Гармошка

Солнце медленно оседало за дальнюю лесополосу, оставляя после себя тёплую землю и тихий летний вечер.

Со стороны Красной горки – всё ближе и ближе – слышалось покрикивание пастухов, и откуда-то сверху, будто с небес, медленно спускалось к людям домашнее стадо. Его было видно с крыльца нашего дома, построенного отцовскими руками на самом краю села. В этот тихий час – после тяжёлого трудового дня – любил он хозяином постоять у калитки, здороваясь и переговариваясь с односельчанами, неторопливо идущими мимо нашей усадьбы встречать своих кормилиц с пастбища. Свою кормилицу, получившую от нас имя Роза за свой чёрно-бордовый окрас, мы встречали по очереди. Её, своенравную, надо было обязательно перехватить вовремя, не то отобьётся от стада и уйдёт, покачивая непокорной головой, в степь, чтоб ещё пощипать травки на вольной волюшке...

Утишалось вслед за солнцем беспокойство уходящего навеки дня, завершались все привычные дела и заботы. Подоив Розу, мать шла с ведёрком по двору, по пути наливая парного молока кошке с котятами. Отец, дожидаясь ужина, обходил сад-огород  и,  хрумкая прозрачным «медовым» яблочком (сквозь солнечную мякоть его просвечивались зёрнышки!), присаживался на длинной лавке напротив крыльца.

Вечер как вечер – всё как всегда. Но наутро планировалась поездка матери в Михайловку. И у младшего поколения семьи настроение было слегка приподнятым (в родительском доме к тому времени нас оставалось четверо – старшая сестра Тоня была уже замужем). Все мы в тот вечер ждали, когда ж наконец отец сядет за стол, подвинет поближе к себе стеклянную чернильницу, расправит большой ладонью тетрадочный листок и аккуратно запишет на нём все наши просьбы и пожелания – «в памятку для матери». Ездила она туда нечасто – всё больше по надобности. В этот раз они с отцом много всего намечали купить – не за горами был новый учебный год. А наши заказы (помимо всего обязательного к школе) по нынешним меркам, были, конечно же, скромные, да и по тогдашним меркам – тоже. Понимали (мать вложила в наши головы накрепко): «отец на всех тянется один...». Но, не думаю, что очень уж хорошо понимали мы в те годы, как непросто было родителям дарить нам ещё и детскую радость, и как старались они, несмотря ни на какие трудности, чтоб всё у нас «было не хуже, чем у людей...». Как сейчас вижу синий, исподлобья, с чуть приметной улыбкой отцовский взгляд, когда составлял он тот список из детских желаний: невдомёк мне было тогда, что и сам он получал от таких «совещаний» несказанное удовольствие...

Утром («чуть свет»...), когда мы ещё крепко спали, он проводил мать на остановку. И весь тот памятный летний день тянулся, кажется, целую вечность... Вечером отец встретить не успевал – был ещё на работе. И мы решили по-своему. Тая – вторая по старшинству сестра – осталась дома на хозяйстве. А нам – четырнадцатилетней сестре Вале, братику Коле (ему было тогда семь...) и мне – велела встречать мать. Мне шёл одиннадцатый год. Хорошо помню, что примчались мы на остановку задолго до прихода автобуса. Ждали, ждали! О чём-то говорили, во что-то играли, поглядывая на дорогу, – ладошки домиком. Потом, чтоб скоротать время, решили добежать до пруда и обратно. Добежали. Постояли на плотине, на деревянных мостках под  могучими тогда ещё вербами, корявыми своими корнями уходящими, казалось, в самую глубину пруда... Поглядели, как дядь Коля Вакал – сосед, что жил через дорогу напротив, настраивает «на зеркального карпа» удочку. Забросил! – Круги по воде... Как же хотелось тогда в эту чистую воду прямо с мостка «сигануть» и «сплавать», но – припустили назад: не опоздать бы!

Но вот и подкатил наконец старенький ЛАЗик. Скрежетнула дверь, и на порожках показалась мать. Крепдешиновое коричневое платье в горошек с белым кружевным воротничком (памятное – на всю мою долгую жизнь!), чёрные косы корзиночкой... Хоть и была казачка потомственная, но даже и намёка на казачий стиль (в отличие от сестёр) в её одежде не было. Любила, чтоб всё – по моде, да и отцу, я помню, так больше нравилось. В руках у неё, к нашему удивлению, ничего не было, лишь из-под мышки торчала свёрнутая в трубочку пустая сумка... Встала на дороге, расправила на подоле складки и, стряхнув с них невидимую пыль, посмотрела на нас... как-то не так – то ли радостно, то ли... виновато. Непривычно, в общем, посмотрела. Оглянулась на водителя, улыбчивого парня в кепке набекрень, как бы ожидая от него чего-то. А он и впрямь вышел из-за руля, по-деловому заскочил в салон, и... выставил оттуда на дорогу чемодан – новенький, с блестящими застёжками: «Забирай, мать, некогда мне!» И – без лишних слов – снова за руль, загремел на своей технике дальше, оставив нас размышлять над происходящим в клубах густой дорожной пыли...

Странный этот чемодан мать бережно переставила на обочину дороги. Потрогала замки, словно проверяя надёжность и, взглянув на нас снизу вверх, вдруг всё прояснила разом: «Гармошка тут...».  Не дав опомниться, тут же велела: «Несите по очереди – тяжёлая она». Не знаю, какую реакцию на эту неожиданную покупку ожидала мать, но, когда мы наконец по-настоящему уразумели, ЧТО несём домой, радость переполнила до краёв... Да она просто не умещалась там, где живёт человеческая душа! У нас теперь – новая гармошка! Коля, усердно пытаясь помочь то Вале, то мне нести чемодан с драгоценным грузом, несколько раз просил остановиться и посмотреть, какая она, эта гармошка. Не разрешила мать.

Но... всю дорогу мы почему-то говорили не о новой, а о той гармошке, которая лежала дома. Старая она уже совсем, не раз ремонтированная, с потёртым мехом и ремнями... А так она – голосистая! Вон как поёт по вечерам на всё село! А на свадьбах! Всегда слышно её издалека... Часто только стала отца «подводить» во время игры... То клавиша заляжет, то крепление у ремня ослабится, а то и вовсе недавно пришлось на басовый ремень кожаную латку накладывать – протёрся совсем от времени. Но – при любом её «поведении» отец-то ни разу и бровью не повёл! Гармонист он у нас, как люди говорят, от Бога...

До дома дорога неблизкая. Мать, поспевая за нами, в разговор не вмешивалась – думала о чём-то своём, и лишь про старую гармошку слово своё вставила: «Пригодилась она и тебе, сынок...». Да. Ещё как пригодилась! Вспомнили, как именно на ней, и поныне сердцу дорогой и памятной, Коля впервые – в три с небольшим года! – самостоятельно сыграл мелодию частушки, которая называлась «Семёновна». Грамотно, по отцовской науке сыграл. Его тогда ещё из-за той гармошки почти не видно было, один лишь чубчик да глазищи – серьёзные! Но это отдельная семейная история – самое её начало, определившее всю дальнейшую судьбу моего брата как профессионального музыканта...  

А в тот незабываемый вечер мы уже входили в калитку. Валя, подойдя к лавочке, осторожно поставила на неё футляр с драгоценным грузом. Коля – сразу к матери –  уже настойчиво попросил, как приказал:

–  Покажи гармошку, ма!

Тая, молча наблюдавшая за нами с крыльца, пошла навстречу, сняла чемодан с лавки и, шагнув на крыльцо, строго, как умела только она, сказала:

–  Вот сейчас все вместе и посмотрим.

Прошла в горницу, поставила чемодан прямо на стол. Присела на корточки к застежкам и –  как будто только этим и занималась всю жизнь – сразу же обе: щёлк! Стоя к нам спиной, не спеша открыла и... бережно перевернув, поставила гармошку лицом ко всем. В полной тишине отступив на шаг, моя сестра, всегда сдержанная в похвалах и эмоциях, тихо восхитилась: «Хорошая...». И сразу – все четверо! – мы радостно оглянулись на мать. А что же она... И сегодня – сквозь время – я вижу, как облегчённо вздохнув, словно только и дожидалась у порога этого слова «хорошая», прошла к дивану, как присела устало, на колени руки положив... И как тихое мудрое счастье светилось в её глазах... Потом молча смотрела, как благоговейно – другого слова просто не подобрать – дотрагивались мы до перламутрового корпуса гармошки, инкрустированного – по художественной росписи –  переливчатыми разноцветными камешками... Рассматривали узоры орнамента, мастерски выполненного рукой неизвестного умельца... И, помню, что Коля не устоял! Отстегнув сдерживающие мех ремешки, прошёлся-таки тонкими пальчиками по клавишам... Оглянулся на мать: «Голосистая?!» Улыбнувшись, она кивнула: «Подождём отца... Наиграешься ещё». 

...Отец долго гремел во дворе умывальником, поглядывая на открытую в веранде дверь. Наверное, впервые за всю семейную жизнь никто не встретил его на пороге. Наблюдая за ним в окно – из глубины комнаты, мы заговорщицки перешёптывались, предвкушая его удивление и всё-всё, что уже испытали сами. Он вошёл в дом как всегда шумно, сразу как будто заняв в нём пространство всех комнат. И мы, притихшие за дверной занавеской, услышали его громкое – сердитое на сей раз: «Дома кто есть?». В ответ ему – тишина полнейшая... Только ходики на буфете тикали, казалось, громче обычного, да святой лик Богородицы из переднего угла успокаивал: « Радуйтесь – в меру...»                    

Ещё несколько мгновений затаенной радости и, – откинув занавеску, он шагнул к нам в горницу...             

Не берусь описывать ничьих эмоций, потому что смотрела я вместе со всеми только на отца. Он, конечно же, увидел гармошку сразу, но – ожидаемой реакции... не последовало. Прислонился к дверному косяку, смотрел спокойно на всех – по кругу, внимательно – на гармонь. Ни удивления, ни радости... Мы уж было слегка приуныли... И вдруг из самой глуби  его серьёзных глаз – как ни старался! – улыбнулась-таки и дрогнула душа музыканта... И лишь тогда мать встала и подошла к столу, где на жёлтой цветастой скатерти красовалась гармошка. Слегка волнуясь, объяснила свой странный поступок: «Увидела её –  на прилавке стояла... Сам видишь, –  какая! Я и – не утерпела...».                                 

И –  никакие объяснения были больше не нужны! Всё ведь так понятно...

Отец неторопливо присел на стул и, как бы изготовившись на игру, кинул короткий взгляд: «Ну-к, дай...». Бережно вытащила мать из футляра гармонь (словно ребёнка из люльки),  поставила её отцу на колени. Привычным движением он закинул ремень на плечо, осмотрел, примерился... И, так же, как Коля, сразу – за главное: по клавишам – сверху вниз и – обратно... Дальше – красивый, звонкий аккорд! Второй, третий... И – отозвалась гармошка гармонисту... Ещё как отозвалась! Задрожала мехом, загрустила в переборах разливисто, показывая голосистость свою, красоту звучания... Кажется, что и волновал-то он её вполсилы, с грустинкой глядя, как всегда, в какую-то свою неведомую даль, но заполнила мелодия – всё вокруг!.. И душу заполнила тоже – до краёв... Валя, озорно стрельнув кареглазой искоркой в сторону всегда серьёзной старшей сестрички, вдруг подхватила её за тоненькую талию и... закружила с подскоком по комнате – в ритме вальса!.. «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали... Товарищ, мы едем далё-о-ко, подальше от нашей земли...» Я – с таким же настроением – к Коле! Но он уже, встав на пальчики, тянулся за старой гармошкой (она всегда почётно стояла на высокой кровати, заправленной по всем канонам казачьего уклада). Взглянув в его сторону, отец приостановил игру: «Иди-ка сюда, сынок». Посадив его на своё место, аккуратно передал ему ещё не остывшую гармонь, и – одной рукой, легко и привычно, подхватил за ремни свою, любимую... Присел напротив, рядом с матерью. Она, воспользовавшись паузой, напомнила было про ужин, да где там!.. Долго ещё отец и сын настраивались на игру, давая друг другу аккорды – выбирая тональность. А потом...  зазвучали в родительском доме сразу две гармошки, нисколько не уступая одна другой в переборах, волнуя сердце душевной глубиной напевности...

За ужином отец серьёзно сказал: «На мамку, ребятки, не обижайтесь. Она у нас – лучше всех». И, положив руку на материно плечо, улыбнулся: «Вот только в следующий выходной придётся нам снарядить её по тому же маршруту ещё разок...» Заглянул в глаза: «Как ты смотришь на это? А, мать?» Кивнула согласно, разливая молоко по стаканам: она, конечно же, смотрела на это положительно...

***

С тех пор прошла целая жизнь. Но и поныне живёт во мне, как и в каждом человеке на свете, мелодия души родительского дома. В минуты испытаний, печали иль радости... пробивается в сердце из светлых тех далей – то словом молитвы, то светом окошка в ночи... То голосом гармошки голосистой! А то – взглядом тихим и тёплым, стекающим со старых фотографий и икон... Дарует силы. Бережёт душу.