Всё рушится, Пётр! / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Всё рушится, Пётр! Мой отец мечтал о резиновой лодке давно. А жили мы тогда недалеко от Серебряного пруда. «Серебчик» - так ласково называли его местные жители.

Так вот, в то время, через десять лет после окончания войны, которую отец прошел от и до, начав сержантом еще в Финляндии и закончив офицером в Берлине, и вернувшись в родной дом целым и невредимым, до полного счастья не хватало ему теперь - лодки, чтобы раненько утром, собрав удочки короткие, которые он изготовил сам, ибо ловить с лодки длинные-то удилища не нужны, одев потеплее, чтобы не застудить ненароком, любимого сыночка (меня), отправиться на рыбалку.

Надо сказать, что по тем временам в Серебчике водилось немеряно карася, раков и уклейки, - так, один местный житель, Хаустов, вылавливал рыбы столько, что торговал ею ежедневно на рынке, чем и жил и семью свою многочисленную кормил. Дом его стоял на берегу, огород упирался в воду, и по прокопанной канаве он каждое утро выплывал на водные просторы Серебчика на собственной лодке-смолянке, выплывал проверить верши. Ловил он, конечно, не удочкой.

Нет, отец, конечно, не собирался устраивать из рыбалки промысел, но половить карася с лодки подальше от берега, на ему одному известных ямах, он мечтал давно. Может быть до войны еще. Вырос он здесь же, Серебчик в юности запросто переплывал вдоль и поперек, а войдя в молодую силу и куражась на спор, даже переныривал.

И вот однажды вечером он притащил домой огромный мешок зеленого цвета. Мешок был достаточно тяжел, потому что отец, свалив его на пол, долго не мог отдышаться.

- Пап, чо это? Чо это? - сгорая от нетерпения, спрашивал я его, никак не представляя, что же там, в этом мешке могло быть.

- Купил все-таки, - сказала мама, но никакой особой радости на ее лице я не увидел, а скорее наоборот – мне показалось, что она даже немного обиделась.

- Ну, пааап, - канючил я.

Отец поставил мешок «на попа» и развязал стягивающую веревку, потом чулком стянул мешок вниз, и на бок свалилась бесформенная куча резины.

- ? – я, недоумевая, смотрел на отца.

- Это лодка, сынок, резиновая лодка.

- Урааа! Мама, папа лодку купил, лодку! Видишь! Здорово, да?!

- Наверное здорово… - ответила мама и ушла на кухню.

Я посмотрел на отца - он выглядел виноватым, но, когда мама ушла, опять повеселел, глаза у него заблестели.

Из маленького мешочка он достал что-то круглое, похожее на мячик, но со шлангом.

- Вот - насос, щас накачаем, - сказал он, потом подсоединил шланг к этой бесформенной куче и начал топтать «мячик» ногой. Куча пшш-трр, пшш – трр, - шипя надувалась, разворачивалась и принимала форму лодки.

А через десять минут я уже сидел внутри, размахивал веслом и захлебываясь от счастья, кричал:

- Полный вперёооод!

После ужина я пошел через сени на бабушкину половину.

- Баушка, мы лодку купили, - хотел я её порадовать прямо с порога.

- Эвона как! А хотели же маме пальто справить.

- Да ладно, пальто у нее и так есть, а вот лодкиии… - рассуждал я, - лодка-то поважнее будет, мы теперь с папой, знаешь, сколько рыбы будем ловить! Хаустову не останется…

- Ну, ну, раскудахтался. Рыбы всем хватит… Ты поел уже?

- Поел.

- На вот тогда, пирожок еще съешь.

- А чего пирогов напекла? Какой праздник?

- Это к завтрему – Петр и Павел час убавил - батьке твоему на именины.

Бабушка отвернула полотенце, которым было накрыто блюдо с пирогами, и дала мне теплый еще пирожок.

- Спасибо, баб… ну я пошел.

Всю ночь я спал неспокойно: снилась мне наша лодка, и как мы плывем по Серебчику, и как поплавок вздрагивает и уходит под воду.

«Клюёооот!!»,-- кричу я во сне, но почему-то сам себя не слышу…

Утром проснулся поздно, солнце уже сияло во всю ивановскую; я посмотрел на пол - лодки там, где мы ее оставили с вечера, не было.

«Уплыл…. Без меня…» - застучало в голове, и сердце сжалось от обиды и ужаса.

Я выбежал во двор и увидел отца. Он колол дрова.

- Аааа, помощничек проснулся… Что-то ты, сынок, долго дрых?

- Паа, а на рыбалку поплывем?

- Ну, щас-то уже поздно, к вечеру сплаваем. Да и дров нужно наколоть, выходной-то один, а дел много. Сбегай, позавтракай и возвращайся, складывать будешь полешки в сарай.

Я скосил глаза на огромную кучу «полешек» и понял, что до обеда таскать их не перетаскать.

Но ничего не поделаешь – перетаскаю, впереди-то маячила рыбалка.

- А где лодка? - спросил я.

- Да за сараем лежит. Ее на солнце нельзя оставлять - расклеится, вот я ее в тенёк и положил.

- Э-э-эхх! - из-за головы, размахнувшись, отец ударил обухом топора по пеньку, отчего, насаженный на острие, берёзовый комель развалился надвое. – Вот тАк мы его!

Солнце светило все ярче, становилось жарко, и лоб отцов покрывался крупными каплями пота.

- Э-э-эхх! А-а-ахх! - слышалось со двора.

Только к обеду управились мы с дровами.

К столу бабушка принесла пирогов и поздравила отца с именинами.

После обеда он прилег отдохнуть, а я слонялся по двору. Несколько раз заглядывал за сарай, где лежала лодка, трогал руками ее упругие борта, обсыпанные тальком. «Чтобы резина не портилась» - объяснил мне отец.

Потом я приставал к бабушке с расспросами о Петре и Павле, которые зачем-то убавили «час».

«И что же теперь? Мы, значит, и на рыбалке будем на час меньше, - размышлял я и расстраивался от этого. – И отец все спит и спит… Когда же теперь поплывем?»

Папа проснулся, когда солнышко скатывалось к лесу, жара спадала, но ещё теплый, южный ветерок шептался с листьями старых лип во дворе.

Отец вручил мне удочки, полотняный мешочек с бабушкиными пирогами, а сам взял одной рукой лодку под мышку, и мы отправились.

- Петр, смотри там осторожнее, первый раз он на лодке, - напутствовала мама и попыталась надеть на меня свитерок.

- Ну, жарко же, мам, не надо, ну чо ты делаешь-то, - отбрыкивался и выворачивался я из её рук.

- С собой тогда возьмите…

Но отец тоже только махнул рукой, а я уже открывал калитку.

И вот - плывем мы по Серебчику; отец, почти не напрягаясь гребет, а лодка скользит по воде, как по маслу, и я впереди сижу на мягком надутом круге и так мне уютно, и спокойно на душе, что я начинаю смеяться и смеюсь всё громче, и отец улыбается, глядя на меня.

- Здорово, сынок, плывем?

- Очень здорово, и сухо как в лодке! Не то что в деревянной – там на дне вечно вода бултыхается… А здесь… и полежать можно, и поспать.

- Конечно, все что хочешь!

Я смотрел на прозрачную воду – мимо проплывали водоросли, среди которых стрекали всякие водяные козявки; жуки-плывунцы стремительно уносились в глубину; мальки, еще прозрачные, похожие на запятые, шевелили крохотными плавниками; стайки уклеек серебрились у самой поверхности, хватали жадными ротиками упавших мошек и комаров.

- Вот здесь попробуем, - сказал отец, и опустил якорем на веревке привязанный кирпич.

- Видишь, глубина больше двух метров, тут - яма, а дальше мельче будет, видишь, водоросли растут, а здесь их нет, значит тут - глубоко, яма. Вот к водорослям и будем закидывать, на границе самый клёв должен быть.

Клюнуло у меня первого. Поплавок вздрогнул и лег на бок; я с перепугу дернул удилище, почувствовал руками сильное сопротивление сначала, но в следующее мгновение леска ослабла и свободно вылетела из воды с пустым крючком, которым я чуть не зацепил отца, - он еле успел увернуться.

- Торопишься, сынок, торопишься. Надо подождать, пока поплавок под воду пойдет, а то он только взял червя, ты сразу дернул. Не торопись. Во, во, – и у меня клюёт. Видишь, - положил поплавок, но я жду.

Я во все глаза смотрел на поплавок. Он, то ложился на бок, то опять вставал вертикально, и так несколько раз, а отец все ждал. И вот – поплавок нырнул и косо пошел в глубину. Тут-то отец и подсёк, и в лодку к нам, отчаянно трепыхаясь, шлёпнулся первый карась.

Он был не очень крупный, величиной с мою ладонь, желто-золотой подпрыгивал на мягком дне лодки, и я никак не мог его схватить, наконец, накрыл ладонью и прижал к резине. Он вздрагивал под рукой, но я держал крепко; от возбуждения меня трясло, и горло перехватило.

В тот день клев случился отменный, мы не замечали времени. Наловили столько, что рыба не умещалась уже в трехлитровый бидон, и мы просто кидали карасей в корму.

И вдруг клев прекратился.

Мы перенасаживали червей, закидывали удочки в разные стороны. Нигде не клевало!

Небо, между тем, заволокло тучами, а мы и не заметили когда; сразу потемнело, и ветер подул холодный, упали первые капли, и - началось.

Шквалистый ветер перемешивал струи дождя, превращая их в сплошную стену, и вода небесным водопадом низвергалась на нас, на лодку, на землю, которую почти уже и не было видно.

Отец пытался поднять наш якорь-кирпич, но его, видимо, затянуло в ил, и он никак не вытаскивался; тогда отец просто отвязал веревку от лодки, вставил весла в петли и погреб изо всех сил к берегу.

Насквозь мокрый, крышкой от бидона, я еле успевал вычерпывать воду; её уже было по щиколотку, когда мы, наконец, уткнулись носом в берег.

На берегу отец перевернул лодку вверх дном, под один борт подставил весло, и получился из лодки отличный навес, куда мы и забрались.

И в этот момент сверкнула первая молния, но еще далеко, потому что гром грянул не сразу. Но гроза стремительно приближалась, время между вспышками и раскатами грома сокращалось.

Вдруг на западе сверкнуло так ярко, что купола храма Михаила Архангела блеснули на мгновенье своими звездами, и крест, вспыхнув золотом в темном небе, словно благословил нас.

От ветра нас закрывал высокий берег, от дождя - лодка, рядом - отец, и я ничего не боялся, но с каким-то восторгом смотрел на разъярённое небо: как молнии раздирали его в лохмотья, и на землю серыми столбами рушилась вода.

Вода уже стекала с высокого берега к нам под лодку и ручьями неслась к пруду. Потоком смыло и кучку карасиков, которых мы складывали в корму, а они, почуяв родную стихию, оживали, начинали шлёпать хвостами, и возвращались один за другим в родной Серебчик.

- Папа, папа, уходят! - кричал я, стараясь сделать запруду из песка, но у меня ничего, конечно, не получалось – вода всё размывала.

- Да Бог с ними, пусть живут, повезло им, значит.

И тут вдруг так сверкнуло и грохнуло, что мне показалось – земля провалилась, и последний карасик, блеснув золотым боком, исчез в темной воде.

Молния ударила совсем рядом. На острове, в южной части пруда, росла одинокая сосна - и вот в неё-то и попала молния. Дерево загорелось.

- Вот это - даааа!! Сынок, я такого еще в жизни своей не видел.

- И я тоже…

- Ну, ты-то понятно, мало живешь. Слушай, давай-ка домой собираться… И мамуня там одна, волнуется наверное…

За сегодняшний день я впервые подумал о маме, и мне стало тревожно. Действительно: мы-то здесь вдвоем, вместе, а она там одна. И грозы она всегда боялась.

Я начинал замерзать, одежда всё-таки промокла насквозь; потом вспомнил, что у нас есть бабушкины пироги, и как только я о них вспомнил, тут же почувствовал еще и голод; на меня напала икота.

- А где пироги-то наши? – стал искать я заветный мешочек.

Он, слава Богу, не промок, потому что запал между бортом и днищем, где было совсем сухо.

Мы съели по два пирожка, и теперь уж точно решили возвращаться; да и дождь стихал.

Отец встал во весь рост и уперся головой в дно перевернутой лодки.

- А ты в корму иди, - такая крыша у нас над головами получится, руками борта только поддерживай, главное - иди со мной в ногу, - сказал отец.

И мы встали и пошли, как под крышей, или под огромным зонтом.

На ходу я немного согрелся, перестал икать, и все думал: «Как же здОрово, что отец купил эту резиновую лодку! И рыбы мы наловили, и грозу переждали, и теперь вот идем, как ни в чём не бывало, домой.

Дома, ещё в сенях, я почувствовал неладное.

Во-первых, нас никто не встречал, во-вторых - пахло валерьянкой, в-третьих, во всем доме было подозрительно тихо.

Пока отец ставил лодку в сарай, я открыл дверь в нашу половину и замер на пороге.

Мама лежала на диване, бледная-бледная; она чуть повернула голову в мою сторону, посмотрела на меня каким-то затуманенным взглядом и опять закрыла глаза.

- Ну, наконец-то… - еле слышно, и я скорее по шевелению губ понял, что она это сказала.

- Мам, ты чо тут лежишь-то? Смотри, - сколько рыбы мы наловили! Да у нас ушло еще столько же.

Я подошел и поднял полный карасиков алюминиевый бидон, чтобы она, наконец, увидела наш улов, но мама лишь едва шевельнула рукой.

Я присел на край дивана и погладил её руку.

- Ну, мааам… ну, вставай что ли…

- Я вас искала, искала…и… и… не нашла.

И мама заплакала. Я держал её холодную руку, и из моих глаз тоже полились, как я их и не пытался сдержать, слезы.

Вошел папа.

- Где же вы были, Пётр? – сквозь слезы спрашивала наша мамуня.

- Да под лодкой сидели, как в шалаше. Нам было хорошо, - ответил я за отца.

- Я два раза… весь пруд… обежала… и вас не видела.

- А сосну на острове видела? Как горела?

- Видела…

И тут я себе представил, как наша мама, оказавшись там, посреди этого кошмара, всматривалась с берега в темные разбушевавшиеся волны, пыталась разглядеть нас там, и - не видела, не находила, и будто плетьми хлестали её молнии, слепя и пугая до сердечного обморока.

И я понял, ЧТО мы натворили! Как же мы могли спокойно сидеть под лодкой, а не бежать домой; или уплыть с рыбалки, наловив полный бидон, и не терять время, таская ненужных никому карасей…

Пришла бабушка. Она строго, как-то тяжело, посмотрела на нас с отцом и сказала ему:

- Ну-к, пойдем выйдем.

Отец подошел к мамуне поближе.

- Пойдем, пойдем… Щас уж прошло всё, я её валерьянкой да чаем горячим отпоила.

Меня от переживаний и от мокрой прохлады опять начало трясти.

- Вон и мальчишку совсем замучил, пойдем со мной, нервотрёп!

Отец вышел с бабушкой, своей мамой. Я не знаю, что она ему там наговорила, но отругала, видать, по полной…

Минут через десять он вернулся, неся в руках кастрюлю, в которой обычно кипятили бельё.

Меня усадили на стул в кухне, ноги я опустил в кастрюлю с горячей водой, а бабушка еще накинула мне на спину свой шерстяной платок.

Мне стало совсем хорошо, я, наконец, согрелся и перестал дрожать.

Маме действительно тоже стало лучше, она успокоилась; я слышал, что она встала с дивана и ходила по комнате, негромко, но строго выговаривая отцу:

- Ну как ты мог не подумать… чуть с ума не сошла… ношусь вокруг… вас нигде нет… грозища ещё … Пётр, надо же думать… головой… куда этих карасей девать?!

Я, угревшись, начинал задремывать; за окном совсем стемнело; дождь не прекращался - будто сквозь мелкое сито сыпал и сыпал песком на железную крышу, на деревья, лужами разливанными полнил двор.

И вдруг… на меня снова обрушился, да непонятно откуда, водопад. В первый момент, спросонья, я подумал, что свалился в кастрюлю, где грел ноги, но когда сознание заработало, я понял, что этого не могло быть, - да и водопад ледяной!

Я поднял глаза вверх и чуть не задохнулся от страха - с потолка свисала чья-то чёрная нога. Я смог только еле слышно позвать:

- М…м…а…м…а!

На кухню прибежала мама и, увидев, закричала:

- Пёооотр, всё рушится!!! Так жить нельзя, всё рушится, Пёооот…р…

Силы её оставили, и мама медленно, спиной по стене, сползла на пол…

Отец чистил карасей в сенях, когда услышал мамин крик, он прибежал на кухню и увидел следующую картину: на полу без чувств лежала жена, рядом, трясущийся от страха, опять с головы до ног мокрый, сынок, а с потолка свисал кусок почерневшей бумаги.

Потолок на кухне отец когда-то оклеил плотной бумагой, а поверху покрасил белой масляной краской, чтобы помыть можно было. В прохудившуюся крышу подтекала вода, она скапливалась, не находя выхода, под бумагой. В тот злополучный момент скопилось её столько, что бумага не выдержала, - и вода низринулась мне на голову.

Отец отнес на руках маму и уложил её опять на диван; меня переодел в сухое; затопил печь, чтобы выгнать из комнат сырость.

Я забрался к себе в кровать, и отец укрыл сынка тёплым одеялом, и от печки уже шло тепло; я успокоился и сквозь дрёму слышал, как на кухне родители пили чай и вполголоса разговаривали:

- Вот поистине - у страха глаза велики; чего случилось-то? Ну, подумаешь - бумага не выдержала… А ты сразу - Пёоотр! Всё рушится!... - голос отца. – Заклеим и всех делов.

- Да, а крыша где-то худая, - возражал мамин голос.

- И крышу завтра посмотрю. А ты - «всё рушится, всё рушится»… Да ничего не рушится, все нормально.

И они негромко, чтобы не разбудить меня, смеялись.

С тех пор на всякий неадекват и появилась в нашей семье эта присказка: "Всё рушится, Пё-о-отр!"