Знамение

Сразу и не верится, что творится с Матушкой-Русью. Что претерпела она, страдалица, с 1991 по 2014 годы. Но хочешь – нет, а глаз видит, как несметно увеличились за это лихолетье погосты. И самое страшное – не только на войне теряют матери своих сыновей и дочерей, а больше их, сердешных, гибнет от всепоглощающей наркоты и повального пьянства. К примеру, вот такая история случилась совсем не так давно…

В одну из сибирских деревень новоявленные предприниматели приехали на водовозке, а в ёмкости доверху спирт. Деревенские мужики побежали пробовать – и почти полдеревни без мужиков осталось. Бабы с вилами да топорами кинулись к месту, где стояла водовозка, но «предприниматели» уже укатили, точно рассчитав, что люди будут умирать не сразу, а через несколько часов. Ездили они по деревням, пока не закончился спирт. Один дальнобойщик рассказывал: «Приедешь в такую деревню – бабы на шею вешаются.  Самим по тридцать, сорок лет, дети, а мужиков нет. Прям в открытую предлагают переспать. – И впялив в пол вдруг враз погрустневшие глаза продолжил саднящую душу речь: – Я их не осуждаю, молодые же, организм требует... И вот поверите ли, мужики, переспишь с ней, вроде радость должна быть, а её нет. Она, сердешная, мужа начинает вспоминать, плакать. Да и то сказать, одна ведь с детьми горе горькое хлебает из поварёшки. Я вот тех не понимаю, которые пьющих мужиков осуждают: в рот мол, никто не льёт, а он пьёт. Но посудите сами: поработает мужик, придёт домой, спина болит, ноги с устатку гудят, выпьет горькой, щей похлебает – и полный порядок. Не нами это заведено…»

В какой именно сибирской деревне это происходило, я писать не буду, ибо об этом меня попросили сами жители, а потому имена будут вымышленные. Много их таких вот забытых государством деревень. Об этом давно пишут и говорят, и самое трагичное я вижу в том, что живут так наши русские люди многие-многие годы, и ничего будто бы не меняется.  

В этой самой деревушке, где потравили мужиков, жили Фёдор Егорович Рогожин с женой Елизаветой Фоминичной. Когда грянули девяностые и колхоз вмиг развалился, до пенсии им оставалось пять лет. Тянулись из последних сил, держали корову, свиней. Вырастили к тому времени одного единственного сына Егора. Были бы и ещё детишки, да надорвалась, будучи беременной, Елизавета. Сын их, отслуживший в армии ещё до развала, успел несколько лет поработать на комбайне. Бывало, не однажды рассказывал он отцу с матерью, как радостно бывает у него на сердце, когда убирает рожь. Успел Егор и жениться на Насте, и детишки народились – Назарка с Дуняшей...

В тот день, когда в деревню приехала спиртовозка, Егор взяв алюминиевый бидон, как и все мужики, потянулся к машине. Торговля шла лихо, коммерсанты улыбались, чуя наживу. Веселилось бесово племя. К тому времени, когда по деревне пошли слухи, что у одного мужика враз отказали ноги, а другой вовсе ослеп, Егор уже успел выпить два стакана, закусить квашеной капустой и, победно крякнув, увидел, как в дом вся запыхавшаяся ввалилась мать: «Сынок! Ты выпил ли отраву-то»? Сын, удивлённо взглянув на маму, даже как-то весело ответил: « Да. А чего ты, маманя»? Елизавета Фоминична, вскрикнув от бессилия, стала спускаться всем телом на пол: «Сынок, да ведь уж двое мужиков примерли. Бабы-то кинулись с вилами, а их уж нет, утекли вороги».

Вскоре и Егору стало худо. Молодой и сильный организм сопротивлялся до утра. Утром же единственного сына у Рогожиных не стало. И первые месяцы – вот что удивительно – держались они, понимали, что надобно помогать невестке внучат поднимать. Работала Анастасия Андреевна в детском саду воспитателем. Вскоре деревенский люд, до конца осознавший, что колхозу больше не быть, валом повалил в города. Тоска, она живёт в каждом человеке. Хоть и была хороша невестка с внучатами Назаркой да Дуняшей, задавила тоска по сыну Фёдора Егоровича, а может так статься, что и не уходила никуда, жила в утробе, а тут норов свой проявила. Стал Фёдор гнать самогон, а после уж терпежу не хватало, пил брагу. Елизавете Фоминичне поддержать бы мужа, но перед глазами стоял Егор, и однажды подойдя к столу, налила себе какой-то бормотухи, что пил муж, и поехало...

Сколько всего пришлось пережить невестке, и не высказать, не вышептать. Вдобавок ко всему детский сад закрыли. Помыкалась, помытарилась Анастасия Андреевна да в город на произвол судьбы с детьми подалась. Фёдор с Елизаветой стали продавать скотину, на вырученные деньги покупали уже не распиленные смоляные чурки, одна к одной, как бывало ранее, а горбыль, – таким вот образом больше денег оставалось на пропой. Фёдор, забив двух последних поросят, насолил мяса с салом и спустил в глубокий каменный погреб, вырытый ещё дедами, придавив по старинке всё это дело гнетком. Зайдя в дом, объявил жене: «Я мясо с салом в погреб спустил. Я ить, сама знаешь, другой раз по неделе, две не встаю, ослаб совсем от пьянки...»

За такой их жизнью минул ещё год.

В деревне в плане налогов жить попроще. Есть, конечно, земельный налог, но он не идёт ни в какое сравнение с жизнью в городе. Поэтому никто Фёдора с Елизаветой шибко не теребил, а как там бьётся невестка с родными внучатами, они не знали. За месяц до посадки картошки, Фёдор прекращал пить, стонал, отлёживался, пил колодезную воду. С грехом пополам начинал копать огород. Елизавета помогала мужу. Картина получалась такою: выходили во двор сильно постаревшие муж с женой, брали лопаты, и хватало им сил, только чтобы вскопать одну грядку. Но за месяц такой работы они всё же высаживали картофель с капустой. На остальное, что обычно высаживают люди, сил уже не хватало. Из пятидесяти четырёх домов их деревни теперь пустовала половина. Жили в основном старики да вышедшие на пенсию или вот-вот ждущие её. Фёдору с Елизаветой в 1995 году тоже стали платить пенсию. Невысока она у деревенских жителей, но когда ничего кроме картошки да капусты нет, то и это несусветная радость. Пить они теперь научились экономно. С пенсии шла Елизавета Фоминична в магазин, покупала круп, консервов, а уж после брался самый дешёвый алкоголь. Пили неделю, две отлёживались, а оставшуюся четвёртую жили ожиданием пенсии.

Однажды ночью Фёдор поднялся, чтобы попить воды, зажёг привычно свет и остолбенел. Новая рубаха, что была куплена женой ему на день рождения, лежала на старом диване целёхонькой, а вот целлофан, в который была обёрнута рубаха, был полностью кем-то источен. Горочка искрошенных в труху отходов лежала рядом с рубахой. Попив воды, снова завалился и вдруг ощутил, что на грудь к нему кто-то влез. Открыв глаза, он увидел крысу, смотрящую ему прямо в лицо. Заорав и ругаясь матом, он вскочил и снова зажёг свет. Елизавета, проснувшись, хриплым голосом спросила: « Ты чо, Федюшка? Очумел чо ли?». Фёдор, стоя посреди избы, живо моргал глазами и при этом рукой указывал на лежащую почему–то без обёртки рубаху. Елизавета Фоминична подумав, что муж спятил, подошла к рукомойнику вспрыснула лицо, удивлённо глянув на мужа, подытожила свои мысли вслух: «Белая горячка». Фёдор, переводя взгляды с рубахи на жену, наконец очухался и уже нормальным голосом произнёс: «Лиза, я всё думал, к чему это рубаха не тронута, целлофан в труху, а потом гляжу, она, крыса-то всё смотрит и смотрит на меня. Умные они ведь, не стала рубаху есть. Это стало быть мне знак какой-то был… В старину, бывало, говаривали, как же его слово-то, – заругавшись, продолжил: – Ну бабка Евлампия всё говаривала это слово, фу ты ёк макарёк, – знамение!.. – Заулыбался и повторил: – Знамение». После подошёл к кровати, вернулся к столу, достал с хлебницы ржавый сухарь, положил на пол и сказал: «Пусть поест хлебцу, чо в самом деле целлофан-то грызть». Снова завалился на кровать и вскоре неожиданно  для себя заснул.

Рано пробудившись, Фёдору захотелось  прогуляться. Стоял июнь, утро выдалось тёплое. Пройдя по родимой деревне до половины, остановился отдышаться. Мысленно соглашаясь с собой, что допился до чёртиков, всё же не поленился, вернулся в дом и проверил сухарь в хлебнице: его не было. А на полу лежали крошки, да такие мелкие, что он присел на корточки и погладил пальцами по давно немытому полу. Подумал: крошки, значит, ела, не таясь, прям здесь. Ухмыльнулся: да и чо в самом деле, нас что ли бояться. Снова захотелось на улицу. Было уже шесть утра. Фёдор не спеша, с отдышкой, прошёл всю деревню и вышел за околицу. Пройдя ещё немного, присел на корточки и сидел вот так довольно долго, словно ожидая чего-то. Вдруг он совершенно отчётливо услышал визг поросёнка. Мысли, что сошёл с ума, тут же заявились в голову, но тут же пришла и другая мысль: а тогда чего терять-то, надобно идти на поросячий зов. Но идти не потребовалось, поросёнок сам  выбежал к нему навстречу и, заметив человека, встал колом и вытаращился на него. Смотрели они так друг на друга некоторое время, а потом поросенок занервничал и, судя по всему, надумал дать дёру. Фёдор, понимая, что догнать у него просто нет сил, сгруппировавшись, насколько это возможно, бросился на поросёнка и ухватил его за заднюю ногу. Прижав к себе, отдышался. Поросёнок визжал, а Фёдор думал: хорошо, что он двухмесячный, а то бы мне его в жисть не удержать. Пронёс поросёнка по давно пустующему, пахнущему нежитью своему двору и бережно отпустил найденное сокровище в стайку. Постоял несколько минут. Мысли, они не спрашивают, лезут в башку и говорят Рогожину: чем кормить-то будешь нежданно свалившееся на голову хозяйство?.. Да это поди кого-то из своих деревенских животина? Ежели оставить, позору не оберёшься…

Подытожил так: пойду расспрошу, чей поросёнок, а когда найду хозяина, то потребую законную поллитру. Обойдя всю деревню, понял, что поросёнок приблудный, но сомнения не давали покоя: откуда бы ему взяться? Рядошние деревни в десяти и более километрах стоят, а идти туда и расспрашивать, чья пропажа, сил не было. Скорее всего, проезжали мимо и везли поросят на продажу или наоборот купили, и один как-то, видать, и вывалился. «Хрен с ним, – выругался в сердцах Фёдор, – если его сейчас забить, тут же быстро и спорем. Придётся с пенсии покупать комбикорм, да на выпивке экономить, но главное, одобрит ли это Елизавета…

За два дня до пенсии, как раз в то время, когда Рогожины не пили, нежданно-негаданно приехала невестка с внучатами. И сильно обрадовались тому, что дед с бабушкой тверёзые. Анастасия тут же вымыла давно не видевшие мокрой тряпки полы, затопила баню и вдруг говорит: «Мама, мама, а у деда-то поросёночек маленький в стайке, да такой хорошенький». За две недели, что жила невестка с внучатами у рано постаревших стариков, Фёдор с Елизаветой наконец-то узнали, что в городе Анастасия Андреевна устроилась в детский сад и живёт с детьми в общежитии. Назарка с Дуняшей целыми днями бегали по деревне, рвали траву и подкармливали ею поросёнка. Уезжая, внук с внучкой просили деда с бабушкой, чтобы те не пили, а кормили поросёнка. Но едва проводив невестку с внучатами, Елизавета тут же сбегала в магазин, и вместе с Фёдором с нетерпением и жадностью стали пить. Фёдор, приняв нутром давно ожидаемую жидкость, этим же самым нутром и размягчился: «Знаешь, Лиза, давай экономить на пьянке. Я флягу браги поставлю, две недели трогать не будем, потом оторвёмся. Травой, картохой, капустой, комбикормом, но с грехом пополам надо бы свинью-то вырастить. Внучатам, Настасье мясо отправим. Адрес-то она нам оставила, а в соседнем селе почту ещё не нарушили враги-то». Но это были слова, а дело было таковым, что порою и вовсе голодный был найдёныш и от голода визжал целыми днями. Соседи хотели купить поросёнка, но Фёдор упрямо ждал пенсии, покупал комбикорм и на время визг прекращался. Наварив очередную порцию комбикорма, шёл Рогожин в стайку, улыбаясь, глядел, как жадно ест уже заметно подросший поросёнок, обнимал его, что-то бормоча, а поросёнок терпеливо слушал рассказы хозяина о жизни…

Пролежав кряду несколько дней и терпя всем нутром и телом похмельные боли, Фёдор наконец нашёл силы подняться, попил из ведра воды и пошёл в стайку. Насторожило, что войдя во двор он не услышал ставшего привычным визга. Какое-то время впялившись глазами в пустую стайку он стоял и безудержно плакал, а вскоре плачь перешёл в рыдание. Придя в себя, бросился было искать Елизавету, но силы иссякли, дополз до кровати и снова долго, долго плакал. Протерев давно нестиранной простынёй заросшее грязью лицо, вспомнил, что невестка, пока гостила, эту самую простыню стирала, а вот гляди-ко от такой жизни снова чёрная cтала. Поворчал немного, а потом, посмотрев в сторону, замер: совсем рядом от него сидела крыса и смотрела на него. Рогожин вздохнул и отключился – сил больше не было. Было это утром, а к вечеру явилась Елизавета Фоминична, с громкими и почему-то радостными возгласами выставила на стол десять бутылочек тройного одеколона: «Подымайся Фёдор, будем праздновать, я поросёнка продала. У Поликарповой бабки ещё тройной одеколон с ранешних времён сохранился. Она хитрющая пять предлагала, а я ни в какую – десять, и конец». Фёдор, очухавшись к вечеру и слушая жену, вспоминал минувшее утро, при этом верил и не верил случившемуся. Нашёл в себе силы подняться, подойти к столу. Быстрым взглядом окинув пузырьки, прошептал: «Как ты могла, Лиза, – заплакал и снова зашептал: – Ну как, как, скажи дальше жить»...

Прошла неделя, и всё это время Елизавета просила мужа разделить одеколонную трапезу, нахваливая качество напитка. Фёдор слёг надолго, ничего не ел, лишь изредка пил колодезную воду. Как-то подозвав жену, улыбнулся и тихо сказал: «А знаешь, мне наш поросёнок приснился, и главное дело ему там хорошо».

На похороны Фёдора Егоровича Рогожина приехала невестка Анастасия Андреевна. Во время поминок Назарка с Дуняшей, покушав, зашли в пустующий двор, подошли к стайке и какое-то время молчали. К счастью, это были дети, и у них тут же нашлись другие дела...