Прозаические миниатюры / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Об ответственных и безответственных песнях

Не на каждую песню можно решиться автору. И даже исполнителю, только повторяющему её. Написавшему ответственную песню, решившемуся написать, в какой-то мере легче. В одном из фильмов Андрея Тарковского закадровым голосом было сказано: «Книга – это поступок». Песня, если она серьёзная, ответственная – тоже поступок, порой с книгой сравнимый, а то и равный ей. Но за поступок, пусть и повторённый кем-то не в первый раз, нужно отвечать, а потому настоящая песня – большая ответственность. Брать на себя ответственность тяжело, перед большой аудиторией – ещё трудней. А перед аудиторией, во многом чуждой и не понимающей тебя и автора песни – опасно и чревато. На песню нужна смелость. Наверно, в необходимости найти силы на смелость, а не в техническом мастерстве, главная сложность выступающих на сцене, на улице, даже у костра.

У каждого популярного автора есть ответственные и безответственные песни. Например, чтоб исполнить «Утреннюю гимнастику», «Лирическую», «Песенку о переселении душ» Высоцкого большой смелости не надо, а вот взяться за песни «Я не люблю», «Охота на волков», «Моя цыганская» непросто. Осилить такие песни тяжело, для этого нужно преодолеть в своей жизни что-то важное, нелёгкое, схожее с трудной судьбой автора, который осилил и песню, и судьбу. Не потому ли на улице чаще поют безответственные, неглубокомысленные песни? Наверно, это правильно, если ты можешь критически относиться к себе, и понимаешь, что на некоторые песни нужно иметь право. На некоторые песни нужно иметь смелость. На них нужно решиться.

Речевые штампы как печать бездарности

Есть сферы деятельности, где ничего плохого в общепринятых формулировках и штампованных фразах нет: там они иногда даже необходимы. В научной и логически построенной дидактической литературе, в общении специалистов в узких областях знаний на своём профессиональном сленге, наполненном хитрыми и нам неведомыми терминами с неодолимым значением. Для специалистов в технических или гуманитарных областях знаний овладеть этими стандартными расхожими и частыми фразами и формулировками необходимо, как и научными формулами или математическим аппаратом количественного описания сути явления. По этому владению терминологией во многом можно судить об уровне подготовки специалиста, о готовности его к решению задач производства, науки, лаборатории. К примеру, в судах судья и его помощники по торжеству казённой справедливости читают постановления однотипным сухим казённым официальным языком, языком, который они крепко выучили когда-то и теперь пересказывают им решения Фемиды. Но все эти специалисты не работают со словом и над словом, а работают словом, орудуют им в своих делах. Другое дело писатели.

С них и спрос другой. Вот читаешь ты статью в каком-нибудь литературном журнале и оказываешься среди плотно расставленных по странице речевых штампов. Видно, что человек тоже освоил язык торжественных статей и некрологов, праздничных поздравлений, открыточных стишков и тому подобных лицемерящих фальшивых текстов по случаю. Этакий мастер литературных тостов. Вот тут он повторяет слова всемогущего литературно Пушкина, тут – потаённого в религиозном чувстве Гоголя, тут – неутомимого чертогона (как назвал одного своего героя Н.С. Лесков) Достоевского. Всё красиво, понятно, ровненько, привычно, бесшумно так, спокойно и хорошо, да только это их слова, а не его – его в них нет.

Не попытка ли это скрыть собственную литературную и творческую немоту словами великих людей? Писать, говорить и чуть ли не жить под классиков, отбирая у них их слова. Да только эти слова сказаны, и судьбы прожиты великими, слова эти сказавшими. Если ты хочешь повторять слова классиков, иди в школу преподавать литературу и с гражданским пафосом повтори откровения Некрасова или наставь учеников на путь праведный словами Толстого, которых они не услышат, слушая тебя, но ты будешь иметь и право, и даже обязанность говорить слова классиков перед небольшой аудиторией. Но писатель записывает своё виденье жизни, пропустив её сквозь свою судьбу или судьбу неся сквозь эту жизнь, но всегда соприкасаясь с ней и записывая своё ощущение от соприкосновения. Тем и ценен, тем и дорог читателям, которые замечают в его словах себя и схожие ощущения. Чувствуют интерес к слову его. И пусть это слово будет скудней, бедней смыслом и не так глубоко или многомудро, как слово былых писателей, но гнуть свою линию, говорить своими словами будет честней, чем пытаться прикрыть пустоту свою словами классиков. Но классики – не самый плохой вариант: чаще это слова газет, рекламных каталогов и торжественных напыщенных речей. Слова, которые стоят в тексте произведения с речевыми штампами яркой печатью бездарности...

Постановочная поэзия или игра в лирического героя

Делить поэтов можно по разным критериям. Для меня всегда было важно отношение между поэтом, его словом, стихом и лирическим героем стихотворения. Мне важно, является ли поэт только автором своего лирического героя, или он всё-таки автор своих слов, своей речи, автор сказанного. Важно, где поэт перекладывает ответственность за слова на некоторого придуманного им лирического героя, от которого при случае можно откреститься и за словесным силуэтом которого можно спрятаться, а где он не отделяет себя от слов своих, где он осознаёт себя, именно себя, поэтом. Важно, где человек играет в поэзию, а где он с ней живёт и определяет себя во многом ей.

Мне всегда было интересней последнее. Жизнью поэзией во многом определяется и подлинность поэта: так как-то честней и настоящей, чем полудетские попытки поиграть в лирических героев. Я, правда, слышал мнение знающих толк в поэзии людей, что это не позиция художника, но я предпочёл бы остаться собой и в жизни, и в слове, пусть я и несносен, и мир я малюю как-то мрачно да грустно. Просто дело в том, что начиная писать стихи, мне важно было именно записать себя, а не выдумать, не сочинить: сочинят и выдумают тебя и про тебя другие люди. Даже денег не возьмут. Волонтёры книги судеб. Наверно, полагают, что Бог на небесах не успевает про всех подумать и про всех и для каждого в книгу судеб вписать подробности, так они помогут.

Я не люблю актёрского и манерного чтения стихов: возможно, в нём есть поэтика звука, жеста, интонации, но часто там нет поэтики слова и мысли – в таком чтении слишком много актёра и слишком мало поэта, мало первоисточника. Этакая постановочная поэзия многими востребована, и у неё есть прекрасные области применения, например, чтение классики прошлых веков, авторы которой, к сожалению, уже никогда сами не озвучат своих произведений. Но и там соавторство прошлого и настоящего, соавторство былого поэта и настоящего актёра, который часто искажает твоё собственное звучание классических стихов, собственное прочтение их, которое у каждого ценителя поэзии своё, озвученное его внутренним голосом, а потому актёрство часто отвратительно.

Поэт работает со словом, словом и вершит себя словами, свершается в них. В них он и есть, и вряд ли стоит отвлекать внимание от сути слов попытками наполнить их смыслом и эмоцией, произнося со сцены, играя на сцене в Поэзию: как правило, вся постановочная поэзия сама по себе, в отрыве от криков, всхлипов, вздохов и гротескной жестикуляции, пуста и никчёмна. Всё это сценическое воздвижение пустоты не имеет смысла как литература: в лучшем случае, как уличный театр.

Место для Солнца

(В поисках Пушкина)

«Где теперь крикуны и печальники?

Отшумели и сгинули смолоду,

А молчальники вышли в начальники,

Потому что молчание – золото».

Так пел Александр Галич о своей, совсем не пушкинской, эпохе, но и к Пушкину применима эта цитата. Какое же место в современном Петербурге заслужил себе поэтическим голосом, своим не молчанием, своей громкой судьбой Александр Сергеевич?

Наверно, каждый турист, пришедший к собранию Русского музея, проходя по Площади Искусств, запомнил памятник Пушкину, поставленный здесь ещё в середине 1950-х и с тех пор растиражированный в книгах и открытках со знаменитыми видами Петербурга. Замечательный и, наверно, самый известный из петербургских памятников поэту, самыми преданными поклонниками которого, по моим наблюдениям, являются стаи птиц, любящих побыть с Поэтом в дождливые хмурые дни. Некоторые из них «как ныне взбираются» на голову Александра Сергеевича. «Народная тропа» к памятнику не заросла.

Другой известный памятник поэту, не столь парадный, более домашний и задушевный, стоит во дворике знаменитого дома на Мойке, 12, в одной из квартир которого жил последние свои годы Пушкин, и куда он был привезён после последней дуэли. Теперь в этом доме его музей-квартира. Удивительно, что жил Александр Сергеевич в доме, от которого до Дворцовой площади и Зимнего дворца только мостик через Мойку, да несколько десятков метров, считай, шагов. Возможно, Наталья Николаевна была безмерно рада такой приближённости к императору, но вот Пушкин – вряд ли. Впрочем, все эти тонкости я оставлю пушкинистам и биографам «Солнца русской поэзии», которые профессионально и с удовольствием покопаются в чужой и прошлой, прошедшей жизни.

Один из лучших памятников Пушкину находится в скверике на Пушкинской улице, недалеко от Невского проспекта, площади Восстания и Московского вокзала. Задумчивый и сосредоточенный, несколько напряжённый и погружённый в себя, но одновременно несокрушимо спокойный Пушкин стоит здесь на высоком постаменте. Особенно ценен этот памятник своей не парадностью, не официозностью, не пошлостью, не пафосностью, наполненностью смыслом и настоящестью. Видимо, любим он многими. В скверике любят собираться разного рода люди, в том числе и поддатые, недовольные тобой и твоим присутствием на земле и в городе ребята с пивом (или в поисках пива). Впрочем, ребятки эти вообще недовольны всеми, кто оказывается (зачем-то) в скверике. Да ещё и без пива! Близость к Пушкину они вряд ли ощущают. Да и не выпивает с ними, злодей.

Самый потерянный Пушкин (в смысле, Пушкин с самым потерянным видом) стоит в виде бюста у здания Института Русской Литературы РАН (Пушкинского Дома) на набережной Макарова недалеко от стрелки Васильевского острова. Александр Сергеевич отрешён и выглядит этаким античным изваянием. Скромный памятник, сдержанный по материалу, цвету, изобразительным средствам.

Удивительной для меня была встреча с памятной доской Пушкину в Арт-центре «Пушкинская, 10», знаменитом для любого любителя русского рока месте (здесь записывали альбомы и репетировали «Аквариум», «ДДТ», Вячеслав Бутусов), да и вообще для любителей современного авангардного и нонконформистского искусства. Конечно, совсем не современным искусством была исписана стена возле этого пушкинского памятника, а фразами вроде «здесь был Вася», который был, есть и будет.

Вспоминается также памятник Пушкину на станции метро «Чёрная речка». Конечно, каждый помнит со школы, чем Чёрная речка печально знаменита. А теперь это место в черте города. Город надвигается на прошлое и поглощает память.

На днях прочитал в петербургской газете результаты исследования, показавшего, что и сейчас среди классиков молодёжь града Петрова больше всего ценит Достоевского, Булгакова и Пушкина, хотя её пристрастия в современной литературе часто убоги (Донцова, к примеру).

Совсем недавно я был на Девятом петербургском книжном салоне. В Михайловском манеже шла торговля книгами: удивительное разнообразие, хорошая организация. Подошёл я к стенду издательства журнала «Звезда» – серьёзные умные книжки, да только всё шатко: не знаешь, кого из авторов выбрать, чтоб не прогадать. А тут среди других книг заметил я скромную «Даниил Гранин. Два лика» с портретом Пушкина на обложке. И хотя лично мне Пушкина для «нашего всего» мало, он всё равно остаётся тем всеобъемлющим, чем мерили себя и свои судьбы лучшие люди России в течение двух веков. Каждый человек, в том числе писатель, привязан к своему времени и эпохе. Уходит эпоха – уходит писатель. Часто, увы, бывает так. А Пушкин не уходит. Пушкин остаётся. И в Петербурге, и в каждом из нас.

Девочка присвоила Победу

16 мая 2014 года на «Стрелке Поэтов» в «Центре современной литературы и книги» на Набережной Макарова, 10 в Петербурге собравшиеся выпить, закусить и почитать стихи поэты обсуждали особенно актуальную после Дня Победы тему патриотизма. События на Украине, грязные проделки националистов в Донбассе не оставляли никого равнодушным. Каждый выступавший перед чтением своих громогласных стихов делился сокровенными соображениями с присутствующими. Наших людей особенно тянет к сокровенным соображениям, тянет делиться ими после выпивки. Впрочем, на «Стрелке» пьёт исключительно мужская составляющая поэтического коллектива, да и то не вся и совершенно мирно, этак дружески.

Всех, в основном, принимали дружелюбно, кивали, соглашались. Только выступление одного молодого человека, завсегдатая литературных встреч, вызвало громкий всплеск эмоций. Я послушал в перерыве приятную фортепьянную музыку: одна из присутствующих прекрасно играла, видимо, на память, не с листа, и классику, и «Город золотой» (из репертуара Бориса Гребенщикова и его «Аквариума»), и другие мелодии. Фортепьяно звучало удивительно певуче, богато тембрами, легко.

Я слушал выступления и проникался жалостью к бездарности некоторых стихов, хотя среди читавших в тот вечер были интересные авторы. Но они были в меньшинстве. Про себя я продумал основное, о чём хотел бы сказать. Всё это казалось мне настолько очевидным, но, видимо, не казалось таким остальным.

Я выступал в самом конце. Не буду передавать стенограмму вечера. Я был рад жаркой дискуссии, но не ожидал такого расхождения в понимании очевидного. К словам выступавших я хотел добавить, что есть замечательный афоризм: «Больше всего своим прошлым гордятся те страны, которым нечем гордиться в своём настоящем» – и я считаю признаком пошлости ума гордиться чужими победами: мы должны быть благодарны военному поколению, ветеранам за их подвиг, должны поклониться им, но гордиться их подвигом, их победой, как своим, когда тебе ничего подобного, к счастью, на долю не выпадало, и не ведает никто, не переживший, как бы он повёл себя в той ситуации, – это ребячество, достойное «книжных детей, не знавших битв», которые «на роли героев вводили себя» (Высоцкий). В последовавшем буйстве обсуждения меня хотела научить жизни какая-то девочка, которая с запальчивостью сказала, нагнетая и ударяя: «Это мы (наше поколение) выиграли войну».

Детский сад, ей Богу! Умненькие образованные начитанные ребятки, но сколько неадекватности в самооценке! То ли их так обрабатывает современная школа, учебные заведения, СМИ, агитационные материалы и выступления политиков, то ли они настолько ушли в свои книжные забавы, то ли не поняли разницы между недавними детскими играми в войнушку и настоящей войной? Не знаю. Но сказать такое! Бред позорный! Мой ярый оппонент тут же кинулся на неё с опровержением – я понял, что во мне, кажется, эта битва больше не нуждается – я только с иронией произнёс: «Эх, понеслась!»

Читал стихи я спокойней, досидел до конца с ощущением одинокой правоты, с торжеством правоты. Но я на них не в обиде: разве можно обижаться на такую героическую девочку, которая, очевидно, вместе с такими же умными друзьями, выиграла в Великой отечественной войне... Спасибо ей! Спасибо. Ура!..

Затаённая молитва князя

23 мая 2014 года в Мраморном дворце в Санкт-Петербурге проходила церемония награждения победителей 4-го поэтического конкурса имени великого князя Константина Константиновича Романова, на которой я смог присутствовать как финалист прошлого, 3-го, конкурса. Перед началом церемонии одна из сотрудниц музея (Мраморный дворец сейчас – филиал Русского музея) предложила всем, кому это интересно, осмотреть покои великого князя. Предложение приняли многие.

Покои князя больше походили на квартиры писателей девятнадцатого – начала двадцатого века, чем на царскую роскошь и размашистый жилой простор. Размеры помещений, плотность, с которой расставлена мебель, завешаны картинами стены, всё это выдавало в князе строгий сдержанный вкус без частой придворной напыщенности, напыщенности, в которой вместо простора и размаха ощущаешь часто только пустоту и холодную опустошённость и помещения, и владельца. Ничего подобного не было в княжеских покоях. В приёмной нам даже разрешили сделать фотографии.

В самом дальнем кабинете находилась потайная комната, вход в которую казался входящему просто стеллажом с книгами. На минуту эту дверь-стеллаж для нас открыли и объяснили, что эта комната была молельней. Не думаю, что в дореволюционной России нужно было прятать от кого-то свою религиозность, но, возможно, спрятанная от чужих глаз молитва – это пример не показной и официальной веры, демонстрируемой в храмах, а искреннего религиозного чувства, о котором князь предпочитал говорить Богу с глазу на глаз?

Вечер в нотах Листа

В Шереметевский дворец на Фонтанке в Петербурге музыка была вхожа при хозяевах до революции. Вхожа она в него и сейчас: ныне во дворце филиал Музея театрального и музыкального искусства, в котором регулярно проходят концерты камерной музыки, вернее, камерные концерты классической музыки. Дешёвые концерты дорогой музыки. Цены на билеты очень приветливые, не задиристые.

31 мая 2014 года на одном из таких концертов я и побывал. В программе вечера были фортепианные произведения Ференца Листа в исполнении молодой, но, судя по наградам в различных конкурсах, опытной и очень одарённой пианистки Елены Чупахиной. Я не могу судить о мастерстве, с которым она озвучивала роялем великого венгерского музыканта и композитора, так как музыкального образования у меня нет, и, вопреки юношеским мечтаньям, клавиши я так и не освоил – не дано мне эффектно усесться за рояль и, крикнув: «Roll over, Beethoven!» – выдать «Лунную сонату» великого венского композитора. Но по любительским ощущениям, озвучивала этот вечер Елена хорошо: рояль был певуч, богат тембрами, окрасками звука, временами ударял жёстким стаккато, временами растекался плавными арпеджио и этим удивительным парящим бегом пальцев по клавишам. Были этюды Листа по каприсам Паганини, были обработки из «Риголетто» Верди, были и собственные творения Листа, вроде «Грёз любви».

А я смотрел и думал о необъятности, неодолимости мировой культуры. И дело не в неопровержимом изречении Козьмы Пруткова: «Нельзя объять необъятное». Дело, скорей, в объятьях этого необъятного. Столько открыто, создано, сделано людьми за годы, века и эпохи, что сейчас можно тратить всю жизнь на тренировки, учение, постижение какой-то краткой пред вечностью области знаний или искусства. Можно даже преуспеть в ней, но часто только выучить открытия других людей, откровения чужих жизней, не привнеся ничего своего. Можно научиться продавать свои знания, которые всего лишь чужой опыт, можно сделать этим карьеру. Прожить всего себя наследием былых эпох или предшественников, которые заполнят тебя, и вместо себя в себе ты понесёшь их: эти эпохи. Хотя, возможно, лучше нести в себе эти эпохи, чем не нести вообще ничего, а значит, ученья и науки имеют смысл. Хотя бы для кого-то...

Отстранить от поэзии

В только оттолкнувшемся от апреля мае 2014 года я оказался, по своей, конечно, воле, на одном из регулярных петербургских литературных мероприятий. До этого посещения я был на «Стрелке поэтов» только один раз, поэтому никого, кроме неизменного руководителя этих вечеров, да одного своего знакомого рок-музыканта, я не знал.

Среди выступлений было больше отступлений от поэзии, чем вступлений в неё, но это обычно для литсобраний даже культурной столицы. Но отсутствие таланта можно тоже разделить по уровням. Вот слушаешь одного, думая: «Бездарь!» – а потом слушаешь следующего и думаешь: «Пусть бы предыдущий ещё почитал, а?..»

В моём городке, к примеру, есть местный рифмоплёт, который при каждой встрече с местными заинтересованными в литературе и поэзии людьми говорил о своём достижении, которое, видимо, русская литература должна запомнить и пронести через века: он записал стихами (точнее, рифмами) правила игры в лапту. Он искренне, видимо, считал, что это вершинное творение его писательского (описательного) гения имеет поэтическую и культурную ценность. Это был доброжелательный дядька, но такие бездари имеют талант не поэтический: они имеют талант абсурда, абсурда, смешащего поэзию. Правда, смешащего её там, где она есть, а есть она не везде, не на всех вечерах, и находятся многие, кто к таким заигравшимся в рифму игрокам в лапту относится серьёзно. Я думал, это удел провинции. Нет. Подобные трансляторы быта, теленовостей, слухов и прочего, к поэзии непричастного, находятся везде. К счастью, всё же есть профессионалы, которые относятся к ним с пониманием, пониманием их бездарности, но такт, очевидно, не позволяет не дать слова.

Вот и на «Стрелке поэтов» один бывший военный (что уже многообещающе для литературы) словом воспользовался, видимо, чтоб ещё раз опозорить поэтические способности отставленных от войн и боёв служивых людей. Ему очень помогла улучшить зрение методика одного профессора, доктора, книжку которого он прочитал. Видимо, из благодарности, военный пенсионер записал рецепт исправления зрения из этой книжки стихами, как он называл свои не очень умело рифмованные строки. Слушали напряжённо, чтоб не расхохотаться. Руководитель умело вышел поговорить по телефону. Я пожалел, что не вышел следом. Не знаю, понравилось бы это творение профессору медицины. Мне – нет.

Всё-таки было бы много лучше, если б военных не отстраняли от воинской службы и держали их при военном деле подольше, а то ведь отстранить от поэзии теперь их некому, а отстранить и уволить в запас следует. По крайней мере, многих.

Приравненное к бакалейному настоящему

В сборнике рассказов «Чемодан» Сергея Довлатова есть замечательная история о том, как он, наряженный в потрёпанные бутафорские наряды, изображал императора Петра I. По замыслу его знакомого режиссёра, первый российский император должен был появиться в основанном им когда-то городе и не узнать его, города, превращённого из пышной имперской столицы в этакое пролетарское чудище с глазами пивных ларьков и закусочных. В кульминационной сцене фильма Пётр должен появиться среди народа, в густом народном замесе, возле пивного ларька. Он и появился, но, вопреки ожиданиям режиссёра сего кинематографического шедевра, на императора не обращали внимания. Алкаши лишь указывали друг другу место в очереди: «Ты за кем?» «А я за царём…» – отвечал спрашиваемый спокойно. Не до царей прошлого было людям другого, нового, времени.

Я, конечно, не играл царя: не довелось. Но в Петербурге, в центре, летом сейчас работают в костюмах Петра I и Екатерины II сразу несколько пар великих отечественных самодержцев, и на них немногие обращают внимание: рассчитана забава (фотографии с самодержцами) на туристов. Работают эти властители былого у памятников, в самых туристских местах Петербурга. В августе 2011 года петербургский внезапный ливень застал меня на Невском проспекте. Я зашёл в недорогую (по меркам центра Питера) кондитерскую возле Аничкова моста и Книжной лавки писателей. Когда я собирался уходить, в кондитерскую вошли Пётр с Екатериной. Оба Великие. Не смотря на то, что «по одёжке встречают, по уму провожают», на них никто, кажется, не обратил внимания. А я дождался, когда они отвернутся к витрине, и сфотографировал. Не знаю, как их проводили: по уму или нет: я вышел, не доглядев на имперское прошлое в очереди. Я не очень люблю его, это имперское прошлое, но в этом мокром загнанном виде это прошлое, приравненное очередью к нашему бакалейному настоящему, почему-то вызывало сочувствие.

Как парень город унижал

Осенью 2013 года я чуть более месяца пролежал в отделении травматологии в своём городке на вытяжении после перелома ноги. За это время в палату вселялись и из палаты выписывались пациенты, каждый из которых, к сожалению, что-то говорил, о чём-то рассуждал. Я в том состоянии никак не мог уйти подальше от этого мужицкого трёпа, потому не слышать его не мог. Часто вспоминал в больнице «Балладу о гипсе» Высоцкого: «Так и хочется крикнуть: “Коня мне! Коня!” – и верхом ускакать из палаты». Впрочем, от болезни раньше своего строгого срока не ускачешь.

Одним из моих соседей по палате был школьник лет 12, серьёзно покусанный овчаркой в своём селе. Всё же, покусы его не требовали слишком долгого лечения, поэтому лежал он дней 10. Но за эти 10 дней он успел проявить себя как мастер ораторского искусства в повторении больших глупостей взрослых. Этими повторами родителей, родни, взрослых больших авторитетов, увы, страдают почти все дети. Я и не осуждаю их, но выдаваемые ими уверенные сентенции иногда беспощадно уморительны.

Главным собеседником для этого сельского паренька, собиравшегося стать кадетом, был подросток лет 16 из другого села, постоянно пробовавший грядущего кадета на прочность. Обычные «парни с прыщавой совестью», как назвал эту шпану Илья Кормильцев в замечательной песне «Наутилуса» «Взгляд с экрана». Кадет был сыном состоятельных, особенно по сельским меркам, родителей, которые уже успели свозить его за границу: то ли в Турцию, то ли в Египет. Он был проездом в Москве: из аэропорта вылетал в далёкие и недоступные некогда для односельчан южные страны. Объясняя, чем ему не нравится Москва, и почему он не хочет жить в городе, кадет раздумчиво, но уверенно, в темпе своей проворной речи, сказал, что их «село развивается: не то, что город».

Я знаю это село: я каждый раз проезжаю мимо этого захолустья в ещё большее захолустье. Я знаю, как оно «развивается». А паренёк, видно, искренне гордится пятью-шестью сельскими магазинами, один из которых содержат его родители, да пилорамой, которую обслуживают пролетарии всех стран, объединившиеся на время для больших лесопильных дел. Для многих там это дело будущего, будущего, которое уже частично спилено. Будущего, которое они допиливают каждый год. Будущего, которое они срезают под корень. Не знаю, что развивается в этих сёлах. Видимо, больше всего фантазия жителей и неадекватная самооценка. Иначе пришло бы в недалёкую голову паренька так беспощадно и самоотверженно унижать город в палате?

Прикованное традицией искусство

Литературное образование для писателя, как и профессиональное образование вообще в любой сфере, для многих неопровержимо: люди уверены в нём, в его пользе, необходимости, нужности. В наше просвещённое время это кажется очевидным, но мой скромный опыт наблюдения за искусством и литературой, в частности, упрямо говорит, что в творчестве образование иногда чрезмерно, и когда его бывает чересчур, подлинному, новаторскому, смелому творчеству приходит конец.

Профессионализм предполагает следование прежнему опыту, прежним достижениям, знаниям, приёмам. Для ремесла, для работы он необходим: он помогает человеку в исполнении своей миссии (врачу, преподавателю, пекарю, сапожнику и т.д.). Но их миссия – приложение знаний к жизни, а искусство прикладывает жизнь к себе и получает из этого соприкосновения новый опыт (духовный опыт поэта или научный опыт исследователя), поэтому творческий человек не может ограничивать себя опытом прежних людей, творцов, ваятелей культуры, как бы хороши они ни были, как бы ни наполняли их привычностью школяров и студентов. Творческий человек рвётся из вселенского опыта, осознавая его, его рамки и границы.

Да, для осознания этих границ, границ, за которые нужно пытаться выйти, творческий человек должен знать искусство прежнее, бывшее до него. Объять всё культурное наследие человечества – неодолимая задача. Я не против образования в искусстве, нет. Но часто человек, знающий о своих предшественниках многое, находит свой путь не проще своих невежественных собратьев, а трудней, или не находит его вовсе, а так и держится возле традиции предшественников, создавая своё прикованное традицией искусство, искусство вторичное и несвободное (от штампов и влияний) априори. Прежний опыт, знания о нём, сковывают ум, его искания. Не всегда, но часто.

К примеру, я заметил, что часто творчество моих знакомых филологов, пишущих стихи, предсказуемо. Это бывают крепкие, хорошо скроенные тексты, но сшитые этак под Пушкина, под Лермонтова, под Есенина. А каждый из них, уважая предшественников, выработал свой стиль, свою поэтику. Если ты копируешь кого-то, то ты и останешься копией этого человека, потратишь себя на повторение его, не оставив искусству себя, своего слова, которое может быть не таким громким или красивым, как слова классиков, но зато оно может быть именно твоим: чужие слова сказаны до тебя – пришло время своих слов. Иногда своих слов оказывается больше у невежественных самоучек, Кулибиных от литературы, чем у тех, кто выучил классиков и научился повторять их слова, надеясь повторить их судьбу или успех и славу.

Образование литератору нужно. Не нужно, чтоб образование сковывало литератора, заменяя собой его самого.

Освобождающие книги

Нет, конечно, трудно верить теперь, в наше отверившее время, что кто-то может так поверить книге, слову книжному, что всерьёз и надолго изменится, изменив тем хотя бы немного и жизнь. Да и нужно ли это? Мне, к примеру, такая ответственность за чужие жизни и судьбы, в которые вмешивается своим текстом писатель, была бы в тягость, так что нам остаётся только радоваться некоторой постмодернистской безответственности.

Ответственность за слово необходима: без неё нет веры писателю, а потому нет ни смысла писать, ни писателя. Но это ответственность за себя, а не за читателя, который может быть непредсказуем, как и его восприятие твоих текстов. Кстати, раньше с этим было серьёзней. Помните, как возопил отчаянной строкой Александр Блок: «Молчите, книги! Я вас не писал!» Вот ломало человека, совестью мучило! А сейчас бы ребята, снисходительно хмыкнув, сказали: «Плющит парня не по-детски».

Но книга может освободить человека. Откуда? Из плена обыденности, лжи, собственного молчания, подавленности и забитости. Я помню, как удивительно было мне слышать на втором курсе технического ВУЗа лекции по философии и практические занятия, на которых преподаватель говорил иногда вслед за великими умами прошлого то, что ты сам, говоря про себя, считал своим бредом, чужим миру вздором, который надо хотя бы припрятать, если не можешь и не хочешь избавиться от него полностью, сталкиваясь с вопросами жизни к тебе и твоими вопросами к жизни. Иногда человек просто не осмеливается понять что-то важное, не решается понять, не находит сил в себе на это, на правду или просто на мнение, отличное от сверстников, взрослых или прочих авторитетов. Довлатов говорил, что все, кто думает, несчастны. Вот и боится человек то ли стать несчастным, то ли стать счастливым, но без окружения: позволят ли быть счастливым не вместе с ними? Позволят ли вообще быть? На это нужна смелость, а за смелость иногда нужно платить. Да и проверять смелость хочется многим, а зачем человеку лишние хлопоты и проблемы, когда ещё жизнь надо устраивать?

Но если ты однажды осмелишься понять, что жизнь твою за тебя проживают, и весь ты выстроен и вымерен своим окружением. Окружением, которому ты добровольно выменял свою свободу и право иметь мнение на комфорт и спокойное житьё. Да только мнение и сам ты не унимаешься, не хочешь пропасть, то этакая злоба берёт за себя, что думы рвутся вольницей, и ты начинаешь понимать, кому удобно твоё послушное мнение, твоё согласие с тем, что здесь принято, с тем, согласно чему, ты всегда будешь некоторым недочеловеком или вторым, третьим, последним. А ты ещё послушной трусостью соглашаешься считать себя тем, кем они тебя посчитали, тем, которым ты и удобен, таким послушником лжи и их понятий. И не потому, что ты последний трус, а потому, что ты знаешь наверняка, точно, прочно, что все кругом такие, и других нет, не будет никогда, и не было.

А тут в книге «Игра в бисер» нобелевский лауреат Герман Гессе говорит твоим бредом, цитирует твой самый смелый и страшный своей смелостью бред! Нет, ты не бежишь показывать книгу всем, но внутренне книга высвобождает в тебе собственную волю, ты становишься ментально смелее, свободнее. Наверно, такие высвободившие тебя книги были у каждого или хотя бы у многих. Не научившие тебя, а именно высвободившие тебя. Правда, книги иногда освобождают не только от прежних сомнительных авторитетов, но и вообще от мира, который не любит тех, кто забывает о нём и с ним не считается, поэтому книга не должна освобождать тебя от ответственности за себя – «Следи за собой! Будь осторожен!», как пел, предостерегая, Виктор Цой. Слишком часто тех, кто освобождает себя от мира, мир не освобождает от себя, напоминая о себе недвусмысленно и жёстко.

В прицеле «Ночных снайперов»

7 июня 2012 года в Петербургском Доме книги на Невском проспекте, в том самом Доме Зингера, стыдно для Российской империи прославленном немецкими шпионами отдалённой и оставшейся теперь только в книгах, музеях и кино, Первой мировой войны, состоялась встреча с Дианой Арбениной, лидером замечательной рок-группы «Ночные снайперы».

Встреча была посвящена выходу её новой книги, итогового сборника стихов и текстов песен. Диана Арбенина по образованию, кажется, филолог. Поэзия её свежа, не затёрта, не заношена поколениями предшественников, которых она пыталась бы повторить: она не пытается – у неё свой стиль, свой узнаваемый слог и поэтический голос. Я не очень люблю чрезмерной чувственности и некоторого арбенинского натурализма, но её грамотные (что нечасто в русском роке) и самобытные, глубокие и даже пронзительные иногда тексты вызывают симпатию, уважение, сочувствие.

Я очень уважаю «Ночных снайперов», но есть люди, которые преуспели в этом значительно больше. Преуспели до неприличия. Это я о поклонницах группы. Именно поклонницах, потому что на той встрече с Дианой Арбениной мужчин было мало, но весь зал был забит девушками и изредка женщинами более грузных лет так, что вскоре я с трудом мог разглядеть главную снайпершу. Все эти милые искренние дамы были удивительно предсказуемы и чем-то похожи. Если звонил телефон, то это было вступление к снайперским «Пароходам». Если дама говорит, то говорит она этак по-арбенински, круто замесив искренний несгибаемый и борющийся с судьбой, а потому чуть обиженный и уставший, характер.

Я понимаю, что пример Дианы Арбениной – пример сильного умного человека, пример, без сомнения, хороший. Только вот, как говорил один литературный персонаж: «Александр Македонский, конечно, герой, но зачем же стулья ломать?» Ведь героем остаётся Арбенина, а не милые дамы, пытающиеся копировать и повторять собой кумира. Это уже не уважение, а какое-то смешное поклонение, попытка подмены себя, часто недовольного собой, тем, кем хотелось бы быть. Часто попытка убежать от собственной судьбы и её проблем, пытаясь подменить себя достижениями и победами кумира. Не от страха ли быть собой всё это? Не от отсутствия ли себя как сильной личности?

Иногда все эти девушки, попавшие в прицел замечательного искусства и обаяния «Ночных снайперов», кажутся подстреленными и поражёнными, тяжело раненными снайперами: в них слишком много кумира и слишком мало себя. Хотя, если сотворять кумира для этих девушек необходимо, и без него им не обойтись, то пусть уж лучше это будут достойнейшая Диана Арбенина со своими «Снайперами», чем гламурная дрянь. В этом тоже есть свобода выбора: свобода выбора кумира. Выбор этих девушек, конечно, можно уважать.

Почему я переживаю парикмахерскую

Парикмахерская – то место, где всех ровняют под одну гребёнку, и уже оттого она отвратительна и мерзка. Но пришло время подстричься, а значит, пришло время парикмахерских мерзостей.

Это была недорогая парикмахерская эконом-класса возле Владимирской церкви в Петербурге, которая представлялась вывеской «Салон красоты. Парикмахерская». Все места заняты жаждущими красоты, но очередь невелика и недолга – через человека я уже в кресле под ножницами. Никаких претензий к качеству оказываемых услуг у меня нет – парикмахер сделал так называемую «модельную» стрижку (в смысле, не под ноль под машинку, а с остатками волос). Все обошлось очень недорого – по питерским ценам это 3-4 чашки кофе в кафешке. Но упрёк мой не конкретно этой парикмахерской, а парикмахерским вообще.

Выходя наружу этаким аккуратным, чистеньким и прилизанным, ты кажешься себе жалким декоративным выровненным человеком. Этакий среднестатистический человек, которого подровняли под общественный вкус и сровняли этим общественным вкусом в ноль. Весь ты в этих парикмахерских запахах настолько искусствен, что хочется скорей пропахнуть городом насквозь, улицей, ветром, набережной, по которой ты быстро идёшь, надеясь выветрить скорей этот гнусный цирюльничий парфюм и растрепать ветром эту жалкую прилизанность. Надеясь вернуть настоящесть и вернуться к ней.

И ты смотришь на всех этих общепринятых людей с аккуратными стрижками, одёжками, модными фишками, и понимаешь, что нет ничего дороже настоящести, свободы, самости, самостоятельности мышления, отличности, веры, которая и есть суть человека. Нет ничего дороже права быть собой, раскованности от пут общественного конъюнктурного конформистского вкуса, от безвкусицы жизни и фальшивости её.

И ты понимаешь это, понимаешь, а они, сровненные общим вкусом, не понимают, не понимают. И ты вспоминаешь финал последнего фильма Андрея Тарковского «Жертвоприношение», где закадровый голос завершает картину: «В начале было слово, и это слово было: “Почему?..”». «Почему?» – повторяешь ты. «Почему?»

Как я не дал укоротить войну

В начале серого питерского июля 2014 года я оказался на акустическом концерте в «Саммер-баре» на Канале Грибоедова в Петербурге. Исполнители были разного уровня художественных достоинств, но главное, что они были, пусть и не вовремя и с опозданием.

Вообще, барды и поэты были неплохие. Некоторые даже очень достойны и внимания, и похвал, и аплодисментов. Но перед началом концерта, в тягучем вечернем ожидании, в пригашенном свете я поддерживал разговор с гостьей из Нарвы, режиссёром тамошнего театра, работающего в Эстонии на русском языке. Сопровождавший её новоявленный питерский друг был настолько доволен своей подругой и её поведением и отзывчивостью, что казался совершенно умиротворённым. Притомился чувак в любви да разомлел. Ну, и ладно.

Бегая с темы на тему, мы споткнулись о даты Северной войны. Нарвская гостья с уверенностью сказала мне, что Северная война закончилась в 1704 году. Я плохо знаю историю, правда. И правда, что меня это не смущает. Но вот школьную программу я немного помню, потому поправил гостью: Северная война закончилась в 1721 году. Видимо, я произвожу впечатление удивительно необразованного человека, и гостья не сразу согласилась. Тогда я скромно добавил, как бы рассуждая неуверенно вслух, что в 1709 году была Полтава, были ещё Гангут и Гренгам, а умер Пётр I в 1725 году. Упомянул я и Карла XII. Видимо, даже эти скромнейшие познания не сразу всплыли в голове собеседницы, и, выкручиваясь, она согласилась, но про Нарву настаивала: 1700 – начало войны, а 1704 – победа под Нарвой.

Пусть будет так. Может, так и было? Я не помню этой даты. Но Северную войну укорачивать не стоит даже театральному человеку: театр военных действий не терпит репетиций и дублей: вышло то, что вышло. И по времени, и по жертвам.

Злость молодого искусства и симуляция себя

Часто слышал прежде об «исписавшихся» поэтах, рок-музыкантах, и, к сожалению, не сразу почувствовал в творчестве почти каждого достойного и заслуженного ныне артиста, что его самые ранние, голодные, нищие песни были самыми живыми, искренними, настоящими. В них не бывает обычно профессионализма, переходящего в лоск и вылизанность, в искусственность. В них, сыроватых, есть некоторая несогласность, занозистость, есть смелость неуважения и общественного вкуса, и мэтров, точнее, их стиля. Это дерзость проявить себя, выставить себя, дерзнуть на внимание, время зрителя. Дерзость отнять у мира, занятого своими делами, время.

Вот читаешь раннее есенинское стихотворение «Шёл Господь пытать людей в любви» и понимаешь: удивительно коряво, но хорошо. Это часто у молодого искусства (Есенину тогда было 19 лет): оно смелее, злее, хотя и неумело и технически безграмотно. Невежественное, как бы не ведающее размаха мировой культуры, но именно потому замахивающееся на неё и своих предшественников так бесшабашно, смело, неуёмно. Потом приходит опыт, знания, но знания чужие, а этот, свой, задор, рвущийся голос, стихает. А в нём-то и была Поэзия, которая, возможно, по пушкинскому завету, глуповата, но становясь умней, она порой уходит вовсе.

Уходит и музыка, оставляя место лишь музицированию: всё хорошо, да волшебства нет, подлинности, откровения в нотах. Всё превращается лишь в умелую симуляцию искренности, задора, в симуляцию себя. И артист из пророка превращается в актёра, на чью симуляцию смотрят, как на купленное за деньги лицедейство, но не верят в новые слова, ещё доверяя и доверяясь прежним песням и стихам.

Школа многих учила лицедейству. Школа в искусстве часто учит тебя быть образованным, эрудированным, и отучает быть собой, замещает тебя культурой, знаниями, вселенским опытом. В этом и её вина. Искусству часто нужен дикарь. Дикарь с его открытиями. В открытое дикарём иногда уходят те, кому надоело открытое до них, кто закрыт и заперт в реальности своей жизни, которая на поверку оказывается чужой.

Оказать врагу красивую смерть

Музей артиллерии, инженерных войск и войск связи в Петербурге находится в здании Кронверка Петропавловской крепости, но музей не поместился целиком в помещениях исторического сооружения и давно выполз из них частью особо выдающихся экспонатов на улицу.

На улице оказались и старинные мортиры с пушками, и современные гаубицы, зенитные орудия, БТРы, танки и ракетные комплексы. Мне, правда, важней всех их стела на месте казни декабристов, повешенных возле кронверка вскоре после декабрьского восстания 1825 года. Но я о другом.

Что же сразу бросается в глаза, так разительно отделяя эти старинные пушки от современных орудий смерти? Разве тогда смерть не была настоящей? Разве битвы прошлых эпох были бутафорскими сражениями? Конечно, нет: война обходилась людям многими убитыми. Война обходилась и с живыми, и с мёртвыми жестоко. Война всерьёз. Но глядя на эти украшенные вензелями лафеты, стволы пушек минувших, отгремевших, отпаливших эпох, понимаешь, что поменялось что-то в отношении к смерти, к убийству.

Тогда смерть как будто требовала подготовки, вензелёчков, приготовлений, церемоний – смерть была всё же исключением из мирной жизни, была этаким священным ритуалом, наделённым смыслом, пафосом, значением. В этом был некий отголосок рыцарских обычаев: человек удостаивал другого человека красивой смерти, оказывал ему этим честь. Искусство смерти, искусство смерти красивой. Этакая смертельно тяжёлая наука.

А новое время отстранило прежние порядки и взгляды, второпях отделалось от них. Ныне орудие смерти служит только смерти, только её целям: без вензелёчков, без декора. Может, это и честней: смерть не прикрывается красивостями. Да только удивительно, как приравняли человека, жизнь его, к патрону, к залпу орудия, к выстрелу. Как приравняли всякую судьбу к единому калибру. Попытка стандартизировать смерть. Раньше было известное выражение: «У войны не женское лицо». Видимо, новые войны становятся безличными вовсе.

Странное чувство треплет, когда ты смотришь на видный сквозь эти стволы и прицелы орудий Петропавловский собор, удивительно красивый, стремящий себя в небо уже три века. На фоне этой соборной устремлённости особенно уродливы орудия смерти, её служаки. Оказывающие смерть, они так отвратно мерзки возле этой храмовой красоты, оказывающей жизнь. Возле самой жизни.

Автор, который не может кончиться

Есть такая категория, отметка на ряде авторов: начинающий писатель. Но если есть начинающие, значит, есть и продолжающие. Более того, к сожалению, есть ещё и не заканчивающие авторы. Авторы, которые не могут закончить.

Их иногда называют графоманами. Впрочем, иногда долго не могут откланяться и уйти вовремя на покой и очень достойные серьёзные писатели. Наверно, у них «на то есть веские причины», как пел Высоцкий в песенке о Музе. Да и не стоит карать их категоричностью. А то ещё повторят Грибоедова, отбросив нас ехидной ухмылкой: «А судьи кто?»

Наверно, самый счастливый писатель тот, кто не может кончиться. Именно не закончить, а кончиться. Жизнь, прописанная судьба, прожиты, автора нет, а он всё не заканчивается. «Цой жив!» – кричат со стен граффити. Нет, конечно, жив не для всех: многие похоронили его и память о нём. Но если автор мил всем, если его «все любят», значит, его на самом деле не любит никто. Не любит по-настоящему. Это некий попкорн культуры: пожевали между делом, похрустели, но потом обратились к серьёзной пище (супчику, салатам, борщам и кашам). Вот по поводу этих серьёзных продуктов можно спорить, спорить о вкусах. Можно даже брезговать ими и презирать, но всё же чувствовать: что-то серьёзное в этом вареве намешано.

Детство живёт мультфильмами и комиксами. Наверно, это замечательные парни, но, как шутил Джордж Харрисон об Элвисе Пресли, он не производил впечатления человека, у которого можно было спросить: «Эй, Элвис, а что сейчас происходит во вселенной?» Насчёт вселенной не знаю, но соглашусь, что серьёзные вопросы Элвису не понесёшь. И у комиксов ответов не спросишь. Комиксы заканчиваются вместе с детством, и ты обычно не забираешь их во взрослую жизнь. Все мультяшные герои присутствуют где-то рядом, в чужом детстве, но тебе с ними уже не о чем говорить. К ним не тянет. А тянет к настоянным на реальной жизни, пронесённым и вынесенным из неё классикам, вроде Достоевского, Чехова и Довлатова. И, конечно, Пушкина, автора, который не может кончиться.

Город с такими не разговаривает

Достоевский, отбыв недовершённую казнь над петрашевцами и ссылку, написав многие серьёзные поздние тексты, говорил, что никогда не проводил в своих произведениях более серьёзной мысли, сквозящей и сквозной идеи, чем в «Двойнике», вещи ранней, написанной ещё в 1840-х годах. Хотя это проза, сам Фёдор Михайлович называл написанное им «петербургской поэмой». Удивительно, что поэма, и совсем неудивительно, что петербургская. История Якова Петровича Голядкина, подмигивающего себе лукаво: «Хитрить будем!» – это очень петербургская история. До сих пор.

Сейчас таких людей не трогают больницами до времени и оставляют на воле, как этаких фриков и городских сумасшедших, на которых одержимым успехом людям жаль времени. К тому же, это чаще всего безобидные психи – город оставляет им немного места в суете жизни. Но встретить слишком явное «подозрительное поведение» случается не так уж часто. Среди этих обезумевших историй и встреч мне памятна самая отчётливая из них.

Это было несколько вёсен назад. Я ехал по петербургскому апрелю в автобусе. Где-то на Кадетской линии Васильевского острова в салон зашла старушка, севшая чуть позже на свободное место напротив меня. На этих сиденьях, стоящих лицом друг к другу, всегда неудобно находиться, начиная от упирающихся коленей и заканчивая упирающимися в окно или пол взглядами.

Старушка, проникнутая старческой дрожью, что-то говорила, не обращаясь ни к кому. Говорила что-то явно недовольное. Но это и понятно: кто в большом городе бывает доволен? И кем? Просто обычные речи «про себя» в этом случае озвучивались исправно. Но сразу было видно, что это не от гневной смелости и брюзгливости, а от неспособности контролировать себя.

Когда к нам подошёл кондуктор, старушкино лицо вылиняло свой недовольный оттенок – она спохватилась, как будто опомнилась, и тут же с загнанно вежливой улыбкой протянула мелочь кондуктору. Вместе с ушедшим кондуктором прошла и старушкина доброжелательная интонация голоса и интонация, оттенок настроения в её лице – мысли продолжились недовольные негромко, но всё же вслух.

Я столкнулся с таким очевидным бесконтрольным поведением, наверно, впервые, поэтому напряжённо «следил за собой, был осторожен», по Цою. Мне была интересна реакция автобусного общества: вызовут санитаров, сдадут полиции, выгонят из автобуса или оставят в покое? Оставили в покое.

Оставили, как оставляют безнадёжных. Лица сидевших рядом брезгливо отворачивались. Но город молчал. Город безразлично промолчит, и когда её заберут в психушку. Городу неинтересно думать об этом. Он живёт другим. И другими. А с такими он, увы, не разговаривает, хотя они и пытаются говорить с ним.

Разбитая вандалами эпоха

В июле 2014 года я впервые оказался в одном из пригородов Петербурга – Ломоносове, как стал называться этот город с 1948 года. Прежде он был Ораниенбаумом более двух веков. Но я о другом.

Городок этот невелик, но я бы в одиночку с ним и его географией точно не справился. На счастье, город мне показывала литературная знакомая, работающая в тамошнем краеведческом музее, а потому город свой знающая насквозь, прошедшая по нему и его истории от корки до корки, так что заблудиться мне не пришлось.

Встретившись у вокзала, мы направились в парк, дорога к которому лежала через исторический центр города, окаймлённого каменными, в основном, домами. Многие здания – это окаменелая история, прошлое в камне. Но ещё по пути к Еленинской улице с архитектурной сдержанностью купеческих домов, мы проходили мимо местного Дома культуры, построенного в эпоху расцвета в градостроительстве сталинского ампира.

Сам ДК меня не заинтересовал: очень уж он походил на построенный примерно в это же время в моём городке Шарья Костромской области Дом Культуры. Там, в городе, который статус сей получил только в 1938 году, это одно из красивейших зданий, но Ломоносов богат по-настоящему вескими архитектурными высказываниями прежних эпох, среди которых имперские потуги тоталитарных времён теряются своей неброскостью и некоторой безвкусностью.

От памятника Ломоносову с Пушкиным мальчишеского периода наверх уходит лестница, этакая «Stairway to heaven». Лестница удивительно хороша, но увечье её декора бросалось в глаза: не было ни одной уцелевшей вазы. Знакомая говорит, что их постоянно бьют вандалы. Вазы ставят заново, но их снова бьют. Надо сказать, бьют их, видимо, значительно быстрее, чем восстанавливают. Вот так безжалостно разбиты и память, и былая эпоха. Не находится ей места среди нынешнего дня. Среди дня настоящего, в котором настоящего очень мало: кто-то постоянно бьёт его и разбивает. Вдребезги. Напрочь. Увы.