Танкист

Когда боль одолевала, он стонал и орал: «Броня крепка, и танки наши быстры…» Морфий не помогал, спасал неразведённый спирт, жалуемый жалевшими его медсестричками. Опьянение проходило, и Герой Советского Союза, Пискунов Пётр Васильевич начинал ругаться, на чём свет не стоит, плакать, требовать сменить резиновые пелёнки, принести утку, компоту из сухофруктов, киселя клюквенного.

Но жизнь неостановима, и бинты сняли даже раньше, чем предполагали доктора.

Героям положена отдельная палата, но в госпитале таковых не было. Отгородили закуток в общей,  бывшей когда-то школьным классом. Он впервые осмотрел себя после полной забинтованности. Всё, что раньше было продолжением колен и локтей, отсутствовало. Рубцеватые, говяжьи  обрубки, выглядели до того дико, что Пётр на мгновение уверился: принадлежат они не ему, а другому, а, может, животному. Да, обкромсали его, спасая жизнь. Смерть пожирала смердящей, сочащейся зелёным гноем гангреной. Почему её называют Антоновым огнём?  В честь какого Антона или Антонова назвали такую пакость?

Ни рук, ни ног не было, но чесались то пятки, то ладони, а пальцы на ногах и руках явственно и деревянно сводило судорогой, словно лежащие где-то его кисти и ступни подавали ему весть, тоскуя и желая снова  соединиться в привычное тело. Чесанка сменилась острой дёргающей болью в правой ноге, танкист не выдержал, застонал, выругался, и стал думать о будущей жизни.

Получалось, что никакая жизнь его, самовара, не ждала. Ничего хорошего у него, лучшего тракториста колхоза «Красный пахарь», не предвиделось. Настя Устинова, из соседнего проулка, самая желанная изо всех девушек,  теперь за него не пойдёт, так, может, пожалеет когда по-бабьи…

Нечем двигать рычаги из первого положения во второе, нечем нажимать на педали, чтоб в конце борозды крутануться на месте, будто, втереть папироску ногой в землю. Вспомнились ботинки на толстой свиной подошве с заклёпками и гусеничный трактор, называвшиеся одинаково ЧТЗ (Челябинский тракторный завод).

Да, что за жизнь без ног и рук? Народ про тех, у кого всё есть, а мастер никудышный и то говорят: безрукий. Мать в детстве тоже, обронит ласково, когда уронит чего,

– Ты что, безрукий?

Да, матушка моя родная, безрукий и безногий. Благо то, чем детей делают на месте. Может, и дети от такого без рук-ног родятся? Да и какая баба в постель с таким ляжет? Ни обнять, ни стреножить.

За высоким венецианским полуциркульным окном бывшей средней школы, где расположился эвакогоспиталь № 1234, синел, метелился декабрь сорок третьего года, двадцатого столетья от рождения Христова, как условились меж собой люди.

По Европе катился громадный, от моря до моря, жернов мировой войны. За мгновение под ним исчезали сотни тел человеческих, и отлетали в небо их души, пробитые пулями, осколками, штыками.

На войне нет ни хороших, ни плохих, ни добрых, ни злых, есть только ещё живые и уже мертвые. Война,  великий примиритель, только она одна решает, кому жить, кому умереть, там главное, превратить живую силу в неживое бессилие.             

Человека животрепещущего, животворящего, живородящего, с такой непрочной, ранимой нежной кожей, что и комару не преграда, кромсал раскалённый металл. Обожгла она и только начавшего жить парня из утопающего каждую весну в цветущей сирени, черёмухе, вишне, тамбовского села Алексеевки.  

Ранним июльским утром двадцатилетний гвардии младший лейтенант Пискунов, командир среднего танка Т-34, походный номер 112, построил экипаж. Наводчик, младший сержант Сергей Малышев, водитель грузового АМО из Тулы, сердечной шутливой добротой сплачивающий личный состав, поправил вечно налезающий на брови, серый от пыли шишкастый шлем и доложил:

– Товарищ лейтенант, семидесятишестимиллиметровое орудие к стрельбе прямой наводкой и с закрытых позиций готово. Боекомплект, полная укладка в тридцать шесть снарядов, пять фугасов и пятнадцать гранат  в наличии.  

Механик-водитель ефрейтор Дмитрий Трофимов, рязанский токарь, умелец на все руки, нарезывающий напильником на гвозде резьбу и прозванный на морской манер танковым коком, весело  продолжил:

– Трансмиссия в полной исправности, аккумуляторы в полном вольте, бакипод завяз, возимый ЗИП в комплекте.

– Ты чего разлыбился? Сцепление в атаке сожжёшь, расстреляю на месте, как вредителя и предателя. Понял?

Заряжающий, белозубый красавец грузин Ираклий Гедеванишвили, с ласковым прозвищем Ира, мастак по части шашлыка из любого мяса, молча кивнул вороньего крыла головой.

Экипаж воевал уже пять месяцев и затаённо ждал. Всем известно, танки на войне больше полугода не живут. Они же, каким-то чудом, проехали, шлёпая траками, от Волги до Белгорода, без потерь и поломок. Сам танк почитался пятым членом экипажа и содержался в чистоте и холе. Вопреки мнению пехтуры, называвшей танки «братской могилой»,  для них он был «братским домом».

Шестой месяц, и ни царапины у экипажа и у машины, плохая примета. Такие чудеса заканчивались прямым попаданием под погон башни, или противотанковой миной под днище, выбивающей нижний люк  и кромсающей всех всмятку.

– Затишье, оно всегда перед бурей!

– Не каркай, пророк хренов! Если всем приметам верить, ложись и помирай. Вон вчера по лесу едем, две чёрные кошки, откуда ни возьмись.

– Не кошки это, а бабы Яги, переодетые. Может, даже немцами засланные.

– Засранные! Баба Яга, она патриотка и к фрицам не переметнётся. У нас в разведке служит. На ступе с метлой аэрофотосъемку позиций немецких по ночам делает. Ты чо, не знал, что ль?

– Товарищ лейтенант, за обедом пора. Наркомовские обещали. Старшина уже две пайки зажилил. Во у кого жизнь! Хоть залейся, хоть обожрись! Хошь тушёнки, хошь сальца с прожилками. Всё, всё. Молчу, как рыба… эх щас-бы чебачка копчёного.

Команда «Заводи!» прозвучала в ТПУ (танковое переговорное устройство) затемно. Между деревьями только-только начала сочиться серая простокваша рассвета. Минут через двадцать, будто из воды вынырнули на опушку, развернулись в боевой порядок и полетели по полю, ухая в ухабы, пережёвывая редкий мокрый красный кустарник. Немецкие танки появились внезапно, освещённые вставшим с востока солнцем – слепящим плоским лимоном.  

Началась танковая дуэль. Каким-то необъяснимым чутьём русский выбирал немца, а немец русского.  

Малышев доложил,

– Есть прицел!

– Заряжай! Огонь!

Каждый делал своё дело. Заряжающий открыл, дослал снаряд, закрыл затвор. Механик-водитель, услышав команду «Огонь!» выжал сцепление, встречая откат, перевёл рычаги во второе положение.

Пётр ощутил, как танк от выстрела бросило на два трака назад и, машина, навёрстывая упущенное, присев, рванулась вперёд…

Беленькая, чистенькая, медсестричка Надя с ещё необиженным людьми лицом и необожжённой жизнью  душой, поднесла ко рту пахнущей женщиной и мазью Вишневского рукой, узкую мензурку с синеватой жидкостью. Танкист, притаив дыхание, чтоб не обжечь горло, пролил в себя огненную струйку и выдохнул вместе со словами:

– Спасибо, Надюша. – Алкоголь на пустой желудок подстегнул смелость калеки. – Ты скажи, только честно, вышла бы за такого, как я?

Не научившаяся врать и скрывать свои чувства, девушка сунула лицо в ладошки и выбежала из палаты. 

Спирт и реакция Нади вызвала у танкиста приступ острой злой жалости к себе, жизнь теряла остатки смысла, замещавшегося тягучей, тягостной смертельной тоской. Как хорошо, если всё это кончится. Прервётся! Какая всё же гнусная погань жизнь и как прекрасно просто не быть, не жить, не существовать. Ведь, если рассудить, то половина его тела уже на том свете, валяется, гниёт где-то на мусорной свалке. Пора и оставшейся туда же.

Ещё совсем недавно так жаждал жить, ужасался, что могут убить. А тут о самоубийстве мечтает, как о манне небесной. Злоба и ненависть к этому жестокому, враждебному и беспощадному миру нахлынула на него. Отчаянным усилием он перевалился через невысокую сетку и больно шлёпнулся об пол. Упираясь культяшками рук, пополз, подскакивая огромной лягушкой, к окну. Обрубки ног и рук закровянили,  обильно пачкая рукава и кальсоны.

У окна танкист с трудом прислонил туловище к стене. Положил культи на широкий подоконник, ухватился зубами за старинный шпингалет, воняющий кислой медью, подтянулся и чудом удержался около стекла. Задвижка медленно поддалась, поехала вниз, освободила раму. Вторая держалась лишь на газетной бумаге, наклеенной на зиму от холодов. Морозный воздух обжёг лицо и горло. Открылся путь в избавление. В райские кущи. Пётр недолго неверно побалансировал на прогнившем жестяном козырьке и полетел, не чувствуя страха,  ожидая тупой встречи с землёй.

Хватилась его Надюша, прибежавшая сказать, что обязательно вышла бы за такого, как он. Увидела, пустую кровать, кровавый след. Холод, а ещё сильнее испуг, бросили её в дрожь. Сорвав косынку, с криком «Убился! Убился!» побежала в ординаторскую.

Спасли глубокий сугроб, спирт и оттепель. Легкораненые с завхозом принесли и, придерживая, чтобы не утонул, положили в горячую ванну. Главврач ходил по скользкому плиточному полу и причитал:

– Боже ты мой! Бедный мальчик, зачем? Почему? К чему? Жизнь прекрасна и без рук и ног. Просто жить уже счастье. У тебя есть так много, мы, земля, небо, солнце, луна. Облака ведь лучше, чем крышка гроба! Чтобы читать стихи Пушкина, наслаждаться полотнами Рубенса, не нужны никакие конечности, ни верхние, ни нижние.

Наступит ещё и твой час, природой отмеренный, отмеченный. Жизнь – дар божий, бесценный и никому не дано отнимать его, даже у себя самого.

На следующее утро старый доктор собрал консилиум.

– Как вам известно, дражайшие коллеги, вчера в 11 часов дня совершил попытку самоубийства больной Пискунов. К счастью, не летальную, хоть и… летательную. Слава Богу, не дошло до переохлаждения организма, и динамический удар смягчил сугроб. Нерадивость завхоза, снег не убравшего, тут пришлась как нельзя кстати: исполнил приказ, разбился бы Герой Советского Союза. С такой высоты травмы несовместимые с жизнью неизбежны.

Завхоз, одноногий, рыжий инвалид, пробурчал:

– У нас, товарищ военврач второго ранга, вся жизнь с жизнью несовместна.

– В то же время выздоровление  Пискунова, его соматическое состояние протекает в норме, без патологий. Как вызвать у него желание жить и подавить тягу к смерти, прошу, дражайшие коллеги, вносить соображения.

Терапевт Промыслова подала мысль подавить всякие эмоции больного медикаментозной блокадой. Пусть постоянно находится в полудрёме, полузабытьи безо всяких острых желаний и поступков.

Невропатолог Иосиф Борисович Цейтлин поддержал её и добавил, что нужно вызвать телеграммой мать. Она благотворно подействует на сына, убережёт его.

В консилиуме участвовала заведующая местным психоневрологическим отделением областной больницы Писарницкая Агния Моисеевна.

Её фамилия давно уже, утратив первоначальный смысл, стала символом дома сумасшедших. Горожане при любом случае говорили:

– Что, к Писарницкой захотел?

– Я, смотрю, тебе место только у Писарницкой.

Агния Моисеевна сама, как и все психиатры, была чуть тронутой. Семьи у неё не было. Никто и никогда не слышал о её мужчинах. Внешне она была типичной еврейкой, как две капли похожей на стрелявшую в Ленина Фанни Каплан из фильма. Даже курила она только «Дукат», длинные толстые папиросы, прикуривая одну от другой.

Врачом она была от Бога, как и начальницей, строгой и беспощадной. Старинное здание кровавого кирпича с громадными окнами и такими же тяжёлыми дубовыми трёхметровыми дверями, закрывающимися на чугунные литые лязгающие кандалами засовы, испускало на всё округу вечный и неизбывный запах всех советских больниц – смесь карболки, квашеной капусты и мочи. Закон жизни: здоровые люди пахнут цветами, а больные дерьмом. Сумасшедшие, даже самые буйные и опасные,  ходили «на цырлах», едва завидев грозную «главную».

И вот этот символ городского безумия улыбнулась, обнаружив ещё молодую и непротивную женщину, сказала:

– Сильнее смерти только любовь. Единственное лекарство, лечащее и душу, и тело единовременно. Назовите любое другое чувство равное ей по силе? Она великий спаситель. По-русски говоря, бабу ему надо. Простую обычную бабу со всеми причиндалами. Слава Богу, и у него всё на месте. Страсть к смерти надо заменить страстью к женщине.

Как ни странно, но главврач предложение одобрил.                  

– А что, у нас в двадцать второй палате санинструктор с ампутацией правой нижней конечности и параличом левой верхней. Переселим её к Пискунову.

В другом крыле госпиталя, в женском отделении выздоравливала, если так можно сказать,  девятнадцатилетняя Маша Мальцева. Васильковые её глаза, как маленькие лужицы, часто наполнялись слезами. Ногу ей оторвало своей же миной, когда рота, попав под кинжальный огонь немецких пулемётов,  бросилась спасаться на русское минное поле.

Хирурги просто обрезали лоскутья кожи и зашили рану. Второй осколок вырвал кусок нерва из левой руки, и она висела плетью.

Старый доктор на её вопрос, пожевав в раздумье губами, ответил маловразумительно:

– Нога, милочка моя, надо, конечно, надеяться, но маловероятно, чтобы выросла, а вот нерв… есть данные,  растёт по миллиметру в год. Так что лет эдак через десять, может, ваша рученька и обретёт подвижность.

При очередном утреннем обходе он попросил у Маши помощи:

– У нас тут, голубушка, сложилась напряжёнка с младшим медперсоналом. Санитарок не хватает. Не могли бы вы временно пособить, пока не наберём людей. С улицы же не возьмёшь первую встречную. Надо проверить, изучить…

Санинструктор воевала уже второй год. Невнятную неясницу главврача сразу приняла за непонятную ей пока игру. Она пошлялась по госпиталям и медсанбатам и порядки знала.

Приказ, раненых на внутренние работы не привлекать, никто не отменял. Да и не слепая она. Тут сестричек и санитарок большой излишек. По штату и мужикам хватает. Слоняются с утра до ночи друг за другом.  Ошиваются у пищеблока, как собаки бродячие у помойки. И «шуры-муры-амуры» с ходячими и «стоячими» легкоранеными  не только ночью, но белым днём в старом заброшенном вишнёвом саду. Хотя, если уж сердцу не прикажешь, то телу тем более. Оно само тебе приказывает. На мужиков она насмотрелась, красивых и уродов, молодых и старых, живых и мёртвых.

Танкист каждый раз, проваливаясь в сон, командовал, нёсся в атаку. Во сне он был здоровым обычным парнем с ногами и руками. На этот раз танк почему-то не слушался, не двигался с места, как Пётр ни старался, педали не поддавались, рычаги поворота заклинило, и вся машина застыла каменной глыбой. Он дотронулся до брони, ощутился шершавый гранит. Сон был до того кошмарным, что Пискунов проснулся. Явь оказалась ещё ужасней. Лучше в кошмарный сон, чем в безногую и безрукую жизнь. Заснул и опять бегаешь, прыгаешь, гири тягаешь, копаешь землю,  женщину обнимаешь…

Вошла она в палату  к Герою, села рядом с белой койкой, обтянутой сеткой, чтоб не падал.

– А меня тоже наградили. «Красной звёздочкой», а  посылали на «Боевые заслуги». Почему, а?

– Радуйся. «Звёздочка», она поважнее будет. То медаль, а это орден. Каждый месяц по 100 рублей платить будут.

– А за «Героя» сколько дают?

– Не знаю. Ты кто такая взялась?

– Санинструктор Мария Мальцева.

Глаза танкиста часто и неотвратимо натыкались на те части тела санинструктора, которые отличают женщину от мужчины. Даже под застиранным, когда-то синим халатиком, набитное её тело, будто, подкачанное изнутри насосом, волновало, притягивало взгляд и мысли. А уж когда она, то перестилая простыни, то вынимая утку, касалась его грудью, прижималась круглым боком, он чувствовал, как внутри его, да и снаружи поднималось возбуждение неподвластное, неподавляемое. Зыркал глазами исподволь на ложбинку между грудями, распирающими тесную байку халатика.  

Просьбу начальника госпиталя Мария восприняла как приказ. Постепенно она чутьём женщины стала понимать, зачем она здесь. Однажды, кормя его алюминиевой ложкой с выцарапанными на ручке буквами «С В», задала давно таимый  вопрос:

– А ты с бабами-то успел побаловаться?

Герой перестал жевать, залился краской, будто мгновенно загорел на обжигающем июльском солнце, хотел было соврать, похвалиться, какой он ходок по бабьей части, но почему-то отрицательно мотнул головой.

Маша давно решила не противиться желаниям, если они возникнут у «убогого», как она про себя звала Героя.

Четыре раза в день садилась к нему на кровать. Гладила жёсткий бобрик волос и начинала растирать культи ног и рук.

– Ты, Алёш, не подумай чего. Массаж тебе доктор прописал, так что я тебя не как баба глажу, а как медсестра.

Герой улыбался и молчал, думая про себя, медсестра, она всё равно женщина.

Он постоянно у докторов и сестричек клянчил спирт или морфий. Успев привыкнуть к призрачному счастью, жаждал постоянно пребывать в нём, не выныривая в укороченную, безрукую и безногую жизнь. В редкие промежутки муторной трезвости его охватывал нестерпимый страх, стремясь избавиться от него, начинал ругаться, кричать, метаться по кровати.

– Товарищ военврач второго ранга, мой Герой опять затосковал. К смерти стремится, как к матери родной. Разрешите мне на круглосуточное дежурство перейти, а то и до беды недалеко. Я вчера под матрасом железку нашла, из сетки выломал, может вены вскрыть задумал иль в сердце кольнёт?

Старый врач и сам хотел ей предложить ночную вахту и облегчённо вздохнул, девка умная, сама догадалась, что к чему. Вот пень старый,  любовь дело добровольное. Но всё же пробный камень бросил.

– Но ведь вы же в некотором роде особи, то есть особы противуположного рода, то есть пола.

– Да какой из него мужик? Самовар с одной конечностью, головой.

– Ну, голубушка, не скажите, есть ещё одна, чисто мужская, действующая.

Поздним вечером Маша медленно, чтобы не щёлкать, провернула дважды ключ в двери, сняла с него байковую, застиранную до неопределённо серого цвета пижаму с оставшимися почему-то ярко жёлтыми накладными карманами, разделась сама и легла рядом. Коснувшись дынькой груди его плеча, почувствовала, как оно напряглось, задрожало, нетерпеливая эта дрожь от ожидания желанной близости передалась и ей. Тело её покрылось испариной снаружи и внутри. Алексей попытался было лечь на неё, но ничего не получалось. Тогда она села на него, как опытная наездница на необъезженного молодого жеребчика. Танкист зашёлся душой от ударившего наслаждения. Будто вошёл во врата райские, где срывать начал плоды, доселе невиданные, бархатистые, солнечные, тёплые и сочные. Внезапно накатило на него нестерпимое торжество жизни, радость сладостная, которой он  щедро поделился с  женщиной.  

Когда танкист очнулся, санинструктор спала на своей койке, свернувшись в маленький комочек, словно дворовая собачка у забора. Только округлой горкой возвышалась бедро, теперь полностью принадлежавшее ему и только ему. До першения в горле стало её жаль, захотелось защитить от любых бед и невзгод, сделать счастливой.

Старый доктор в ординаторской, по-сократовски подняв вверх палец, изрёк:

– Тело исцелило душу. Редкий случай, чаще бывает наоборот.

Познав женщину, танкист не знал удержу в желании постоянно обладать ею. Маша попросила начальника сделать на двери крючок, и когда бы ни дёргали к ним дверь, она постоянно была заперта.

Сын Алексей родился у них уже в селе Алексеевке, притулившемся к большому районному селу Покрово-Марфино, в самом крайнем доме за прудом. Во время родов Мария умерла от потери крови.

Герой продолжал выпивать, но постепенно освоил гончарное рукомесло, благо жирная глина нашлась на берегу, прямо на задах огорода. Обжигал он кувшины, миски, горшки в небольшой норе, вырытой им у самой воды. Дров вокруг было достаточно, вековые вётлы плакали каждое лето, роняя сухие отжившие ветви. Какой-никакой, а доход. 

Худо-бедно, но государство платило инвалиду пенсию. Жить на неё было и худо и бедно. Герой, часто махнув из рюмки синего стекла самогона и хрустнув квашеной капусткой, повторял:

– Всё равно, жить-та, оно лутчея, чем не жить.

***

Сухотинский дом инвалидов расположился в бывшем женском монастыре на холме среди вековых сосен, таких старых, что ветвистые сучковатые макушки и те пооблысели, сбросив последние иголки много лет назад. В главном корпусе, двухэтажном доме красного, ажурной кладки кирпича стояла невыводимая и невыносимая для свежего человека вонь – гремучая и дремучая смесь из карболки, рыбного супа и давно немытого человеческого тела.

На одной из дверей, крашеной в половую краску, висела табличка «Палата ВОВ». Обитатели индома её жильцов звали «Вовами». На койке в углу лежал Герой, которому давно уже перевалило за семьдесят. Он мучился от пролежней и несварения желудка. Директор индома Галыгин, громадный мужик с писклявым детским голоском, ветеранам уделял особое внимание, потому как в бюджете учреждения они шли отдельной строкой и снабжались щедрее, чем остальные. Иногда он заставлял бухгалтера из средств этой  строки покупать бутылку водки, брал в столовой хлеб, лук и солёные огурцы и шёл к старикам. Невоевавший, проработавший всю войну на соседнем пороховом заводе в Котовске, Галыгин чувствовал перед ними вину и грустно шутил:

– Я тоже, как и ты «бронью» защищённый был.

На что тот отвечал всегда одно и то же:

– Да, твоя броня покрепче моей получилась.

Что влекло в этот Богом забытый уголок, где одиночество было лучшим другом каждого «обеспечаемого», молодой майор Селиванов, начальник районного одела внутренних дел, пожалуй, объяснить бы не смог. Он подъезжал на милицейской «канарейке» и шёл прямым ходом к Герою. Брал старую табуретку с дыркой посередине, напоминавшую казарму срочной службы в танковых войсках, где он был механиком-водителем среднего танка.

Сегодня, в День Победы, он не мог не приехать к старому солдату.

Герой лежал, уткнувшись лицом к стене, и плакал. Сосед, тоже участник ВОВ, с лицом, похожим на зазубренную стрелецкую секиру, поющий «под мухой», когда мутнеют глаза и яснеет память, всегда одну и ту же песню «Артиллеристы, Сталин дал приказ…», пояснил:

– Тут давеча двое ввалились и всё наше вино забрали. Вчера пенсия была, вот мы красного и купили пять бутыльцов. Как говорится, «вермутёк и наутёк». Молодые ребята, но не нашенские, могёть быть залётные какие?

– Пётр Васильевич, как они выглядели, опознать сможешь?

– В куртках кожаных, молодёжь, да где их найдёшь-то? Иди, свищи. Обидно, последние в магазине у Маруси выпросил.

Начальник милиции в машине нажал на тумблер рации,

– Дежурный? Селиванов. Объявляю всему РОВД боевую тревогу. Через час весь личный состав должен быть в Сухотинском индоме. Как понял? Приём.

К вечеру оба грабителя стояли перед Героем.

– Прости, отец, мы не знали, что ты воевал. Прости, если можешь. Заработаем, купим.

Селиванов не выдержал, размахнулся и отвесил обоим увесистые оплеухи. Танкист заступился.

– Товарищ майор, не надо, а то озлятся ещё хужее. Меня-то они и пальцем не тронули.

Года через полтора позвонил директор Галыгин и сообщил, что Герой Советского союза Пискунов Пётр Васильевич умер сегодня ночью в своей палате от обширного инфаркта миокарда.

На кладбище, над могилой Селиванов стоял со старым артиллеристом и директором. Сын не приехал, прислал телеграмму: «Болею. Скорблю. Мысленно с вами».

На дне скопилась вода, и гроб плавал, прибиваясь, то к одной глинистой стенке, то к другой.

Начальник милиции бросил горсть земли. Она гулко стукнулась, и он невольно оглянулся на краснеющий невдалеке корпус. Почудилось, гроб пуст, а Герой сидит на кровати и, поглаживая культёй седой затылок, говорит:

– Да, жить-то, оно, конечно, лучшее, чем не жить.