А мы выжили, Нинка!

 

…у «женской» войны свои краски, свои запахи, свое освещение и свое пространство чувств. Свои слова. Там нет героев и невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты нечеловеческим человеческим делом.

 

Строки из книги Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо»

 

 

«У войны не женское лицо» – сказала известная писательница Алексеевич Светлана Александровна в своей книге. И тем более не девичье – горько добавлю. Я, сын фронтовички, которой 4 июля 1943 года исполнилось восемнадцать лет, и её призвали от ткацкого станка, за который она встала в 1941 году, и отправили на фронт. До призыва она окончила курсы всеобуча, получила военную специальность связистки и, миновав курсы молодого бойца, оказалась под Курском.

Потом была оборона Москвы, охрана воздушных рубежей столицы, где моя мама встретила Победу. Затем был парад Победы, где тогда ещё Баскакова Нина, в сводном полку ПВО столицы в отдельном батальоне девушек зенитчиц и аэростатчиц прошла мимо мавзолея и удостоилась улыбок и аплодисментов Правительства страны.

Моя дочь с интересом рассматривала фотографии военного времени, с которых на неё смотрела симпатичная светловолосая девушка. Это была её бабушка, которую она не знала.  Дочь на компьютере старательно «вытягивает» пожелтевшее фото. На нём печальная девушка,  одетая в поношенную, ещё старого довоенного образца, гимнастёрку. На обратной стороне фото карандашом написано: 1943 год. Это Баскакову Нину только что призвали. Её ждёт телефонная катушка  под Курском.

 

– Пап, а что, была такая необходимость брать девочек? – Спросила меня дочь. Я внутренне сжался. Сколько раз я задавал себе этот вопрос. Не находил ответа, честно скажу. Помните фильм «Зори здесь тихие», старшину Васкова, который кричит в глаза  диверсантам: «Это же девочки! Им бы ещё на танцы бегать!». Так и моя мама обошлась без танцев. Что я мог сказать дочери. Ровным счётом ничего.

Дочь, похоже, и не ждала от меня ответа. Она вздохнула и принялась выравнивать края другой фотографии. Это уже 1944 год, как гласит надпись на обратной стороне. С фотографии смотрит  красивая блондинка. Тип русской красавицы, хоть боярыню пиши. Но красавица  в белом полушубке  с погонами и шапке-ушанке со звёздочкой.

 

Далёкий 1965 год. Страна готовилась отметить двадцатилетие Победы. Впервые 9 мая был объявлен выходным днём. Фронтовики воспрянули духом, ибо, чего греха таить, в послевоенных проблемах их подзабыли. Принятое постановление 1948 года о лишении их денежной компенсации за ордена и медали, негативно сказалось на  настроении. Это были деньги, на которые не посягала семья. Ветеран мог выпить в кругу своих товарищей  за свою военную службу. Результат был невесёлый. Фронтовики не только перестали носить ордена и медали, они отдали их нам, пацанам, которых хлебом не корми, а дай поиграть в войну. Я хорошо себя помню в затасканной ковбойке, а на груди – медали отца и матери.

И вот подарок Правительства: выходной день. Дирекция прядильно-ткацкой фабрики №2, где трудились родители, организовала в клубе торжественный вечер ветеранов войны. Не сговариваясь, фронтовики вышли во двор нашего дома при полном параде. Не у всех хватило медалей и орденов (мы их быстро растеряли), но орденские планки и нашивки за ранения украшали пиджаки наших ветеранов. Как же мы гордились своими отцами! Я гордился вдвойне: у меня воевали и отец, и мать. Маму, несмотря на сравнительно молодой возраст, на посёлке уважительно звали «Георгиевна».

Я вспоминаю год  двадцатилетия Победы, когда матушка в качестве поощрения за неплохую учёбу взяла меня, двенадцатилетнего мальчишку, с собой в Москву. К этому времени, она, не без помощи всесоюзной передачи Агнии Барто «Найти человека», нашла свою однополчанку Анну Наумову, с которой служила на рубежах обороны Москвы. Осенью 1945 года они расстались.

Восьмого мая мы вышли из поезда «Кинешма-Москва» и вступили на перрон Ярославского вокзала. Матушка  растерянно оглядывалась. Шутка ли: она не была в Москве с 1945 года! И если бы не приглашение Совета ветеранов Рублёвской водонасосной станции, навряд ли бы  она выбралась из нашей глубинки.

К моему великому удовольствию мы спустились в метро. Станция «Комсомольская» меня очаровала. Матушке пришлось посидеть и подождать меня, пока я проедусь несколько раз на эскалаторе. Долго ехали до станции «Молодёжная», то ныряя в туннели, то выскакивая на поверхность. Я не отрывался от окна. Москва представала во всём своем величии. Так же долго добирались на автобусе до посёлка. Поплутав в новеньких пятиэтажках, мы нашли нужный дом. Вот она, заветная дверь. Здесь мать шатнуло, она опустилась на ступеньки: – Подожди, Витюшка, что-то сердце захолонуло. – Сказала она, прислонившись плечом к стене. На звонок никто не ответил. Открылась соседняя дверь, и вышедшая соседка сказала, что Анна помогает свекрови по хозяйству. Мать быстро сориентировалась в старой части посёлка, объяснив, что помнит эти старые улицы. Рублёво повезло: на водонасосную станцию, которая снабжала водой  Москву, не упала ни одна бомба, и посёлок сохранился.

Её подруга возилась в огороде. Мать решила её разыграть и поинтересовалась, нельзя ли снять комнату. Хозяйка посмотрела на высокую, светловолосую женщину с мальчиком,  чемоданом и растерянно ответила, что комнаты она не сдаёт. Но что-то у неё «щёлкнуло». Она испытующе смотрела на матушку, потом перевела взгляд на меня, снова на мать. Матушка деланно вздохнула и сказала: «Тогда дай ДД». Женщина охнула, схватилась за сердце и, обхватив мать, стала трясти её за плечи, повторяя: «Нинка! Это ты… ты!..

Две женщины плакали в голос. Стояли, обнявшись, и голосили навзрыд. Две русские бабы, которые на своих девичьих плечах тащили и вытащили войну. Я стоял, оцепенев. Мне было почему-то тревожно.

Убедившись, что всё происходит наяву, женщины вытерли слёзы, вздохнули. Мамина подруга присела и внимательно посмотрела на меня. Я, как положено, зарделся и совсем некстати поздоровался.

– Здравствуй, здравствуй… сынок – сказала она, и голос её дрогнул. – Знаешь, Нин, я тебя через него узнала. – Она кивнула на меня. – Уродится же такая копия. Тебя как звать? – вот и хорошо, Витя. Меня… – она на минуту задумалась – зови меня тётя Аня. – Нин, ты не против? – Повернулась она к матушке.

– Что ты, Анна! Мы же, как сёстры. Даже роднее – мать снова всхлипнула. – Только рада буду. Так в мою жизнь вошла мамина боевая подруга Анна Ефремовна Наумова, оставшаяся для меня  на всю жизнь тётей Аней. Я долго не понимал, да это мне было и не нужно, что они не родные сёстры. Позже, когда не стало матери, да и я повзрослел и стал разбираться в генеалогическом материнском дереве, то понял, что она мне не тётя. Но это не имело никакого значения.

Стало смеркаться,  Рублёво погружалось в сиреневые майские сумерки. Мы медленно брели по улице. Матушка и тётя Аня поминутно останавливались, вспоминали.  Самое повторяемое слово было: «Помнишь?»

– Проходите, гости дорогие, – проговорила тёетя Аня, пропуская нас в квартиру. Женщины быстро накрыли на стол, накормили меня и отправили спать, а сами остались на кухне. Какой тут сон! Мать была зенитчицей, и я ждал, что пойдут воспоминания фронтовых будней:  охрана воздушных рубежей, сбивание немецких самолетов. Но пошла самая обычная женская беседа:  – … Замужем? Была, …неудачно… Детей бог не дал…

– Ты у врача была? – сдавленным голосом спросила мать.

– Да была – отмахнулась тётя Аня. – Ты представляешь, Нин, – записалась на приём к профессору. Зашла в кабинет. Сидит представительная дама, на меня не смотрит. Спросила фамилию, достала дело, почитала, потом посмотрела на меня и спрашивает: – А вы никогда не простужались? – Голос тёти Ани прервался. Стукнул стакан, это тётушка выпила воды. –  Представляешь, Нин, задать такой вопрос фронтовичке! Я поинтересовалась, читала ли она мою историю болезни, где пришита справка из госпиталя, в котором я лежала на обследовании. Профессорша покраснела, смутилась, зашуршала страницами. – Ой, простите меня, вы фронтовичка! – Да, милая моя, – отвечаю, – с 1942 года по 1945. – Веришь, Нин, она чуть не расплакалась. Я её успокаивала, – тётя Аня усмехнулась. – Я всё понимаю, кто будет заниматься болячками уборщицы со станции. Затем я у неё прямо спросила: могу ли родить. Она отрицательно покачала головой. Сказала, что я настолько простужена, что её задача сейчас меня подлечить, чтобы не было осложнений. А о ребёнке не может быть и речи.

Тётя Аня замолчала. Матушка тоже, чувствуется, сникла.

– Помнишь, Нин, как мы из землянки осенью воду вёдрами вычерпывали. Не войти было. А потом на нары из горбыля без сил валились, – снова раздался голос тёти Ани.

– Да, – отвечала мать, – сил не было печку затопить.

– А чего её топить, если дрова целый день в воде плавали, – усмехнулась тётя Аня. – Твою шинель расстилали и ложились рядышком, моей – накрывались.

– Боже мой, Анна, как же было холодно – сдавленно сказала мать. – Я после войны могла в бане сколько угодно просидеть. Не берёт жар и всё. Всё мама ахала: как же ты намёрзлась!

– Знаешь, – продолжала тётя Аня, – я про всё это профессорше рассказала. Да ещё добавила, что на передовой в туалет была проблема сходить. Штаны ватные на несколько размеров больше, да кирзачи с ног сваливаются. Пока со всей этой сбруей разберёшься, тебя так просвистит.

– Ой, Анна, я сейчас разревусь, – это уже голос матушки.

– Так профессорша рыдала в голос! – Воскликнула тётушка. – Она всё настаивала, чтобы я в её институт приехала. Очень ей хотелось для меня что-то сделать. А чего сделаешь? Детей не будет, а всё остальное… Я сама осилю.

Разговор оборвался. Я лежал, превратившись в слух, и думал, как же они непохоже рассказывают о войне. К двадцатилетию Победы было выпущено много фильмов, где мелькали красивые девушки в хромовых сапожках, синеньких юбочках. На головках щегольские беретики. А здесь: ватные штаны, кирзачи…

Раздался голос тёти Ани: – Бог с ними, профессорами! Давай выпьем за тебя, подруга моя дорогая! Что бы у тебя всё сложилось и получилось. Из письма я поняла, что у тебя двое мальчиков. А муж как?  Фронтовик?

– Фронтовик, – ответила мать. – Двадцать второго июня война началась, а двадцать третьего его призвали. Студентом был, последний курс в Шуйском учительском институте заканчивал.

Раздался звон стопок. Женщины выпили и снова замолчали. Я лежал в полной растерянности. Ну, дела! А как же боевое прошлое! Странные эти женщины. Я ещё слышал, как матушка рассказывала об отце, что он был контужен, долго лежал в госпитале.

– Так здоровье-то у него не ахти? – спрашивала тётя Аня.

– Совсем не ахти, – вздохнув, ответила мать.

Так под эти бытовые разговоры я уснул в предвкушении завтрашнего дня. Тётя Аня сказала, что завтра пойдём на позиции, где сохранились остатки землянок.

В шесть часов бодрым маршем нас разбудило радио.

– Вот ведь! Забыла радио прикрутить, – раздался сонный голос тёти Ани. – Нинка, ты куда? Давай ещё поспим, – это она подскочившей матушке.

– Мне тоже не спалось. Мы в Москве, а я спать буду!

После завтрака женщины набивали сумку. – Куда столько накладываем, Анна, – причитала матушка. – Неудобно как-то получается: я ничего не припасла.

– Ты ещё посчитайся, – весело сказала тётя Аня. – Вспомнила же «Дай ДД»!

– Мам, – вмешался я, – что это у вас за пароль такой был?

– Пароль? – Усмехнулась мать, – действительно был пароль.

– Так что это означало? – Не отставал я.

– Не мучай мальчишку, – вмешалась тётя Аня, – всё одно не разгадает.

– Ты и расскажи, – отмахнулась мать.

– Чего рассказывать, – сказала тётя Аня. – Расшифровывается очень просто: «Дай добавку».

– И всё! – разочарованно произнёс я. Снова облом. Нет никакой ценной для меня информации. Тётя Аня, заметив мое замешательство, рассмеялась.

– Это пароль такой… на кухне. – Я был окончательно сбит с толку.

– Нин? – сквозь смех спросила тётя Аня, – а ты что, не рассказала сыновьям о нашей тайне.

– Да видишь, не удосужилась, – ответила мать.

– Витюш, – взяла инициативу в свои руки тётя Аня, – всё просто. Я была поварихой…

– Час от часу не легче! А я думал…

– Что не ожидал? – расхохоталась тётя Аня, увидев растерянность на моей физиономии. – Да хочешь знать, это самая главная профессия на войне. Солдата накормить нужно было. В первую очередь. А потом воюй дальше. Правда, Нин?

– Это точно, – отозвалась мать от раковины, где мыла посуду. – Как же хотелось есть! –  воскликнула она.

– Вот видишь, Витюш, – кивнула на маму тётя Аня. – Разве я могла оставить голодной подругу! Вот и придумали: «Дай ДД», чтобы никто не слышал и не видел, как я ей в миску лишний черпак каши положу.

Из радиоточки раздались сигналы точного времени. – Ой, заболтались! – всполошилась тётя Аня, – пошли, а то на встречу опоздаем. Наверняка, наши уже ждут.

Как проходила встреча матери с однополчанами пересказать невозможно. Объятия, слёзы…

Затем – путь на зенитную позицию. Дорога была неблизкая, но за разговорами время пролетело незаметно. Пока женщины готовились отмечать праздник, матушка и тётя Аня пошли на место, где стояла зенитная батарея, и остановились возле ещё заметных ям.

– Вот оно, наше жильё, – грустно сказала тётя Аня. Мать стояла, и я видел, как она крепилась и старалась не разрыдаться. Какое-то время ей это удавалось, но справиться с собой она не смогла. Матушка заплакала. Сначала сдавленно, потом навзрыд. Без сил она опустилась на колени и уткнулась в пенёк. Я сделал движение, но меня удержала тётя Аня, сказав: – Подожди, она встречается с прошлым. Это вход в нашу землянку.

Матушка распрямилась, вздохнула, вытащила платок и вытерла слёзы. Тётя Аня подошла к ней, обняла со словами: – Ну что, подруга моя боевая, легче стало. Мать улыбнулась: –  сколько раз я во сне видела нашу землянку, девчонок. И вот она, наяву.

Тетя Аня грустно спросила: – А ты помнишь, о чём мы мечтали, когда в сырых шинелях лежали, прижавшись друг к другу? Мать печально улыбнулась и сказала: – Помню, Аня, помню. Чтобы ночью в нашу землянку попал снаряд и накрыл бы всех спящих. Всех, разом! И конец мучениям. – Я похолодел. Чтобы так думали восемнадцатилетние девчонки! Да, у войны есть женское лицо, только со слезами отчаяния на глазах.

Тётя Аня порывисто обняла её и быстро, через слёзы, заговорила: – А мы выжили, Нинка, выжили! Мёрзли, голодали, но выжили!

Долго сидели подруги у памяти своей юности. Я и сейчас их вижу: тётя Аня сидит на пеньке, а мама – возле неё, положив голову с руками ей на колени. Сидели и молчали.

Раздались крики: – Анна, Нина, где вы? Идите, всё накрыто!

 

…Я ещё не знал, что через несколько лет контузии, болезни, заработанные на фронте,  отнимут у меня отца, а потом и мать.

– Вот мы и остались с тобой вдвоём… сынок – скажет мне тётя Аня, когда я сообщу ей о смерти матери.

А потом уйдёт и тётя Аня. Светлая вам память, фронтовые подруги. 

 

 

Гонка ценою в жизнь

 

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете как миф

О людях, что ушли не долюбив, 

Не докурив последней папиросы.

 

«Мы». Николай Майоров.

 

         

Эти простые, но продирающие до озноба, строки касаются и моего отца. Он современник поэта-фронтовика Николая Майорова. Почти ровесники, оба ивановские. Николай Майоров  рано начал писать стихи, и я думаю, что в студенческой аудитории, к которой принадлежал мой отец, зачитывались молодым поэтом – студентом. Затем их породнила война.

 

Эту историю я слышал от отца. Будучи студентом последнего курса Шуйского учительского института (это были прообразы педагогических институтов), он был призван на другой день после объявления войны. Начинал служить на Карельском фронте, потом были – Ленинградский,  Белорусский. Закончил войну старший сержант Гришин Алексей Иванович в Кёнигсберге, после чего был демобилизован по указу Сталина как преподаватель. Учителей увольняли в запас к первому сентября.

 

В 1965  году зародилась традиция в нашем городе ходить на кладбище и поминать всех, кто ушёл от нас. Девятое мая стал народным праздником, независимо кто кем был: фронтовиком, тружеником тыла, ребёнком, стоявшим за станком на ящике. Этому способствовало постановление правительства вновь объявить день Победы выходным днём. Наш город война, слава Богу, не достала. Но в нём размещались госпитали, и умерших от ранений фронтовиков хоронили на старом погосте. Воинское кладбище выглядело очень скромно: земельные холмики с пирамидками, на которых указывалось, кто захоронен. Монументы, трибуны придут позже.

Фронтовики не проходили мимо воинского захоронения. Привыкшие больше к спецовкам, они неловко чувствовали себя в костюмах. На пиджаках – ордена, медали. Им не нужно было речей. Останавливались у воинского кладбища и поминали тех, кто не дожил до Победы.

На обед собирались у моего деда, Гришина Ивана Ивановича, который по возрасту не был призван на фронт, но за ратный труд в тылу награждён медалью «За доблестный труд».

Я и сейчас вижу их, своих дядьёв. Это были «чернорабочие» войны. Рядовые, сержанты, они добросовестно тянули свою солдатскую лямку. Кто с винтовкой, кто с пулемётом, артиллеристы, они были на различных фронтах, закончив войну, кто в Берлине, кто в Праге, кто в Кёнигсберге.

 

Великая Отечественная война. Она на генном уровне впиталась в нас, и мы, независимо от возраста, были причастны к ней. Мы были военными с детских лет. Любимым головным убором у уличных пацанов была солдатская пилотка. Как нам хотелось послушать  родственников, которые, выпив за Победу, становились разговорчивее, но бабушка, накормив, выпроваживала нас на улицу. Но мальчишки, есть мальчишки. Пропустить воспоминания родителей о войне! Мы прильнули к окну, и я услышал голос отца. Это меня очень удивило. Наши родители не любили рассказывать о войне. «Нужно было, вот и воевали» – отмахивался от меня отец. Он даже по телевизору фильмы не смотрел. Исключение было сделано для фильма «Живые и мёртвые», поставленному по трилогии К. Симонова.

– Карельский фронт открыли в августе 1941 года, – слышал я голос отца. – Под Ленинградом мы прошли курс молодого бойца и – на Карельский перешеек. Фронт хоть и открывался, а войска оттуда и не уходили после финской кампании. – Отец помолчал, потом добавил. – Мы и не знали, что против нас стояли финские егеря. Старослужащие рассказывали, что губят солдат не перестрелки, а финские снайперы. Это бывшие охотники, которыми богата северная Финляндия. Эти парни пощады не знали. Били хладнокровно. Причём выбивали старший и младший комсостав. Выйдет командир отделения из землянки по надобности, – щелчок и нет человека. И снова тихо, только сосны шумят.

– Осень наступила рано, в сентябре уже холодно. Зарядили дожди со снегом, – продолжал отец. – Промокнем на учениях, а спрятаться некуда. Температура снижается, и шинели – колом. На ногах – ботинки с обмотками, и в них – по болотам! Все простудились. – Отец  вздохнул. – Наше счастье, что активных боевых действий на участке ещё не было. А то не знаю, какие мы были бы защитники.

– Вскоре ударили морозы. Они сковали озёра. На их поверхности можно было кататься на коньках. В это время стали формировать лыжные истребительные батальоны. Первую роту сформировали быстро. На прикидочных гонках было видно, кто спортсмен-лыжник, а кто вытягивал только на природной силе. Шинель и солдатские ботинки как-то с лыжами не увязывались,  да и вооружение (винтовка) для лыж было очень неподходящее.

То, что отец занимался лыжами и имел первый мужской разряд, это я знал. Он был  чемпионом по лыжным гонкам в Шуйском учительском институте. Обычно отец мало интересовался, чем занимаются его сыновья, но что касается лыж, то он не был безразличным к нашим успехам.

«Тренируйтесь, мальчишки, бегать на лыжах, в армии пригодится» – говорил он. Так что сообщение отца о лыжном батальоне меня особенно не удивило.

– Стали тренироваться. Много бегали по пересечённой местности. Карелия – это не средняя полоса России, где приличную горку надумаешься найти. Мы были равнинные спортсмены, и гонять с сопок, да ещё маневрировать среди гранитных глыб, было сложно. Когда бегали на ботинках, было совсем плохо: ремни ногу не держали. Нельзя было не только лыжами управлять, устоять невозможно. А тут ещё винтовка бьёт по ногам. Командование поняло проблемы, и нам выдали кирзовые сапоги. До стычек с финнами дело не доходило. Они вышли на свои исторические рубежи, заняли Петрозаводск и остановились. Стояли и мы.

Отец замолчал, собираясь с мыслями. Сидевшие за столом тоже молчали. Чтобы Алексей Иванович разговорился… Подействовал, наверное, день Победы, который стал нерабочим днём, вручение юбилейной медали «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Не секрет, что с 1948 года, когда отменили выходной день девятого мая, да плюс Указ Президиума Верховного Совета от 1947 года об отмене  денежных  выплат по орденам и медалям негативно повлиял на настроение бывших фронтовиков.

– Однажды нам выдали белые маскхалаты и сухой паёк, – продолжал отец, – пополнили боекомплект. Всё это сложили в армейский вещмешок, почему-то прозванный в армии «Сидор». Ох уж этот «Сидор»! Более неудобного мешка трудно найти. С ним ходить-то невозможно, не то, что на лыжах бегать.  Возглавил роту старшина…  – Отец задумался, – нет, не помню фамилию. Знаю, что он был чемпионом России по лыжным гонкам. Десять километров пробегал за милую душу, словно разминался. Мы, кто до войны занимался лыжным спортом, пытались от него не отставать, но не удавалось. Уходил. 

Рано утром построили роту. Старшина объяснил задачу, и мы пошли. Поняли, что марш-бросок длительный. С утра был хороший морозец, и лыжи скользили неплохо. Старшина впереди поставил наиболее сильных лыжников, чтобы прокладывали лыжню. Так что я оказался за старшиной.

– Слушай, Алексей, – перебил отца дядя Гена, – насколько я помню, в финскую войну наших немало полегло из-за отсутствия лыжной подготовки. Я как раз призывался в 1939 году, так не помню, чтобы мы активно бегали.

– Ты прав, Геннадий. – Ответил отец, – если даже и учили, то как-то по-строевому. Рисунки разбирали, как стрелять с лыжных палок, ложиться, не снимая лыж. Этого мало. Бегать нужно уметь, всё остальное придёт. И вообще, воевать с финнами дело тяжёлое. Они же люди лесные. Мы в лесу, как куропатки, сбиваемся в кучу, а они словно тени между деревьев скользят. Да потом и лыжи у них особые. Вроде охотничьих, даже шкурами подбиты.

– Идём мы достаточно быстро, подгонять не нужно. Лес сосновый, строевой, стволами в небо уходит. Тишина, только вершины сосен шумят. Страшно. Чувствуешь, что тебя кто-то ведёт на мушке. А что сделаешь: твоя задача от старшины не отстать. А он спуску никому не даёт. Успевает задних бойцов подгонять и впереди идти. Железный парень, что и говорить.

– Не помню, сколько времени  прошло, но рассвет забрезжил. Заря как желток разлилась где-то вдалеке. О солнце и говорить нечего, оно из-за сопок так и не появилось. Среди сосен просвет выглянул. Старшина остановился, фонариком под полой карту осветил, посмотрел и вполголоса сказал, что сейчас будет озеро. Это недалеко от финских позиций. Идти нужно максимально быстро. На льду мы отличная мишень. Сказал и пошёл вперёд. Мы – за ним. Хотя мы и лыжная рота, но лыжников в неё набрали немного, остальные – просто крепкие ребята. Растянулись по озеру прилично.

Отец снова замолчал. Налил себе воды, выпил. Народ терпеливо ждал. Все понимали, что сейчас будет развязка. О простом переходе отец бы и рассказывать не стал.

– Я иду, чувствую, что ноги немеют. Темп старшина взял высокий. Да и не в ботинках лыжных бежим, а в кирзовых сапогах. Подошвы елозят по резиновой накладке, а она старая, стёртая. Наледь образуется, а сбивать некогда. Того гляди сапог съедет в сторону, и в снег закопаешься. Шинель по ногам колотит, идти мешает.

И тихо. Кажется, дыхание последнего слышишь. Вдруг… Я даже не понял, что это. Словно палкой по забору кто-то играется.

– Бойцы, финны! – закричал старшина – Ложись! Занимай оборону.

А мы, народ ещё необстрелянный, встали и головами крутим. Где они, эти финны? В какую сторону ложиться и оборону занимать. Озеро же, голову некуда спрятать.

– Ложись! – кричит старшина, – слева егеря! Передай по шеренге. – А сам быстро упал и винтовку – наизготовку. – Слышите, из пулемёта бьют. Во-он там, на сопке, у них пулемётное «гнездо».

– Мне повезло, –  продолжил отец. – Я был рядом со старшиной и всё делал как он. Звуки «палки по забору» сменились более быстрым тарахтением. Это заработали автоматы, а егерей не видно.

– Смотрите на сопку! На склон! – надрывался старшина. – Цельтесь и стреляйте по моей команде. Не дайте им спуститься со склона. На озере они нас изрешетят!

– Вот тут-то я их и увидел. Егеря предстали во всей свое красе и подготовке. На коротких лыжах с ботинками, надёжно схваченными жёсткими креплениями, они виртуозно спускались со склона сопки.  Лыжными палками они не пользовались. Ремни палок висели у них на  руках, а ладони сжимали автоматы. Ловко огибая гранитные валуны, финны ещё и стреляли. Они били по нам очередями,  да так, что мы голов не могли поднять. «Цельтесь! – кричал старшина – Огонь!» Из нашей цепи раздались одиночные выстрелы.

– Что скажешь, – задумчиво сказал отец, – винтовка, она и есть винтовка, очередями стрелять не может. Потом мы народ необстрелянный, торопимся. Да ещё сумрачное марево над озером клубится, прицел не видишь. Вскоре у нас в цепи стоны раздались. Винтовки затихать стали. А егеря почти со склона спустились. Некоторые уже у подошвы сопок оказались. Похоже, на две группы разбиваются. Нас обходить собираются. Я их наконец-то разглядел. Высокие,  крепкие, в коротких куртках. За спиной прижатые к спинам рюкзаки. Всё пригнанно, ничего не болтается. Им даже ветер не мешал: шапки с длинными козырьками укрывали лицо, но стрелять не мешали. И глаза. Мне показалось, что я увидел их глаза. Они сверкали, словно лезвия финских ножей. В них был только холод. В душе у меня зародился страх, что противостоять этой группе мы не сможем. Я, – продолжал отец, – поставил последнюю обойму и, видя, что старшина стреляет редко, решил не спешить тоже. А на фланге стали затихать выстрелы.

– Всё… – выругался старшина, – патроны расстреляли – а финны к нам ещё не подошли.

– Что будем делать, старшина? – Спросил кто-то из бойцов, что лежали рядом с командиром. – Похоже, они нас обходят.

– Не только обходят, – зло сплюнул старшина, – они нас в плен брать будут. Слышите, не особенно активно стреляют, так, больше для испуга.

Воцарилось молчание. Егеря спустились с сопки и, отталкиваясь палками, стремительно побежали вдоль нашей цепи с явным намерением взять нас в кольцо.

– Так, – неожиданно заявил о себе старшина. – Передайте по цепи. По моей команде встать, и поворачиваем назад. Раненых спасти не сможем. Погубим и их, и себя. И бежим, насколько сил хватит. Можете сбросить шинели, но не вздумайте оставить винтовки. Тогда вам конец, даже если добежите, ГПУ потери винтовки не простит. А так, может, обойдётся. Будете говорить, что выполняли мою команду: «Отступать». Всё, парни, приготовились.

Я по его примеру сбросил шинель, ослабил поясной ремень. Подумал и снял этот проклятый «Сидор», который болтался за спиной.

– Приготовились! – закричал старшина. Он преобразился, словно это были лыжные соревнования. – Вперёд!

– Это прозвучало так странно! – Улыбнулся отец, – команда «Вперёд», а мы отступаем. Но команда была понята, и бойцы, кто поднялся, неуклюже отталкиваясь палками, заскользили.

– Быстрее! – снова закричал старшина. – Если они нас окружат, никто не выберется. – Затем обернулся к нам, нескольким человекам, которые за весь переход не отстали от него. – Ну что, парни, представьте, что вы на соревнованиях. Настраивайтесь на гонку пятнадцать километров, только наградой будет не кубок, а жизнь. Бегите, не оборачивайтесь! Вы никому не поможете, патронов у нас нет. Если мы не сдадимся, они нас перестреляют.

Отец помолчал. За столом тоже задумались. Все понимали, что лыжная рота отступила с поля боя, это было противно советской науке побеждать. Нужно было погибнуть, ибо сдача в плен – позор. Да и финны прославились своей жестокостью. Так что старшина всё рассудил правильно.

– Ну и как, Иваныч, добежали? – нарушил молчание дядя Петя. Это был стреляный волк. Без малого восемь лет провёл он в армии. Только было закончил срочную, как добавили младшему комсоставу ещё год. Затем – финская кампания, а там и Отечественная не за горами.

– Добежали, – усмехнулся отец. – Старшина  развернул нас, и мы бежали цепью, как на соревнованиях.  Только «болельщиками» были егеря со своими «Шмайсерами». Они не ожидали такого разворота и поостереглись стрелять, так как вторая группа финнов обогнула нас с другой стороны и оказалась напротив своих же. Это нас и спасло. А так бы всех покосили. Я бежал, удивительно, без мысли быть убитым. Меня больше пугало, что сейчас кирзач соскользнёт с лыжи, и я закопаюсь в снег. Тогда точно конец.  Когда я буду отходить от этой гонки, то почувствую холод в сапоге. Посмотрев, увижу, что я оторвал подошву пальцами, впиваясь в неё, чтобы удержаться на лыже.

– О Господи! – Воскликнул дед. – За какие же грехи Ты нас так наказал, – и перекрестился.

– Это был ещё не грех, отец, – усмехнулся отец. – Вот когда мы ушли в лес и перестали слышать выстрелы, старшина дал команду остановиться. Мы оглянулись, а от роты десятка полтора бойцов осталось. Остальных перебили. Вот здесь мы почувствовали свой грех. Отставшие собой отвлекли егерей, и мы имели возможность уйти. Эта мысль пронзила всех одновременно. Мы стояли, уткнувшись лицами в палки, и не могли говорить. Долго стояли. Думали, что, может, кто-то ещё подбежит. Никого. Мы прекрасно понимали, что сейчас творится на озере: раненые финнам были не нужны.

Старшина не дал нам отдыхать. Только наладилось дыхание, он дал команду: «Вперёд», и мы снова побежали. Придти к своим позициям, был вопрос времени.

Отец закончил рассказывать, налил себе воды, залпом выпил. Я никогда не видел отца таким: у него горели щеки, словно ему было стыдно.

–Так чем дело закончилось? – спросил дядя Гена, кавалер двух орденов «Славы», расписавшийся на рейхстаге.

– Да никак – ответил отец, – даже не арестовали за бесславный возврат. Винтовки мы не бросили, бой приняли. Силы были неравные. Отступили по команде старшины. Только от старшины роты попало. Шинельки-то мы свои потеряли. Но в глаза не могли смотреть друг другу долго.

Неожиданно встал дядя Гена. Он поднял стопку и сказал:

– Ну что, Алексей, ты выиграл гонку со смертью. И никто вас, добежавших до своих, ни в чём не может упрекнуть. Погибнуть было легче всего, но вас, выживших в этом бою,  впереди ждали ещё четыре года гонки, цена которой – Победа. Давайте выпьем за неё. И  опрокинул стопку. Остальные  последовали  его примеру.

 

…Больше эту историю я от отца никогда не слышал.

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование