Вёсны возвращаются

 

Мне жалко, – но стареют люди…

П. Васильев

 

Есть своя особая, неповторимая прелесть в старых улицах и строениях родного Ташкента. Только что над городом мощным валом прокатился мартовский ливень, омыв бордюрный камень тротуаров и высветив по-весеннему деревья в нежной зелёной дымке.

Я остановился у трёхэтажного дома из жжёного кирпича, построенного основательно, добротно, ещё в годы первых пятилеток. Его не тронуло ни одно землетрясение. На табличке: «Ул. Фрунзе, 28».

В таких домах в начале тридцатых годов селились всевозможные «спецы»: гидростроители, учёные, военные… К горлу подкатил комок. Вспомнилось с юности запавшее:

 

Эти горькие губы так памятны мне, и похоже,

Что ещё не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои;

И едва прикоснёшься к прохладному золоту кожи –

В самом сердце пустынного сада гремят соловьи.

 

Светлые строки из стихотворения известного русского советского поэта Павла Васильева посвящены его однокласснице и другу. Оно так и называется «Евгения Стэнман», под этим названием входит во все сборники поэта, включается в антологии.

Поднимаюсь по выщербленным, вытертым от времени и многих, многих людских посещений мраморным ступеням, давно потерявшим свой изначальный цвет, а в памяти не смолкает напевное:

 

Так прости, что я вспомнил твоё позабытое имя

И проснулся от стука весёлых твоих каблучков.

 

В полутёмном коридоре стучусь в дверь к хозяйке квартиры, с которой мы по телефону заранее условились о встрече. Волнение как бы передаётся нескольким гвоздикам в руке. Дверь открывается – и они будто вспыхивают на нашем азиатском вечном солнце живыми прометеевыми искрами…

И вот мы сидим за круглым столом друг против друга. На скатерти книги Павла Васильева – издания разных лет. Альбом с фотографиями. Шелковисто-пепельный переплёт, как бы выцветший от долгих лет. Такие ныне редко встречаются. Исподволь вглядываюсь в черты лица Евгении Адольфовны, по мужу Киссен… Ей уже восемьдесят один год. Однако назвать старой эту седую женщину никак нельзя.  Подвижна, разговорчива, точен в определениях и оценках её ум учёного.

– Мы, пожилые люди, – говорила она накануне встречи, – порой не помним, что было с нами вчера, а вот многое из прошлого чётко зафиксировалось.

Видимо, таково свойство человеческой памяти.

Евгения Адольфовна родилась на КВЖД: её отец, Густав Адольфович Стэнман, служил помощником машиниста там, на Дальнем Востоке. После разрыва с мужем мать с девятимесячной Евгенией вернулась в Павлодар…

– Откуда такая редкая, запоминающаяся фамилия?

– Отец мой по вероисповеданию – лютеранин. Он воспитывался у немцев в г. Таре. А вообще корни фамилии уходят к шведам.

Евгения Адольфовна сорок пять лет проработала преподавателем в ТашГУ, получила звание доцента. Отличник просвещения, заслуженный учитель Узбекской ССР, персональный пенсионер республиканского значения. Человек, многое сделавший для науки, культуры Узбекистана.

По какой-то счастливой случайности произошло так, что мать Евгении Адольфовны и мать Павла Васильева учились в одной павлодарской школе. Учиться вместе довелось и их детям.

О жизни и творчестве Павла Васильева последнее время много пишут в газетах и журналах, печатаются воспоминания людей, знавших его. Несколько лет назад в Алма-Ате вышла повесть писателя Павла Косенко «На земле золотой и яростной» – о жизни поэта. Интерес к его творчеству и личности не затихает, растёт… И это понятно: людям хочется больше знать о покоривших их умы и сердца художниках, тем более – с такой судьбой. Конечно, к Евгении Адольфовне обращались – и журналисты, и писатели из Алма-Аты, Москвы – с просьбой поделиться воспоминаниями… Сумею ли я узнать что-либо новое о Павле Васильевне? И всё же, всё же…

Письма продолжают идти на адрес Евгении Адольфовны. Вот и новая весточка из Казахстана от преподавателя Геннадия Тюрина – поклонника творчества поэта. Он пишет, что 1987 год для литературной общественности страны явился траурным: сто пятьдесят лет со дня гибели А.С. Пушкина и пятьдесят –  П. Васильева. Какое роковое совпадение. Гибель двух русских поэтов… Притом Васильеву было всего двадцать семь… По этому случаю в Павлодаре на здании бывшей школы  II  степени, где учился П. Васильев, установлена мемориальная доска. Значит, благодарная память земляков-читателей жива.

Школьные годы… Именно в это время в основном формируется характер, личность человека…

Я попросил:

– Расскажите что-нибудь о школе…

– Павлодар – уездный городок первой четверти века… Население там было самое разнообразное: бок о бок жили русские, украинцы, немцы, казахи, татары… Говоря современным языком, город нашего с Павлом детства являл тот самый интернациональный дух, о котором нынче так много говорим. В лавках, на базарах, на улицах говор смешивался, и все понимали друг друга. Люди занимались огородами, скотоводством, рыбной ловлей, торговлей… Все были чем-то и как-то взаимосвязаны. Немало происходило странных, авантюрных случаев. Не обходилось и без пьянства, драк… Словом – жизнь, а в провинции она, пожалуй, не менее разнообразна и своеобычна, чем в столицах. И культура своя, культура маленького городка, существовала. Её привносили ещё с прошлого века ссыльные, бывшие политкаторжане, осевшие здесь. У нас в школе каждый второй преподаватель являл собой незаурядную, оригинальную личность. Порой загадочную. А всякая тайна, известно, притягивает к себе ребят…

Нашим классным руководителем был преподаватель литературы Иван Сергеевич Чепуров, очень больной человек. Говорили, что он двадцать лет просидел в Петропавловской крепости. В старших классах рисование вёл художник Батурин, человек с очень колоритной внешностью, – он был другом одного из сыновей Льва Толстого. Обществоведение преподавал бывший  адвокат из Петербурга, к сожалению, уже не помню его имени. Уроки пения и географии проводил учитель, имя которого тоже выветрилось из памяти, но, помню, он сам прекрасно пел в церковном хоре, организовал в школе отличный хор, оркестр, приохотил всех к миру музыки и сцены. Кстати, нам, в том числе и Павлу, выпадало счастье участвовать в настоящих массовках на спектаклях городского театра. В старших классах нам давали уроки генетики, и мы уже кое-что знали о законе Менделя. Вот примерно в такой атмосфере формировались мировоззрение и характер Павла Васильева.

Евгения Адольфовна раскрывает свой альбом и показывает школьную фотографию тех лет. Время не тронуло  чёткости лиц, остановленного мгновения.

– Это наш классный руководитель – Иван Сергеевич. А Павла Васильева вы найдёте сами.

Его нельзя не узнать сразу. С фотографии внимательно глядит щупленький паренёк-подросток в строгом френче с накладными карманами; характерный пробор в волнистых волосах…

– А меня вы узнаете?

Смотрю на хозяйку квартиры и стараюсь её лицо «примерить» к девчоночьим на фотографии. Сразу ничего не получается. «Машина времени» не хочет возвращать живой лик к тому, канувшему в лету. И всё-таки по каким-то крупицам мне удаётся восстановить образ. Симпатичная девчушка, здесь немножко задумчивая, но среди подружек, возможно, самая бойкая…

– Это вы!

– Правильно…

Наверно, прав был мудрец: время стоит, это мы проходим…

Евгения Адольфовна знакомит меня с павлодарскими друзьями Павла Васильева.

– Это Мария Пшеницына, её брат Юра Пшеницын, – долгие годы работал редактором немецкой газеты, сейчас на пенсии. А это Серафим Дагаев, Федя Завьялов, Бурчевский, Асанов, Будтов…

Многие их этих фамилий, оказывается, мне знакомы по посвящениям и стихам Павла Васильева, вошедшим в классику советской поэзии… Он преданно любил своих друзей, оставил память о них потомкам.

– А как относились к Павлу в школе?

– Это непростой вопрос. Павел рос хрупким, но очень уж озорным. Неважно учился. Хотя его отец, Николай Корнилович, преподавал у нас математику, сын не имел ни способностей, ни тяги к этой строгой науке. Мало того, на уроках отца он часто так шкодничал, что бывал безжалостно изгоняем… Вот ещё один штрих. Идёт урок литературы. Иван Сергеевич, как я уже говорила, будучи больным, иногда засыпал прямо за столом. Здесь-то Павел и попадал в свою «стихию». Он ловко имитировал мимику, привычки своего любимого учителя, импровизировал весёлые стихи, словом, как мог, потешал класс. Кому из учителей понравилось бы такое поведение?..

– Когда стали впервые проявляться литературные способности Павла?

– Сочинять он начал очень рано. В третьем классе исписал целую тетрадку стихами. И назвал их «Сказки чернильного деда». Очень изобретательно! Это были стихи о школе, о друзьях, о природе… А вообще энергия в Павле уже тогда так и кипела, порою он не знал, куда её толком приложить. И если уж находил – результат оказывался не всегда приятным. Взять хотя бы  ту историю… Что заставило Павла пойти на такой поступок, для меня до сих пор остаётся загадкой. Мальчишеская ревность, безудержный отроческий эгоцентризм, жажда необычного?.. Но случилось так, что в классе, кажется, седьмом, он уговорил одноклассников Асанова и Будтова драться на дуэли из-за меня… Для этого специально приготовили самодельные кинжалы. «Дуэль», очевидно, была настолько серьёзной, что вечером мать одного из дуэлянтов пришла к моим родителям жаловаться. Виновницей в итоге оказалась я…

На всю жизнь мне запомнилось одно путешествие. Только что окончили семилетку, и весь наш класс во главе с Иваном Сергеевичем Чепуровым поехал на экскурсию на Алтай. Было нас семь девочек и пятнадцать мальчиков, не считая ещё нескольких учителей. Редкие селения, глухие скиты староверов. Добравшись до озера Зайсан, тропами углубились в горы. Так получилось, что Павел, я, Мария и Юрий Пшеницын, оторвавшись от ребят, ушли далеко вперёд. Нам так хотелось приключений! Поднялись на самую высокую скалу, а опуститься с неё не смогли. Если бы не помощь взрослых… Кончалось отрочество вместе с захватывающими романами Жюль Верна, Майн Рида, Луи Жаколио, Хаггарда… Нам хотелось быть похожими на героев этих книг. Особенно Павлу. Как-то, блуждая по горам, мы набрели на заброшенный рудник – бывшую концессию англичан. Заночевали в конторе. И вот ночью Павел решил, преобразившись в разбойника, выкрасть одну из девочек. Почему-то через форточку… Что это? Озорство? Испытание воли? Просто нам всем жить было интересно и весело!..

А поэтический талант Павла Васильева проявлялся всё больше и сильнее. В старших классах он писал много стихов, поэмы, экспромты на своих школьных друзей. Некоторые из них я отрывочно помню:

 

Серафим Дагаев, ты в газету нашу

Напиши, что, дескать, я люблю Наташу.

 

Или вот такие шуточные строки:

 

Мэри Пшеницына – рост каланчою,

Сима Дагаев при ней звонарём...

 

По семейным обстоятельствам школу мне пришлось заканчивать в Омске. Осенью 1925 года я получила письмо от Павла Васильева. Это был пухлый зелёный конверт. (Вообще он имел какое-то особое пристрастие к зелёному цвету. Даже в поздних своих стихах: «Воду зелёную режешь» («Пароход»), «Зелёной пеной здесь перекипала?» («Глафира»), «Чтоб снова зазеленеть, опадали листья» («Рыжая голова»), «Князь рыб и птиц, беглец зеленоводый» («Иртыш») и других). Вскрываю конверт. Письмо на восьми страницах. Написано  зелёными чернилами. И всё – стихами. Тёплое, о школе, о друзьях, о наших чудачествах… Я долго берегла письмо. К глубокому сожалению, пришлось его уничтожить. Об этом потом… Но до сих пор помнится из него многое. На первой странице, например. Характерным васильевским почерком (он не признавал мягкого знака во втором лице) было написано: «Павлодарская школа II ступени контрреволюционной окраски». Начиналось письмо таким четверостишием:

 

Образы, мысли, желанья былого

Втиснуть легко ли в зелёный конверт.

Сколько далёкого и дорогого,

Сколько промчавшихся лет…

 

Последний раз мы встретились с Павлом Васильевым в Павлодаре в 1926 году. Мне было семнадцать, а Павлу шестнадцать. Теперь передо мной стоял не худенький с выпирающими лопатками подросток, а симпатичный ладный юноша с волнистой светлой шевелюрой и пронзительно-ясными глазами. Не помню из-за чего, но мы в тот день с ним слегка поссорились. Павел забрал мою фотографию, а я в сердцах выхватила  у него общую тетрадь со стихами… Так и расстались.

В тот же год я уехала в Ташкент поступать в САГУ. Училась на иранском отделении восточного факультета, правда, на последних курсах пришлось перейти на педфак.

Больше с Павлом Васильевым не доводилось встречаться. Из писем школьных товарищей только и знала, что он находится где-то во Владивостоке. В 1928 году я вышла замуж. Как-то получаю письмо от свекрови: в одном из московских журналов она прочитала стихи Павла Васильева и деликатно осведомляется: знаю ли я такого?..

Второй раз с его именем меня связал печальный случай. В марте 1938 года – я уже преподавала – мне предъявили обвинение в… шпионаже. «Вина», как я поняла, состояла в том, что я родилась на КВЖД… Следователь оказался вежливый такой. Сначала мы с ним вели светский разговор о литературе, о модных тогда писателях. А потом он, как бы между прочим, предложил: давайте, мол, составим протокол… Даже успокоил: ничего, мол, страшного, за чистосердечное признание дадут маленький срок… Я, конечно, вознегодовала. Сказала, что накануне была у первого секретаря ЦИК Узбекистана Усмана Юсупова, что он принял меня и даже премировал как лучшего преподавателя. Следователь с ехидцей улыбнулся: «Вы умная женщина. Разве не понимаете, что это всё сейчас ничего не значит?..»

Тогда же в камере я познакомилась с некой Е. Веледницкой. Она представилась писательницей. От этой женщины я узнала, что П. Васильев в Москве и тоже арестован. В то время ни я, ни она даже не подозревали, что Павла уже нет в живых…

Четыре месяца пришлось мне просидеть в тюрьме на Московской улице, где ныне находится швейная фабрика «Малика». Но хорошо то, что хорошо кончается… Меня почему-то освободили из «ежовых рукавиц». Что это было просто чудом, поняла, конечно, позже…

Вернувшись домой, я тут же порвала в клочья то зелёное письмо Павла, вырвала многие страницы стихов из общей тетради, которую так берегла… Страх подсказывал, как поступать, пересиливая все другие человеческие чувства. Ведь в тетради были и стихи, полные аллегорий и намеков. Взять хотя бы эти две строки, в память:

 

Наш советский кургузый товарищ

Снова стал у машины своей…

 

Чудовищная машина репрессий вовсю раскручивала свой маховик…

Думали ли мы тогда, в школьные годы, о большом поэтическом будущем Павла Васильева? Скорее нет, ведь в детстве и юности многие пишут. Однако в московских литературных кругах тридцатых годов уже широко, и по праву, были известны стихи Павла Васильева. И не только стихи. Вспомнить хотя бы нашумевшую тогда статью М. Горького в «Правде», о, мягко говоря, «непристойном поведении молодого поэта»… И всё-таки по-настоящему рождение крупного поэта Павла Васильева состоялось в середине пятидесятых годов, как сейчас модно говорить, в хрущёвскую оттепель. То, что начало создаваться и было кроваво оборвано вместе с молодой жизнью поэта, сразу и мощно выплеснулось двадцатилетие спустя… Стихи и поэмы, собранные воедино в большой книге, выпущенной Гослитиздатом в 1957 году, говорят о талантливом, ярком, дерзостно смелом мастере. Об этом писали и выдающиеся мастера литературы. Вот, например, оценка масштабов его творчества Борисом Пастернаком: «В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в своё время раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы. Помимо печатавшихся его вещей («Соляной бунт» и отдельных стихотворений), вероятный интерес и цену должно представлять всё то, что от него осталось».

Другой современник, вероятно, признавая в Васильеве единомышленника и, безусловно, большого поэта, О. Мандельштам в 1935 году констатировал: «В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и Павел Васильев».

Знаменательные, провидческие слова, тем более, что сказаны они поэтами, казалось бы, совсем иной школы. Это ещё раз доказывает единство и благородное превосходство настоящих художников над любыми «школами» и враждующими «группами»… Что же касается «владения» Павлом «своими бурными задатками»… В творчестве, может быть. Но в жизни, в той жизни, при его натуре такая судьба, наверно, была предрешена. Пожалуй, как и судьба Есенина и Маяковского.

Собеседница надолго смолкает, и я не сразу решаюсь задать один из интересующих меня вопросов:

– Когда вы впервые узнали о стихах Павла Васильева, посвящённых вам?

– Раньше о них я не ведала. Случилось это опять-таки в середине пятидесятых. Я преподавала в ТашГУ. Как-то прибегают ко мне студенты филфака и показывают газету, кажется, «Культуру и жизнь». «Это вам посвящены стихи?» – спрашивают. Смотрю: фамилия Павла Васильева, а под ней стихотворение: «Строителю Евгении Стэнман». Под таким названием оно и стало выходить в книгах поэта. «Да, эти стихи посвящены мне, – сказала я. – Но почему “строителю”, которым я никогда не была?» А потом подумала: «Может, слово “строителю” добавили ретивые редакторы в первом издании? В годы первых пятилеток это было модно. А может, и сам Павел придумал этого “строителя” как романтично-поэтический образ времени? Ведь он всегда оставался фантазёром!..» Так или иначе, я написала составителю ряда книг Павла Васильева Сергею Поделкову, вообще немало сделавшему для популяризации его творчества, о том, что я никакой не строитель. И вот в книге, изданной в самой авторитетной серии «Библиотека поэта», стихотворение наконец вышло без этого «довеска». Оно просто называется «Евгения Стэнман».

– Именно в этой книге есть и другое стихотворение – «Турксиб». И начальные строки обращены к вам:

 

Товарищ Стэнман, глядите!

Встречают нас

Бесприютные дети алтайских отрогов.

Расстелив солончак, совершают намаз

Кривоплечие камни

на наших дорогах…

 

– Да, знаю. Ностальгия по школьным годам, друзьям, походам… Вот почему поэт в стихах не раз обращался к этому, в том числе и ко мне.

– И всё же напрашивается, может быть, не совсем деликатный вопрос…

– Понимаю, – просто отвечает Евгения Адольфовна. – Возможно, он был неравнодушен ко мне, с кем подобного не случается в юности. Но, главное, он ведь был совсем молодым, и в стихах тоже…

– Кстати, а где та тетрадь с вырванными страницами? Там ведь, кажется, ещё оставались стихи.

– Я подарила её жене Павла Елене Александровне Вяловой. Она живёт в Москве. Можете записать её телефон. Мы с ней изредка переписываемся.

– При каких обстоятельствах всё же погиб поэт? Может, вам известны какие-либо подробности?

– Известно, что почти вся семья Васильевых была репрессирована: и отец, и брат… Елена Александровна рассказывала, что примерно за месяц до ареста Павел ходил подавленный и очень нервничал. Как-то в квартире зазвонил телефон. Павел поднял трубку. «Сейчас я приду!» – сказал он, оделся и вышел. Больше его  не видели…

…А мне вспомнился один из московских вечеров. Мы ехали в вечерней электричке с поэтом Алексеем Заурихом. За окном белой светотенью мелькали уже гаснущие загородные берёзки. Говорили, конечно, о поэзии и как-то естественно перешли к стихам и личности Павла Васильева.

– А вы знаете, как он погиб? – спросил вдруг Заурих.

– Откуда?..

– Мне рассказал один старый чекист. Случилось это на допросе. Садист-следователь стал предъявлять вовсе уж дикие обвинения, а Павел Васильев возьми и взорвись. Бросил в ответ что-то такое… Следователь схватил со стола тяжёлую пепельницу и запустил ею в поэта. Попал прямо в висок.

Я поделился этой версией с Евгенией Адольфовной.

Она вздохнула.

– Может, и так. Многого уже никогда не узнать. Но стихи остались…

Теперь, когда уже открылись архивы, точно известно, что Павел Васильев был расстрелян по приговору Верховного суда 16 июля 1937 года с абсурдной формулировкой «По обвинению в терроризме и подготовке покушения на И.В. Сталина». Останки его захоронены на территории Донского монастыря в братской могиле. Но рассказ Зауриха имеет право оставаться легендой. Ведь сама жизнь Васильева была таковой.

Проходят года, десятилетия, уже сменился новый век но, как эхо, продолжает жить и звучать в народе не тускнеющее слово поэта:

 

Всё утечёт, пройдёт, и вот

Тебе покажутся смешными

И хитрости мои, и имя,

И улыбающийся рот,

Но ты припомнишь меж другими

Меня, как птичий перелёт…

 

  

В разлуке с иртышской тоской

 

В последний год жизни Сергея Григорьевича Острового я несколько раз пытался встретиться с ним. Звонил ему на московский телефон, но мне постоянно отвечали: «Сергей Григорьевич болен»… Что поделаешь, возраст! Словом, так и не удалось сойтись, поговорить о прошлом, о поэзии, узнать о взаимоотношениях Сергея Григорьевича с прекрасным русским поэтом Павлом Васильевым (1909-1937 гг.).

С творчеством Васильева я впервые познакомился в конце 60-х. Это был наиболее полный на то время том стихов и поэм, изданный Гослитиздатом. С первой же страницы книги на меня пахнуло жаркими казахстанскими степями. Я увидел табуны полудиких кобылиц. Почувствовал терпкий запах тимьяна. Перед глазами в светлых бликах предстал зеленоглазый Иртыш с раскинувшимися по его берегам, словно гнёзда, казачьими станицами, в названиях которых слышалось что-то птичье – светлое, высокое. Представились во всей полноте судьбы моих соотечественников-переселенцев с их непростым жизненным укладом на чужих землях, ростки дружбы, зарождавшейся на стыке двух великих культур – русской и азиатской.

С этой книги, пожалуй, и открылся во мне огромный интерес к Павлу Васильеву, у которого отняли жизнь так же рано, как у Лермонтова. С тех пор каждое слово о нём, каждое его стихотворение, появившееся в печати, я старался не пропустить. Отыскал в Ташкенте Евгению Адольфовну Стэнман (в замужестве Киссен) – одноклассницу будущего знаменитого поэта, которой посвятил он проникновенные строки. Записал всё то, что, мне казалось, упустили другие васильеведы. Опубликовал об этой встрече очерк. И, конечно, тогда, в конце разговора, я не преминул задать давно интересовавший меня вопрос:

– Бывал ли Павел Васильев в Ташкенте?

– Думаю, что нет, – подумав, ответила Евгения Адольфовна. – В Ташкенте я с 30-х годов. Европейская его часть была маленькой, компактной. И, если бы Павел посетил наш город, наверное, я была бы в курсе.

«Наверное» оставляло какую-то слабую ниточку надежды, что я найду когда-нибудь твёрдый ответ на свой вопрос. Ну не мог, просто не мог такой неутомимый путешественник как Васильев, живший в соседнем Казахстане, не побывать в солнечном городе!

К такой версии меня подтолкнул следующий факт. В середине 70-х годов вместе с преподавателями РПИРЯиЛ (Республиканский педагогический институт русского языка и литературы) С.И. Лиходзиевским и К.Н. Громом я навестил старейшего ташкентского литературоведа Д.Я. Вифлеемского, жившего за Алайским базаром на улице Урицкого. Он тогда сильно приболел. Пока мои старшие друзья в большой затенённой комнате, видимо, служившей кабинетом, беседовали с хозяином, я с интересом разглядывал внушительные полки, туго заставленные книгами. На одной, словно выставленная напоказ, меня привлекла небольшая книга. Я осторожно взял её в руки. На обложке значилось: «Павел Васильев. Соляной бунт. Поэма. Москва, Гослитиздат, 1934 г.»

Это был настоящий раритет! Первая и последняя вышедшая при жизни поэта книга… Но ценность её заключалась ещё и в том, что на титульном листе книги стоял крупный штамп: «КОНТРОЛЬНЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР». Те, кто работал в советские времена в издательстве, хорошо знают, что это значит. Первые десять обязательных экземпляров, вышедших в типографии, представлялись сначала в издательство на подпись редактору, художнику, техреду, главному редактору, в общем, всем тем, кто нёс ответственность за издание книги. Но самой главной подписью считалась закорючка редактора Главлита, то есть цензора. Случалось, что рубили издание на корню на самом выходе в свет. И только после всех собранных подписей печатался тираж книги. Вот одна из них и долетела аж из самой столицы до города «дружбы и тепла». Но какими путями она добралась сюда, как оказалась у Д.Я. Вифлеемского? Улучив паузу, я обо всём этом спросил у хозяина раритета.

– Книжку «Соляной бунт», – рассказал Дмитрий Яковлевич, – я купил после памятного ташкентского землетрясения на Тезиковке у пожилой женщины, вполне интеллигентного вида, она даже не торговалась. Тогда многие старожилы уезжали из города…

Больше я ничего не узнал об интересующей меня книге, а значит, и об авторе. Но и на том спасибо случаю, что мне посчастливилось прикоснуться к первоизданию известной поэмы.

Вскоре в издательство «Ёш гвардия» (аналог московской «Молодой гвардии». – Н.К.), где я в те годы работал редактором, заглянул народный художник Узбекистана В.Е. Кайдалов. Несмотря на значительную разность в возрасте (художник был старше меня на восемь пятилеток), мы с ним приятельствовали, иногда выпивали. Все самые значимые книги, выходившие в Ташкенте, иллюстрировались им. В ту самую встречу я спросил В.Е. Кайдалова:

– А вам знакомы стихи Павла Васильева?

– Почему только стихи? – удивлённо произнёс художник. – Я с ним лично был знаком…

– По Омску, Павлодару?

– Эк, юноша, как тебя далеко занесло! Здесь мы познакомились. Здесь, в Ташкенте.

У меня так и ёкнуло сердце: вот она, разгадка, где таилась… Совсем рядом. Отпросившись у главного редактора, мы с В.Е. Кайдаловым переместились в чайхану на Урде. Владимир Елпидифорович на правах старшего заказал чайник с белым чаем (водкой) и чайник с настоящим чаем. Ну и, конечно, закуску – шашлычок, салатик из помидоров и огурцов, пару самсы.

Выпили по первой и второй.

– Так, на чём мы остановились? – встрепенулся Кайдалов. – Ну да… Павел Васильев. – И, глядя в сторону башенки, «плывущей» над ювелирным магазином, что на правом берегу реки, задумчиво прочитал:

 

Поверивший в слова простые,

В косых ветрах от птичьих крыл,

Поводырём по всей России

Ты сказку за руку водил.

 

– Рассказывайте, рассказывайте, – торопил я: услышать что-нибудь новое, пусть даже незначительное, о поэте, стихи которого полюбил, всегда интересно…

– Точно помню, – продолжил художник свой рассказ, – был 36-й год. Стоял июль или, скорее, август. Сужу по тому, как базары к этому времени будто взрывались от груш, винограда, дынь и арбузов. Это их месяц. В один из таких дней, на Каблукова, где я жил, поздно вечером по-свойски громко и озорно в окно постучали. Открыл калитку, вышел на улицу: стоит мой друг – художник Гоша Карлов, Георгий, со своей неизменной «аксакальской» рыжей бородкой, а рядом с ним молодой человек – лет двадцати пяти – тридцати. Высокий, худощавый, в светлой рубашке, вышитой по вороту крестиком, и брюках оливкового цвета, на ногах – парусиновые туфли. Волос вороной, вьющийся, а глаза чуть-чуть насмешливые, так и рассыпают синь. В руке – чемоданчик. Сразу видно, что не здешний, приезжий… Такого сразу запомнишь.

– Знакомься, – сказал Карлов. – Это мой земляк по Павлодару. Поэт!

– Павел, – представился молодой человек и, протягивая ладонь, добавил: – Васильев.

– Проходите, – пригласил я нежданных гостей в дом.

За поздним ужином я узнал подробности: Павел прибыл в Ташкент из Москвы ночью. Переночевал на вокзале, а утром отправился в Союз художников Узбекистана, чтобы узнать адрес Виктора Уфимцева. С Уфимцевым Васильев был знаком по Омску. Там же Павел посвятил своему другу художнику-футуристу замечательное стихотворение «Верблюд». О том, что Виктор перебрался в Ташкент, Васильеву кто-то сообщил в Москве. Хотелось встретиться с давним другом, поговорить. Однако в Союзе художников сказали, что Виктор Иванович в настоящее время находится на этюдах в горах. В это время в коридоре и встретился Павлу Гоша Карлов. Познакомились, разговорились. Оказывается, детские и юношеские годы Карлова прошли там же, где и у Васильева. Для обоих не пустым звуком, а родной музыкой звучали названия городов – Павлодар, Усть-Каменогорск, Омск. Ну и, конечно, Иртыш, где они когда-то рыбачили. Как бывает в подобных случаях, молодые люди решили обмыть и закрепить знакомство. Но тут Васильев замешкался, достал из чемоданчика небольшой блокнотик. Быстро пролистал его и сказал, что ему сначала надо заглянуть в редакцию газеты «Правда Востока» к какому-то журналисту, тоже знакомому по Казахстану и Сибири. Имени его я уже не помню.

Гостя из Москвы сотрудники редакции встретили тепло. А когда узнали, что это тот самый «хулиганствующий» поэт, о поведении которого писал сам Горький в главной газете страны «Правда», заметно поостыли. Ведь «Правда Востока» была вроде младшей сестры «Правды». Она вела ту же магистральную линию партии.

Журналист, к которому пришёл Павел, оказывается, давно уволился. Уехал в какой-то другой город. Но более сильное впечатление Васильев произвёл на сотрудниц женского пола. Когда он покидал стены редакции вместе с Карловым, они как бы невзначай выглядывали из дверей кабинетов.

До ближайшего Пьян-базара, который потом стал называться Воскресенским рынком, где можно хорошо закусить и выпить, было рукой подать. Туда и направились Карлов и Васильев.

Там за уютным колченогим столиком новые знакомые вспоминали памятные места, где им довелось жить, возможно, общих приятелей, переходили из шинка в шинок (недаром место называлось Пьян-базар!), пробовали различные вина. А здесь их было море разливанное, и сортов не счесть! Продавцы – колоритные армяне и бухарские евреи, золотозубые и в сюртуках – не скупились на угощения. И, главное, всё было относительно недорого – не то, что в Первопрестольной!

Земляки до обеда погуляли по городу, а потом пришли домой к Георгию: квартира его находилась на улице Кафанова. Попили чаю, отдохнули, а по холодку притопали ко мне в гости. Оказывается, Карлов пообещал Васильеву показать мои работы. Хорош тоже, гусь, смотреть картины на ночь глядя! И всё-таки несколько литографских пейзажей я показал Павлу. Особенно ему понравился той-тепинский базар, ослики на фоне первых автомобилей… «Всё, как у нас, в Павлодаре», – сказал он ностальгически.

Разговор наш продолжился на тахте за дастарханом, под яркой электрической лампочкой, подвешенной за веточку вишни. О чём мы говорили всю ночь, я не помню. Васильев кого-то неистово бранил, рассказывал о каких-то московских поэтах. Никого из них я раньше не знал, как, впрочем, и самого Павла. А потом я с Карловым попросил его прочитать что-нибудь из своих стихов. Васильев порылся в небольшом чемоданчике, который лежал возле подушек на тахте, и вытащил из него небольшую книжку. Открыл страницу с закладкой и сказал: «Я прочту вам отрывок из поэмы “Соляной бунт”. Только отрывок!» Читал Васильев выразительно, так, что жена пришла из кухни послушать. Когда отрывок закончился, мы просили его читать ещё и ещё. Но вскоре Павел, видимо, устал читать, и рубанул рукой по воздуху: «Всё!»

Я взял книжечку из рук Павла, открыл, смотрю, а на титульном листе печать: «КОНТРОЛЬНЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР». С Васильевым мы были почти ровесниками и разговаривали на ты. «А ты можешь подарить мне эту книжку с автографом?» – обратился я к поэту. «Нет, – отрезал Павел. – У меня сейчас это единственный экземпляр. Да и дарить книжку с печатью не совсем удобно. Она у меня как талисман. Вот выйдет скоро новая, обязательно пришлю вам обоим». Мы сидели, разговаривали и пили вино почти до полуночи. Затем жена постелила Васильеву и Карлову прямо здесь, на тахте, постель.

Утром ни Карлова, ни Васильева я не увидел. Видимо, на рассвете, не попрощавшись, они ушли по-английски. Пятилитровый бидончик был печально пуст. Зато под подушкой жена обнаружила книжку Павла Васильева «Соляной бунт», которую он забыл положить обратно в чемоданчик. Мы подумали, что поэт вскоре вернётся за своей книжкой. Но ни сегодня, ни завтра Васильев почему-то так и не пришёл.

А ещё через несколько дней я встретил Карлова в Союзе художников. Георгий извинился, сказал, что он с Павлом не хотел будить меня с женой, и они ушли на рассвете к каким-то знакомым поэта, с которым тот вскоре уехал не то в Самарканд, не то в Бухару. Вот такая встреча у меня была с Васильевым, – закончил свои воспоминания Владимир Елпидифорович. – Это уже потом, в 57-м году, когда у Павла посмертно вышла в Москве первая большая книга стихов и поэм, я понял, какой это был мощи и удали поэт.

– А где сейчас та книжка Васильева? – поинтересовался я.

– Лежала в мастерской до середины пятидесятых. Я иногда её перечитывал, – сказал Кайдалов. – А потом дочка унесла в школу и дала кому-то почитать. Так книжка и затерялась.

Нет, я не стал тогда расстраивать пожилого художника, и не сказал ему, что видел эту книжку несколько лет назад у литературоведа Д.Я. Вифлеемского. Это была, конечно же, она… Другой второй просто не могло быть в Ташкенте с печатью «КОНТРОЛЬНЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР»! Снаряд в одну и ту же воронку не попадает.

Тогда, после разговора с Кайдаловым, для меня вопрос решился: был Васильев в Ташкенте или нет… Так что зря спорят некоторые литературоведы о его пребывании в Средней Азии. Ведь поэта встретили там без помпы, не как иных обласканных властью деятелей литературы. И Е.А. Стэнман (Киссен) вполне могла не знать о приезде своего одноклассника. Наконец, в наиболее полной книге на сегодняшний день: «Павел Васильев. Сочинения. Письма» (Москва, Эллис Лак, 2000), в краткой биографической хронике чётко и ясно сказано: «1936, август-сентябрь. Совершает большую поездку по стране – от Салехарда до Бухары, Ташкента и Самарканда. Заезжает к родным в Омск».

А теперь я опять вернусь к Сергею Островому. Это был последний поэт из живущих, кто близко общался и дружил с «зайсанским златоустом-самородком». Мне хотелось расспросить Острового о московском окружении Павла Васильева, о его столичных друзьях, недругах. А вдруг всплывёт что-то новое?

В известной мне мемуарной литературе о каких-либо отношениях Острового с Васильевым не говорится ни слова. Да и характеры двух некогда молодых поэтов были разительно противоположными. Если Островой внешне являл собой полное спокойствие, респектабельность, некоторую даже холодность, то Васильев был открытым, порой вспыльчивым, говоря словами любимого им Есенина, переполненным «половодьем чувств». Что их могло объединять? А ведь Васильев в 1936 г. посвятил собрату по перу проникновенный «Акростих», опубликованный вторым изданием в 1968 г. в Большой серии «Библиотеки поэта»:

 

Ответь мне, почему давно

С тоской иртышской мы в разлуке?

Ты видишь мутное окно,

Рассвет в него не льёт вино,

Он не протянет нам и руки.

Вино, которое века

Орлам перо и пух багрило…

Мы одиноки, как тоска

У тростникового аила.

 

При каких обстоятельствах было написано это стихотворение, что побудило Павла Васильева написать его?.. Может быть, когда-нибудь историкам литературы посчастливится открыть сию тайну?..

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование