 |
          |
|
 | ||
Прозаические миниатюры |
Пылкий июльский день в одном из спальных районов Петербурга я проводил в скучном занятии: контроле бригады почтальонов, разносящих правительственную газету «Петербургский дневник» по почтовым ящикам.
Бригаду поделили на две группы, между которыми сновала машина, в кузове которой были небрежно разбросаны пачки газет. Их водитель подвозил по требовательному звонку работающим разносчиками газет узбечкам. Я должен был проверить работу обеих групп, потому, по велению сурового долга рабочего дня, иногда ездил с водителем с одного квадрата, на которые поделена территория, на другой.
«ГАЗель» наша стояла на узкой дорожке возле дома, которую с одной стороны стесняли припаркованные плотно машины, а с другой – кусты и бордюр. Сев в кабину, я заметил, что навстречу едет проворно и быстро легковой автомобиль, который, очевидно, не собирался останавливаться на своём пути в светлое коммерческое будущее. Не успел я пошутить, что парень явно решил идти на таран, как легковушка резко затормозила перед самым носом «ГАЗели».
Я посмотрел на водителя – было сразу понятно по его отрешённой и сосредоточенной неподвижности, что он решил стоять на своём. Я понял его замысел и, когда из легковушки выскочил бодрый паренёк, бросившийся к кабине, я подумал, кого он первым вытащит из кабины и попытается повалить на траву. Он бросился к моей двери. Заглянув в открытое окно, он крикнул, обращаясь к водителю, что-то вроде: «Слушай, друг, сдай назад немного. Нам влево повернуть надо, а тебе всего метр назад сдать». И вернулся в свою остановленную машину.
Водитель сдал назад, легковушка проехала. Подошедшему бригадиру шофёр, довольно улыбаясь, объяснил: «Хотел нарваться – не получилось. Люблю, когда вежливо говорят». Я улыбнулся. Я думал, какой мелочью может утверждать себя человек? Но, видно, стоять на своём, на своём парковочном месте, – это подлинная шофёрская доблесть.
Поэзия, которая не вставляет
Сейчас в густых сетях и путах интернета существует множество профессиональных сайтов, сайтов по интересам. У гитаристов таких сайтов тоже немало, и на многих из них есть возможность обсуждения своего бессмертного творчества на форумах. На один из таких сайтов несколько лет назад меня привёл и коммерческий, и творческий интерес. Коммерческий, потому что я пытался найти заказчика на тексты песен, а творческий, так как в одной из тем форума можно было представить своё творчество, в том числе, и стихи. Я выложил несколько текстов, которые комментировались сдержанными репликами, в основном, всё-таки положительными. Но вот один текст вызвал настолько бурную дискуссию, что за 2-3 дня набрал около 2000 просмотров. Я отвечал, по мере литературных сил, вежливо, хотя отзывы были и резкими, с попытками глумления. Сначала стёб мой ответный меня забавлял, но сообщения валились, отвечать всем неадекватным читателям не имело высокого смысла, а превращать тему в обычную грызню на уровне «сам дурак», не хотелось, поэтому вскоре я стал отвечать избирательно. Достаточно было короткой ответной реплики, как словесная баталия продолжалась, причём было мало понятно, где продолжается обсуждение моего текста, а где уже идёт взаимное опускание участников дискуссии. Мне было ясно, что не та аудитория попалась, скажем, сцену перепутал. Как сказал один из участников этой дискуссии: «Стих хороший, но ты бы ещё на форуме сантехников его вывесил». В общем, не поспоришь. Один комментарий запомнился мне особо, так как вынудил на ответную резкость на грани. Исчерпав приличные доводы и аргументы, один из ценителей написал, что мои стихи не вставляют, на что я ответил, что поэзия – не член – вставлять и не должна. Если я правильно помню, он с этим не согласился. Ну, каждый ищет в Поэзии своих удовольствий. Но я до сих пор пишу стихи, не удручаясь тем, что моя поэзия, как оказалось, не вставляет сантехникам.
Вокзальный подъём, к сожалению, редко бывает подъёмом духа. Так получается, к удивлению граждан, указующих дубинками на верные жизненные ориентиры забывшемуся сном народу, что пробуждение от удара дубинкой и окрика редко радует. Тут ничего не поделаешь: так уж устроен наш неблагодарный охранникам брат. Несовершенна природа человека. То есть не охранника, конечно, подгоняющего дубинкой жизнь и наступленье утра на вокзале, а наша, граждан, уклоняющихся от бодрствования и от своего гражданского долга. На самом деле, они поступают не так уж скверно, так как вокзал – не лучшее место для сна, «зона повышенной опасности», как называют его в предостережении, озвучиваемом регулярно в помещении вокзала громким и выверенным голосом. Спать на вокзале, даже в охраняемом зале ожидания, опасно, но охранников чаще беспокоит занимаемое прилёгшим человеком место. Маленькому человеку много места не положено, так сказать. Мне приходилось ночевать в залах ожидания и на Московском вокзале в Петербурге, и на Ладожском. Лечь на некоторые ряды стульев просто невозможно из-за поручней, а если лечь удавалось на другие скамейки, то бдительный очернённый форменной одеждой человек спешил исправить несправедливость сию, даже если свободного места вокруг было достаточно ещё для пары вагонов поездов дальнего следования. Обычно люди встают быстро, сразу. Правильно делают. В самом конце января 2011 года одного не пожелавшего встать со скамейки человека детина не хилой пузом и ростом упрямо старался встряхнуть ото сна, колотя дубинкой с азартом этак, как будто воодушевившись от возможности послужить общественному порядку с рвением, которое служивого человека красит. В серьёзности его намерений сомневаться я не мог, потому внутренне приготовился к приближению старательного детины и, гася раздражение, быстро встал со своей скамьи, не дав повторить примеров усердия служебного на себе. Сон прошёл. Детина тоже. В полупустой зал ожидания входил новый морозный день. Нужно было жить с ним и в нём. Жаль, что он застал меня немного сонным.
Я видел, как художник вешал
Да, я видел, как художник вешал свои картины по стенам выставочного пространства скромной библиотеки Толстого на 6-ой линии Васильевского острова в Санкт-Петербурге. Апрель 2011 года освежил улицу сыроватым ветром, сдобренным моросью, и я отмахнулся от него на время дверью библиотеки. Гардероб, вопреки своим дурным повседневным манерам, ко мне не вязался на этот раз с требованиями снять верхнюю одежду, и я поднялся по знакомой со студенческих лет лестнице на второй этаж, где теперь отвели место для выставок художников. Выставки были бесплатными, и я временами захаживал сюда посмотреть на работы мудрёных и простецких мастеров своим исключительно любительским, непрофессиональным взглядом. Краткая информация о художнике уведомляла то о больших заслугах и званиях старца рисования, которые обязывают посмотреть на стены в картинах, то о первых, но уже значительных творческих успехах молодой студентки Академии художеств, которую тоже пропустить мимо себя, не присмотревшись к ней и её картинам повнимательней, нельзя. Некоторые работы представлявшихся на этих выставках художников нравились мне настолько, что я фотографировал их на камеру телефона, чтобы захватить с собой с выставки репродукцию красоты, таланта и художественной правды. А в тот день в экспозиционном зале картины стояли, столпившись на полу, и только часть их была развешена по стенам. На стремянку влезал пожилой дядька и нервно, с напряжённым недовольством, перевешивал картины. Проворный старик не был похож на библиотечного работника и на работника вообще: те, отчуждённые от автора и его искусства люди, с таким нетерпеливым волнением и серьёзностью развешивать картины не будут. По этой серьёзности в отношении к полотнам читался явно человек причастный. Читался сам автор. Им он и оказался после пары осторожных вопросов. Фамилия его была мне знакома тогда (сейчас забыл), как и картины, так как незадолго до этого я видел его небольшую выставку в музее-квартире художника Бродского на Итальянской улице возле Михайловского театра. После упоминания об этой выставке старик чуть смягчился, сбавил темп, но отвлекать его я не стал и, обменявшись ещё несколькими вежливыми репликами, оставил его наедине с картинами. Странно вспомнить сейчас, но тогда знакомство с настоящим художником настолько важным казалось мне, что я изредка думал о встрече с картинами и вешавшим их и в метро, и в автобусе по дороге до снимаемой мной тогда у старушки, певшей в церковном хоре, комнаты. Я по-хорошему завидовал тогда этому человеку, которому картины на его холстах реальней картины за окном, которому позволено уходить к ним, к полотнам, и в них от улицы и суеты. Этак с головой уходить, напролом. Я тоже хотел уйти. Да только всегда казалось, что и там жизнь догонит, застанет совсем неготовым к ней. И отберёт и краски, и кисти. Навсегда.
В 2014 году в Петербурге на набережной Фонтанки неподалёку от Невского проспекта был открыт музей Фаберже. Летом того же года, 29 июня, в музей с яйцами заглянул и я. Догнав только что отправившуюся по залам с богатым расписным и эмалевым декором группу с экскурсоводом, я прислушался к негромкому сдержанному голосу тщательного рассказчика музейных историй и правд. Вещун истории дела Карла Фаберже и его фирмы рассказывал увлекательно, подробно о каждом из больших яиц, хранящихся ныне в экспозиции. Кроме секретов, запрятанных мастерами в яйца при изготовлении (сам Фаберже делал тогда только проекты, общие замыслы и проработку идеи яиц, а воплощали их в материалах его работники, подопечные ювелиры), каждое яйцо хранит теперь и свою историю, биографию артефакта, судьбу вещи. В экспозиции представлены не только яйца, но и другая продукция фирмы прославленного ювелирного мастера: от табакерок до окладов икон. К сожалению, в музее нельзя фотографировать, но в зале с иконами я не смог удержать себя и, осмотревшись и не обнаружив в зале охранника, сделал несколько фотографий. Иконы эти ценны именно своим декором: сама живопись была обычна для той эпохи, которая уже решила возвращаться к подлинно русской, рублёвской, традиции иконописи, но так хороши были лики, что встреча с ними была тёплой и радостной. Для меня. А бабуля из группы туристов ехидно смеялась над маленьким внуком, который, задержав её у икон, сказал, что они красивые. Наверно, малец ещё не знал, что красоту однажды распяли. И её и за неё распинают до сих пор на молве и не готовом к духовной красоте быте. Впрочем, всё это такая мелочь по сравнению с первым, настоящим, распятием. Такая мелочь.
Оставленный осени
Вся та одиннадцатая в моей жизни осень вспоминается облитой сплошным серым дождём. Сначала этот дождь увязался за нами из деревни в город, в который семья переезжала суетно и в неразберихе, часто бывающей при переездах. Тем более, при переездах из деревни. Потом этот дождь то семенил за нами моросью по улицам провинциального городка, то бился ливнем в стёкла нашей только обжитой квартиры, снятой за скромные и сильно обесценившиеся после дефолта деньги. Хмурое было время. Мрачное. И в это мрачное время мы не смогли взять с собой некоторых друзей, к которым были по-детски искренне и напропалую привязаны, друзей, которые могли бы сделать это время чуть светлей. Животным тяжело даются переезды. Может быть, тяжелей, чем людям. Старый кот с нами не поехал – убежал накануне в лес. Кошку и котёнка взяли с собой. А вот собаке, восточно-европейской овчарке, места не нашлось ни в машине, ни в нашей новой городской жизни. Пёс беспокоился всю ночь, пока грузили машину. Выбегал из конуры, лаял. Тревожно так лаял, вопросительно. Утром машины выехали с разбитой грязной деревенской дороги на дамбу и ринулись из деревни прочь, в город. А он, пёс, так и остался там, на своём посту на цепи, которой был привязан и к конуре, и к дому, и к нам. Мы то ли наступали на город, то ли покидали, оставляли деревню. А он остался там один на один и с этой деревней, и со своей собачьей судьбой. В городе несколькими месяцами позже девочка из другой семьи, с которой мы вместе переезжали, придя в гости, мельком, между делом так, сказала, что собаку нашу застрелил сосед, деревенский охотник. А потом была жизнь. Новая, другая. Было не до собак и не до собачьих проблем: человечьи казались неразрешимыми. Не стану врать, что часто вспоминал после детства о собаке. Но я вообще не люблю, когда накатывает детство. Беспомощное, непонимающее. Но детские потери научили боли. И научили не заводить настоящих друзей, от которых придётся по-настоящему отказаться. Собаки у меня больше не было.
На моей очень малой родине, в городе Шарья Костромской области, светочей культуры немного. Как писал тамошний поэт Александр Бурлаков про этот городок: «он ничем ещё не прославлен». Конечно, и времени у него для славы было пока немного: городом этот населённый пункт, возникший как железнодорожная станция в начале двадцатого века, стал только в 1938 году, получив этот официальный громкий статус, но есть стойкое ощущение, что к славе он и не годен. По крайней мере, славных культурных свершений в нём не случается. Всё в узких, но крепких рамках провинциального вкуса. Вряд ли могло быть по другому. Хорошо, что в городке было неплохое школьное образование, были крепкие профессионалы. Мне школьные знания, к примеру, позволили поступить в два петербургских ВУЗа, а то, что в своём университете я так и не доучился, школьное образование не повинно никак. И спасибо этим ремесленникам интеллектуальной сферы, что смогли передать свои знания, привезённые когда-то из других городов. Это не пафос. Нет. Просто ничего лучше этих знаний пронизанная обывательщиной промозглая Шарья дать не могла. Увы.
Петербург под дозой
Я и не знал, что Петербург так часто бывает под дозой. Случался я на Невском летней ночью, видел его, разглядывал историю в камне, но современность выдавала себя и выдавалась, в основном, разгульными ребятками, мажорно шедшими «по жизни маршем» вдоль воспетого Гоголем проспекта, а вот искажённых дозой ребяток, к счастью, почти не попадалось. В общем, утро удалось. Всем. Каждому своё.
Маркс обещал вернуться
Петербургу нужно выбирать. Выбирать губернатора. Досрочные выборы назначены на 14 сентября 2014 года, а потому ещё за десять дней до важной для города даты возле станций метро вовсю раздают разные лозунги и обещания политических прагматиков в виде листовок и агитационных газеток. Вот вышел я сегодня на «Проспекте Просвещения», взял протянутую мне газету с рекламой недоступных мне новостроек и спрашиваю, не было ли здесь женщины с синими такими листовками. «Вот она!» – решительно и без раздумий сдала товарища (или конкурента) работница агитпрома наших дней. Я поблагодарил её и объяснил своему почтальону, что я контролёр, сделаю 10-15 фотографий для отчёта и не буду ей мешать. Стоявшая рядом с рекламным листком КПРФ женщина встревожено спросила, буду ли я и её проверять. Я объяснил, что нет, не буду. «Тебя коммунисты проверят!» – подытожил кто-то из женщин. «А, да. Коммунисты всех проверят», – отшутился я. Вернувшись домой, раскрыл агитлисток коммунистов. На одной из страниц Карл Маркс держал под мышкой «Капитал», а надпись под ним гласила: «Я вернусь!». «Не дай Бог!» – подумал я. «Впрочем…» Но газету отложил. В сторону.
Русские пришли!
«Но люблю свою бедную землю, Потому что другой не видал» –
писал замечательный и пронзённый светлой стрелой поэзии Осип Мандельштам. Но иногда нужно повидать ту самую другую землю, чтоб полюбить свою. Не прочитать о чужих землях, их трудностях и горестях, а увидеть её, встретиться с ней, ощутить её на себе. Иногда и ехать никуда не нужно: встреть у себя на родине иностранцев, привезших сюда часть своего уклада. Когда я проверял целый день бригаду почтальонов узбеков, понял, что общая культура в России есть, как и в любой другой стране. «Наше общее детство прошло на одних букварях, потому никому ничего объяснять и не надо», – пел Макаревич. У нас у всех было разное детство, но его озвучивали одни песни, ему показывали одни мультфильмы и фильмы, его заставляли читать одни книжки, а потому даже прожившие некоторое время в России узбеки, против которых я ничего не имею, не понимают многих шуток и намёков, которые схватывает чужой тебе россиянин. И заходя в вагон метро, полный чуждых сограждан, ты слышишь родную речь и с иронией произносишь про себя: «Русские пришли!»
Как Ольга Анатольевна девочек смотрела
Ольга Анатольевна, поддерживая не очень ровный и неуверенный наш разговор с ней, почтальоном, и контролером из вышестоящей организации, продолжая тему кино, призналась безбоязненно, что смотрит какую-то телепередачу, в которой Меладзе отбирает себе для благородного музыкального воспитания девиц. Ольга Анатольевна, кажется, совершенно искренне сочувствовала певичкам, хоть и без эмоций. Дескать, «смотрят на них там, как под микроскопом». «Вот когда я смотрела девочек...» – начала снова старушка. «Вы смотрели девочек, Ольга Анатольевна? Хм...» – ехидно вставил я в эту глупую тираду про жертв жестокого Меладзе. Ольга Анатольевна не смутилась и сказала, что ей их, певиц, жаль. «Вы их ещё жалеете?» – вопросительно усмехнулся я. «Они же вас не жалели, когда своими ужасными голосами резали ваш слух» – сказал я, поспешив отвести от этой острой темы разговор с грубости на лёгкую шутку.
И мне уже не разобрать, взаимна ли эта любовь.
Одноклассница подытожила
Как утверждал в одной из своих ранних «сомнительных песен», вызывавших «смятение в умах» молодой Борис Гребенщиков: «Долгая память хуже, чем сифилис, особенно в узком кругу, / Такой вакханалии воспоминаний не пожелать и врагу». Вот я и не вспоминал о своих одноклассниках из деревенской школы в нижегородской области, где я учился до шестого класса, а они, повзрослев, вспомнили. К сожалению моему. И нашли в социальной сети в интернете. К тому времени мы не общались лет 13 и вроде бы не очень сожалели об этом, потому я настороженно отнёсся к появлению вопросов от людей из далёкого прошлого, с которым и которыми у меня теперь, к счастью, практически не оставалось ничего общего. Но такт есть такт. Вопросы были обычны, но один в мои бывшие тогда 24 года меня насторожил. «Как вообще жизнь-то сложилась?» – поинтересовалась бывшая одноклассница. «Вообще-то я ещё пожить хотел, а ты меня уже подытожила» – остановил я её. Но почему-то было неприятно. Будто кто-то напомнил на диктанте об
Воскресным утром сего солнечного дня посреди сентября я отправился в ближайший книжный магазин сети «Буквоед»: соскучился по хорошим книгам. В магазине не было никого, кроме шустрого продавца, расставлявшего проворно нескончаемые книги, потому я смог спокойно выбрать недорогую, но интересную мне книгу «Афоризмы великих мужчин», с обложки которой показывал язык рисованный белым контуром на чёрном фоне Эйнштейн. Начало было многообещающим. Не хочу быть размашистым критиканом, и нам, наверно, повезло жить именно в наше время, которое, как догадался однажды поэт Кушнер, «не выбирают». Жаль только, что Вольтер оказался прав: «Мы оставим этот мир столь же глупым и столь же злым, каким застали его». К сожалению, он не ошибся.
Обама обязательно прочитает
Несколько городских суетных дней назад я получил в редакции одного знакомого мне несколько лет петербургского литературного журнала авторские экземпляры со своей статьёй. В этом «журнале писателей России», как он называет себя на обложке, мне доводилось быть опубликованным прежде стихами и прозой, за что я очень благодарен редактору, но теперь опубликована была моя статья, то есть публицистика – жанр для меня новый, но мне сейчас искренне интересный: в журналистских заметках я нахожу для себя новые темы, новые границы тем, новые способы их раскрытия. Полюбовавшись на свою статью, я стал мельком разглядывать материалы свежего номера. В основном, читал только краткие биографии авторов: подробнее знакомиться с их литературой решил позже. Но мимо заголовка «Президенту Бараку Обаме» пройти спокойно я не смог. Примитивный стишок говорил правильные слова затёртыми казёнными штампами, потому и слова эти о недопустимости войны теряли силу и казались ненастоящими. «Обама обязательно прочитает, не сомневайся!» – произнёс я про себя. «Блажен, кто верует», – заключил Грибоедов.
Человек идёт искать Бога
Почему человек ищет веры в Бога? Потому, что потерял веру в человека. Или ещё короче: человек идёт искать Бога, потеряв человека. Человека этого отбирает Но иногда люди убегают в люди, к людям из церкви, потеряв веру в Бога. Известны случаи, когда священники после такого побега пускались во все (или почти во все) тяжкие.
В конце сентября 2013 года я оказался в отделении травматологии районной больницы у себя на малой родине, в небольшом городе на северо-востоке Костромской области, после перелома ноги, произошедшего нелепо, но оказавшегося довольно серьёзным. Лежать на вытяжении мне пришлось более месяца, и только потом я смог стать на костыли. За это нелёгкое время в палате, где я лежал, сменилось более десятка пациентов. Один свалился с крыши, устанавливая телевизионную антенну, другой насквозь порвал себе щёку сорвавшейся электропилой, третьему вырезали из руки застрявшую несколько месяцев назад пулю от пневматики. У каждого своя больничная беда. Превозмочь соседский трёп многим из них было проще: ноги позволяли им ходить. Я же был прикован к постели, и, так сказать, к гуще народа. Несмотря на это, близости с ним, с народом этим, я не ощущал. Обычный мужицкий трёп, сдерживаемый при появлении дам. Но время было весёлое – осень, а потому смеяться в больнице тоже доводилось. И нередко. Вот сосед Никита, паренёк 12 лет, сбитый машиной недалеко от дома. Инвалид детства: атрофия одного из полушарий мозга. Впрочем, со вторым полушарием, видимо, всё обстояло не так плохо, ибо с реальностью оно справлялось. Временами. Вот бабушка Никиты идёт вытирать его досточтимый зад после того, как Никитос, как она его называла, навалил под себя, не воспользовавшись в очередной раз судном. Этой доброй традиции он придерживался неукоснительно. Уверенности его в правильности поступка не мог поколебать никто: ни санитарка, шипящая: «Опять, сука, навалил под себя», ни бабушка. Вот Ольга, бабушка Никиты, убеждает его заняться науками, ученьем. К примеру, поиграть в «АБВГДейку», предназначенную, насколько мне известно, для дошкольников. Но «учить жизнь по учебникам» Никита не хочет: он переключается то и дело на бабушкино зрелище – телевизор с «Давай поженимся» и «Пусть говорят». Но так дела не делаются, верно? И бабушка подгоняет Никиту начать считать и читать, так как на днях придёт учительница из интерната. Никита хмурится, но вскоре рассудительно тянет: «Ну, пусть приходит. Пусть полежит со мной. Хы…» «Сейчас, полежит с тобой! Молчи хоть!» – одёргивает его зарвавшуюся фантазию Ольга. Никита продолжает счёт: пять плюс два? «Сколько будет?» – не унимается бабушка. «Десять», – ответствует утомлённый ученьем Никита. «Десять…» – обречённо повторяет обессилевшая Ольга. Вот сосед Мишаня, шестнадцатилетний футболист, вывихнувший на тренировке коленный сустав. На следующий день после поступления его в отделение молодая санитарка вкатывает в палату инвалидную коляску, чтоб доставить пациента на рентген. Миша, большой мастер онанирования, любимого искусства многих подростков, не оставленного им и в палате, несколько смущается и робеет перед реальной женщиной и понуро спрашивает без прежней самоуверенности: «Куда?» «На рентген», – отвечает санитарка. «Неважно, куда. Важно, с кем», – подшучиваю я. Санитарка, явно одобрив шутку, довольно улыбается, а я, силясь также довольно улыбаться, жду счастливого момента, когда они оба скроются с глаз долой. Хотя бы на время. А вот сосед Пашка, двенадцати лет, собирающийся поступить в кадетское училище, и покусанный, очевидно, не по этой причине, овчаркой в своём селе. Раны рваные – чтоб не было заражения крови, ему колют антибиотики по нескольку раз в день. Укол очень болезненный, но кадету реветь не пристало, и Пашка крепится до последнего, всё-таки крича задиристо в конце: «А… Больно!» Но не плачет. Пытавшийся довести Пашку до слёз друг его больничный Мишаня, выкручивавший ему руки, внимательно, со сладострастием мелкой душонки, следит за Пашкиной реакцией на укол. Аня, лучшая в отделении медсестра, делавшая укол, всё же не может сдержать своей женской язвительности и под конец говорит: «Ну, что ж ты, Павлик, кричишь. Вон Илюха, младше тебя, а как переносил. Не пикнул». Илюшка, мальчик восьми лет, сбитый машиной в своём селе, хочет, видимо, выкрикнуть что-то гордое собой, но, вспомнив о том, что в реальности всё было иначе, замолкает. Воспоминания о своём рёве и скулении перед каждым уколом, впрочем, недолго мучают его. Он видит рядом ухаживающую за ним бабушку, надёжную и большую, невозмутимую, поскуливает: «Баушка…» Просит что-то и вскоре принимается за очередной мультфильм про Шрека или подобного милого парня и весело посмеивается. Да и можно ли иначе, когда по двору бродит такое весёлое время – осень.
Мужичок Грибоедов
В этот день посередине октября погода хандрила. Морось секла привокзальную площадь, перрон и всю округу. Я сел в проходящий поезд до Петербурга и на время покинул родное захолустье. В плацкартном вагоне было сонно и спокойно. К соседке по купе то и дело подсаживался с навязчивым разговором попутчик. Он, насколько я понял, был её земляком, и общие темы у них находились. Его чрезмерное пузо так и тянуло к вязавшей что-то спицами девице, которая, устав от внимания, всё же держала себя в руках. Я невольно слышал весь этот трёп, бессмысленный и беспощадный. Дойдя до описания улиц в одном из городов, болтун сообщил, что за улицей Мусоргского идёт Грибоедова «и других композиторов». «Все там эти мужички», – заключил детина, причмокивая довольно свою шутку. Не знаю, больше ли ценили и уважали необразованные крестьяне девятнадцатого века барина «Грибоеда»? Но порой кажется, что наше всеобщее образование вместо пиетета и уважения к образованности и интеллигентности привило обратное: снисходительную усмешку глумящегося взахлёб над «шляпой» пролетария.
Книги оставили тебя
Жизнь часто отрывает нас от книг, от фильмов, от музыки. Отрывает бесцеремонно: то криком и шумом с улицы, то звонком. Ты оставляешь книгу и понимаешь, что чтение явно затянулось: с книгой интересно и хорошо, но книга не пойдёт с тобой на улицу. Да и ты её не возьмёшь. Можно взять томик, положить его в сумку, но улица громче, и мудрые книги стихают, замолкают на шумных проспектах. Книги и их умные авторы слишком мудрёны для этих прогулок. В книгах хорошо и уютно: там приятные собеседники, там всё написано, прописано. Но книга заканчивается, а жизнь остаётся. Остаётся прежней. И ты остаёшься один на один с ней. Снова приходит время поступка, а не слов. Жизнь больше слов. И она не помещается в книги. Не поддаётся им никак. Увы. И от того всегда есть ощущение, что книги и их замечательные авторы оставили тебя, предали и надули. Может, именно поэтому некоторые в отместку бросают их сами и перестают читать?
Игры без разума
Об играх разума искусством сказано немало. В девятнадцатом веке о них прекрасно писал Фёдор Михайлович Достоевский в своём «Двойнике», Стивенсон в истории про мистера Хайда, а в двадцатом эту тему подхватил и кинематограф (вспомните хотя бы знаменитый фильм с Расселом Кроу). Крупный мастер этих увлекательных игр Джон Леннон в 1973 году даже выпустил альбом с названием «Mind Games» (к сожалению, не самый удачный его альбом). Люди любят следить за чужими играми разума. Чаще всего за ними следят те, кто играть в них сам не умеет, но старается судить, быть арбитром. Наблюдать за играми этими люди любят почти так же, как смотреть на игры без разума (футбол, хоккей, теннис). Казалось бы, что может быть смешней погони взрослых дядей за мячом? Какое-то малопродуктивное занятие, не так ли? Зато инстинктивно понятное, близкое невзыскательному вкусу подверженных пиву и телевизору пацанчиков. Понятны правила, понятна суть. Пусть суть эфемерна и лишена смысла (что меняется от попадания мяча в ворота?), но осилить такие футбольные идеалы по силам каждому неглубокомысленному пареньку. А пытаться вникнуть в суть игр разума сложно. Пусть психиатр разбирается с этими, которые футбол не любят. «Ваще не пацаны!» – заключит возлюбивший мяч и ворота и с возмущением отправится пинать и забивать. Пока только мяч...
Поздняя осень, облитая бесстрастным солнцем, ещё не до конца охладела к людям, и те сентябрьские дни стояли тёплыми. Я занимался привычной для меня работой: проверял почтальонов, распространяющих по ящикам петербургскую правительственную газету. Мурат, тридцатилетний узбек, совмещал свою основную службу дворником с разноской газет. На предыдущих проверках контролёр из вышестоящей суровой организации характеризовал задержавшегося почтальона прямо и недвусмысленно, нервничая: «Ну, где этот почтальон сраный?!» Я не разделяю подобного отношения, но не могу сказать, что слышать подобный крикливый пренебрежительный отзыв было странно или неожиданно: это в характере жизни. По крайней мере, в характере улицы. Подойдя к очередной парадной, мы застали на лавочке старушек. Те были увлечены обычной для таких лавочек беседой. Я не знаю, что произошло с Муратом: то ли он потерял нить, связывавшую его с реальностью, то ли эта нить здравого смысла показалась ему путами и оковами, и он решил порвать её беспощадно. Бодро и чуть развязно подойдя к старушкам, тридцатилетний почтальон произнёс с весёлой и приветливой развязностью, явно не соответствовавшей моменту: «Девочки, не откроете нам дверь?» Старухи отказались, но Мурата не убили. Я сразу увидел в суровых русских бабах героиню известной песни Гарика Сукачёва «Моя бабушка курит трубку», которую «боятся все на свете пираты и по праву гордятся ей за то, что бабушка гробит и жжёт их фрегаты, но щадит стариков и детей». Я сразу обозначил свою позицию, вежливо поздоровавшись и спросив, не смогут ли они открыть дверь в подъезд. На возражения против «макулатуры» я отвечал, что это правительственная газета с адресной рассылкой для блокадников, пенсионеров и т.д. Впрочем, доводы не действовали, и только выходивший в это время из подъезда человек спас ситуацию: дверь открылась, и вскоре я уже фотографировал Мурата за работой. Он быстро справился и, не дождавшись, пока я сфотографирую газеты в почтовых ящиках, вышел из подъезда «поговорить с девочками», как он это назвал. Когда я подошёл к двери, из-за неё доносились недовольные и ехидные голоса старух: «С девочками он поговорит!» Выйдя из подъезда, я увидел то, что и ожидал: старухи обсуждали эпизод с Муратом, а сам он стоял у конца дома метрах в двадцати. Спиной к старухам. Я поинтересовался: «Ну, как, Мурат, поговорили с девочками?» «Да какие это девочки!» – отчаялся разочарованный почтальон. «Это враги!» И я не спорю, что врагов достаточно кругом у каждого, но иногда приобрести их можно простым хамством. Это несложно. Но, как учил Пушкин, «учитесь властвовать собой». Надо держать себя в руках. И свою фантазию тоже. И узбекскую, и русскую.
У неё могут быть проблемы
Вокзал в российской глубинке, в небольшом провинциальном городе, октябрь в тот день окружил дождём и моросью. До моего поезда на Петербург привокзальное время тянулось в раздумьях, которые прерывали доносящиеся звуки голосов заполнявших зал ожидания людей. Одна старушка была особенно громкой, визгливой, пронзительной. Сидела она совсем близко от меня и разговаривала по телефону непрерывно. Так часто прикрываются телефонной беседой неуверенно чувствующие себя люди. Не слышать её не выходило. Обычные старушечьи заботливые речи, с которых она переметнулась на тему околорелигиозную. Недавно у неё умер кто-то из близких с довольно редким именем Альберт. Её родственники отпели его с именем Алексей. Узнав о том, старушка заволновалась, ибо это, как оказалось, неверно: у имени Альберт есть церковный аналог. Я не запомнил его: это редкое церковное имя. Поняв, что отпели человека не с тем именем, она тут же заключила, что поэтому он и не приходит никому во сне. «Ой, что натворили-то!» – причитала сокрушённая этой ошибкой старушка. А я бы только порадовался за неё и за её оплошавших родственников, если за жизнь они «натворили» только это. Практически безгрешные люди. Хотя, быть может, это просто старческий склероз. Тогда и у Альберта, и у них могут быть проблемы. Ну, да кто без греха?..
Комментарии Комментарии пока отсутствуют ...
Добавить комментарий:
|
|||||||||||||||||||||||
Вокзальный подъём
Музей с яйцами
На моей очень малой родине
К сожалению, Вольтер не ошибся
Весёлое время бредёт по двору
Мурат и враги|
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
