Выговор Афанасьича / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Выговор Афанасьича Афанасьич нервничал. Он то и дело брякал машинным телеграфом, требуя то прибавить, то убавить скорость хода. На «Костромиче» отсутствовало дистанционное управление, и Мишке приходилось париться в машинном отделении, выполняя требуемые команды, сыпавшиеся одна за другой с неумолимой беспощадностью.

Жаром, словно от печки, несло от гремучего дизеля и прокалённой солнцем палубы. Дышать, несмотря на распахнутые иллюминаторы, было совершенно нечем. Подняться же наверх, охолонуть, глотнуть свежего речного воздуха не представлялось возможным. Афанасьич не давал передышки.

«Теперь вымотает душу» – уныло размышлял Мишка, недружелюбно поглядывая на беспокойную стрелку машинного телеграфа.

Ладно бы за дело! А то, подумаешь, опоздал слегка. Ну, допустим, без так называемых уважительных причин. Подзадержался вчера у одной симпатичной знакомой. В результате – проспал. Небось, и сам Афанасьич в его-то, Мишкином, возрасте просыпал. И опаздывал. Наверняка. Все люди из одного теста вылеплены. Мог бы, хоть иногда, понять и посочувствовать. Ан, нет. Меряет подчинённых на свой теперешний аршин. По очень уж строгому, прямо гамбургскому, счёту.

Мишкины уши запылали при воспоминании о том, как его сегодня утром встретил Афанасьич. Нет, он не кричал, не ругался, даже не спросил о причинах опоздания. Лишь выразительно посмотрел на массивные карманные часы, смерил обжигающим взглядом из-под сивых, щетинистых бровей и веско изрёк:

– Шалопай!

Словечко, между прочим, частенько употребляемое капитаном их речной посудины. В зависимости от настроения, могущее иметь и различные интонации. На сей раз оно резануло слух похлеще пощёчины. И это при многочисленных свидетелях. На палубе толпилось десятка полтора сплавщиков, направлявшихся на Рейд. Шумная орава не привыкших лезть за словом в карман работяг принялась изощряться в остроумии по поводу достославных речников, особливо любящих поспать, в силу странного устройства их организмов, именно в разгар навигации. Зубоскалы принялись с энтузиазмом обсуждать вопрос, стоит ли привлечь для разгадки феноменальных способностей покорителей речных просторов наше научное сообщество, либо для пущей объективности пригласить зарубежных светил. Нехай, поломают мозг!

Афанасьич, которому явно не понравилось досужее острословие пассажиров, недовольно покосился в их сторону, затем с достоинством удалился в рубку. Мишка поспешил скрыться в машинном отделении. Едва он успел прогреть дизель, как стрелка машинного телеграфа дёрнулась, требуя приводить «Костромич» в движение. А потом и пошла дёргаться….

Лишь где-то к полудню суматоха кончилась. Катер подчалил к месту своей постоянной стоянки, близ рейдовской конторы. Стрелка ненавистного телеграфа замерла в нейтральном положении. И тут же в люк машинного отделения свесилась буйноволосая голова их единственного матроса Васьки.

– Перекур с дремотой! – прокричал он, перекрывая шум дизеля. – Обед, тоись. Но, сперва, пожалте на профилактику.

Одарив Мишку жизнерадостной улыбкой, Васька исчез.

Спешить для снятия «стружки» Мишке, по вполне понятным причинам не хотелось. Поднявшись на палубу, он с наслаждением вдыхал полной грудью ядрёный речной воздух. Рядом с весёлым шумом и гамом хлюпались в воде рейдовские мальчишки. Пацаны ныряли и плавали в полное своё удовольствие, блестя бронзовокожими телами. Острая зависть к беззаботным купальщикам полоснула сердце. Эх, самому бы искупаться! А то его клетчатую «шотландку» – хоть выжимай. Глаза заливает солёным потом.

Но, отложив с видимым сожалением водные процедуры до лучших времён, Мишка направился в кубрик.

Афанасьич сидел за столом в неизменном кителе и потёртой мичманке. Худощавое обветренное лицо его хранило непроницаемость.

Васька расположился на диване. Застиранная тельняшка подчёркивала его принадлежность к морским, пардон, конечно, речным волкам. Незнакомые с расчёской рыжеватые вихры юного флибустьера торчали в разные стороны в живописном беспорядке. Курносая, слегка конопатая Васькина физиономия отображала олимпийское, под стать капитанскому, спокойствие. Да, на сей раз, не он был «именинником», не ему, стало быть, и проявлять эмоции.

Мишка присел рядом с ним. Ожидая грома и молний, нахохлился. На открытом, скуластом лице его явственно читалось: – Посмотрим, дескать, что мне тут говорить станут, а то и у меня, вполне возможно, кое-какие резоны найдутся. Не такой уж я и разгильдяй, чтобы из-за пустякового опоздания так порочить перед честным народом, да потом ещё особую профилактику устраивать.

Однако громов и молний не последовало. Афанасьич оглядел подчинённых усмешливым взглядом и, будто продолжая начатый разговор, произнёс:

– В общем, можете меня поздравить.

– С чем, Афанасьич? – живо заинтересовался Васька.

– С выговором.

– Это, за какие же такие грехи?

– За сегоднешную задержку с выходом.

– Креста на них нет! – от недавнего олимпийского спокойствия обладателя рыжей шевелюры не осталось и следа. – Да мы и запоздали-то минут на десять, не больше!

– На пятнадцать, – уточнил Афанасьич.

– Подумаешь, делов куча! Что, за пятнадцать минут Чулым пересох, что ли?

– Оно, конечно, Чулым не пересох, – покачал головой Афанасьич, – а вот с плотом дела обстоят похуже.

– С каким ещё плотом.

– С очень даже ценным плотом, плотом целевого назначения. Прибыл отборный лес, сплошь пиловочник, сюда сегодня поутру, чуть раньше нашего, а сопровождать его по Курье к восьмирамному цеху оказалось некому. И пока он торчит без пользы здесь, на рейде, на восьмирамном, поди, потоки останавливаются. Либо пилят, чего попало – лишь бы кубатуру давать, гонят пиломатериал самых распоследних сортаментов, словом, крестовый брак. Да, не зря мне выговор влепили, не зря….

– Но ведь это же я во всём виноват! – подскочил с места Мишка, – меня и должны наказывать!

– Погоди, не спеши, как говорится, поперёд батьки в пекло, – хладнокровно осадил его сивобровый командор, – не минёт и тебя чаша сия. Обязательно получишь заслуженную «благодарность». Но суть не в том. Я хочу, господа вольноопределяющиеся, чтоб вы хорошенько пошевелили извилинами над сегодняшним случаем и намотали на ус следующее – на любом производстве, наше не исключение, всё взаимосвязано. Кто-то сразгильдяйничал, а аукнулось другим, общие усилия пошли насмарку.

– За всех не скажу, а нашим премиальным обязательно аукнется, – поскрёб нечёсаный затылок, неравнодушный к материальным стимулам Васька. - Где-то я слыхал, что время, которое мы имеем, это деньги, которых у нас нет….

– Вот-вот, только время подороже будет любых денег. Даже за огромные тыщи нигде не купишь минутки лишней. У самых авторитетных богов никакими молитвами одной секунды не вымолишь. Потому, молодые люди, учитесь время ценить и беречь. Не тратить попусту.

– Да, я так, к слову… – заоправдывался Васька, видя, что его реплика не на шутку зацепила Афанасьича.

– И я к слову, – не отступал тот. – Ты о своих премиальных затужил, а мне известны случаи, когда потеря нескольких минут коверкала целые человеческие жизни. Аукалось, вот прилипло словечко, по полной программе!

– Расскажите, товарищ капитан, а? – заегозил Васька. Неожиданный, даже для него самого, выверт с переходом на «вы» и употреблением официальных терминов вызван был вполне понятным стремлением повернуть разговор в более безопасное русло.

– Всё равно сейчас обед, – поддержал его и Мишка, движимый, собственно, теми же мотивами.

– А обедать, кто за вас будет? – попробовал отговориться Афанасьич.

– Да успеем ещё.

– Ну ладно, слушайте… – Афанасьич посмотрел на часы, затем через иллюминаторы глянул на Чулым и не спеша начал:

– Было это в Таллинне, в самом начале войны. Служил я тогда старшиной на торпедном катере. Молодой лейтенант командовал нашим торпедоносцем. Надо сказать, толково командовал, даром, что молодой. Конечно, торпедный катер, не линкор, не крейсер, даже не эсминец, но всё же это полноценная боевая военно-морская единица. И командовать им доверяют далеко и далеко не каждому, тем паче сразу после училища. А ему вот доверили.

Думаю, далеко пошёл бы наш лейтенант, если бы не тот случай, о котором я и хочу рассказать.

Когда стало окончательно ясно, что Таллинн нашим войскам не удержать, поступил приказ передислоцироваться в Кронштадт. Дивизион торпедных катеров, согласно диспозиции командующего флотом, должен был следовать с третьим, последним караваном.

Загрузились под завязку, дело нехитрое и знакомое, боеприпасами и продовольствием. Осталось отдать швартовы и – в поход. Тут вызывает меня лейтенант. Предстаю я пред светлы очи начальства с готовностью выслушать последние наставления перед выходом в море, а, может, чем чёрт не шутит, и тяпнуть по махонькой «на посошок». Однако командир изрядно меня удивил и огорошил:

– Понимаешь, старшина, мне нужно на берег отлучиться. Очень… – помялся немного и продолжил, – короче, остаёшься на время за меня….

Да, ситуация, моё положеньице вмиг стало похуже губернаторского. Не скрою, зароились в моей голове мыслишки о дезертирстве и тому подобных симуляциях. Посудите сами, бравый доселе вояка в столь ответственный момент вдруг надумал смотаться с катера. И явно не по служебным делам. Мнётся, глаза отводит…

Будто прочитав мои мысли, он принялся торопливо объяснять:

– Плохого не думай. Здесь неподалёку живёт моя невеста. Я решил забрать её с собой, в Кронштадт. Знаю, конечно, знаю, – предупредил он мой незаданный вопрос, – что не положено брать на борт посторонних. Но и уйти без неё не могу. Понимаешь?

Чего уж тут не понять! Я и сам в те-то годы за девками ухлёстывал, будь здоров. Занятие дюже завлекательное. Но в амурах, как, впрочем, и во всех азартных играх, голову необходимо держать холодной, не терять способности соображать. «Наше дело не рожать…» – дальше вы знаете.

К несчастью, выпускник мореходки, похоже, утонул. Причём, утонул не в море, а, ирония судьбы, в сентиментальных слюнях. Любовь называется. Разыгрались гормоны не на шутку. Понимая полную беспомощность здравого смысла в борениях с роковыми страстями, я, тем не менее, предложил лейтенанту именно здраво помыслить. Напомнил о войне; о женщинах на борту, носителях беды; предложил, наконец, отложить встречу до лучших времён, ведь не навсегда же мы уходим из Таллинна. Призвал на помощь юмор, сравнив любимую девушку с бутылкой вина, а жену с бутылкой от вина. Ноль эмоций. Мой заключительный аргумент: – На кой ляд она, вообще, тебе сдалась? – ожидаемо повис в воздухе.

Он ушёл, пообещав вернуться минут через десять.

Музыка любви звучала в ушах лейтенанта. В наших же ушах зазвучала другая музыка, это снаряды немцев начали рваться на территории порта. В бухте всё пришло в движение. Корабли нашего каравана, торопливо занимая походное положение, покидали рейд. Пора и нам убираться подобру-поздорову.

Но мы ждём. И дождались….

Подбегает к пирсу начальник порта и начинает крыть нас отборными матюгами, даже не прибегая к помощи мегафона. Какого рожна, дескать, вы здесь до сих пор околачиваетесь?! Из-за вас, придурков, сапёры отложили взрыв порта. Предложил идиотам в тельняшках срочно сматываться. В противном случае – Бог им судья. Он умывает руки….

Иногда поступают предложения, от которых не отказываются. Пришлось оставить командира на произвол судьбы в обречённом городе. Обидно, досадно, но обстоятельства оказались сильнее. Проклятое «се ля ви» и «шерше ля фам»… Отдаём концы, разворачиваемся, и «самым полным» чешем вслед за караваном. Едва отошли на безопасное расстояние, как в районе порта гулко загрохотало. Высоко взметнулось рыжее пламя, и повалил густой чёрный дым.

Спасибо, вовремя спровадил нас от пирса басистый матершинник.

Мне повезло, прошёл я всю войну и довоевал до победного конца. Познал разное. Голод и холод Ленинградской блокады, горе утрат и злую радость возмездия. Топил фрицев и сам тонул не единожды. Только вот наш лейтенант, потерявшийся в Таллинне, никак не выходил из головы.

Раздумывая о его судьбе, я и мысли не допускал, что он мог переметнуться к врагу, предать Родину. Ведь мы с ним успели повоевать, понюхать пороху. А, да будет вам известно, даже один бой с лихвой заменяет и пуд съеденной совместно соли, и пресловутый поход в горы или в разведку. Просто, видно, приключилась с человеком беда в городе. Возможно, заманили в ловушку националисты из приснопамятной пятой колонны. Дамочку же использовали в качестве подсадной утки. Разные мадамы крутились вокруг военморов в Таллинне в то время.

И крепко тужил я, что отпустил его тогда на берег за невестой. Хотя… приказать я ему не мог, отговорить мудрости не хватило. Формально – не подкопаешься. Но чувство вины за пусть и трижды присущее молодости легкомыслие, обернувшееся первой, до сих пор язык не поворачивается назвать пропажу командира боевой, потерей, навсегда засело занозой в сердце.

Искал ли я его? Ясно, искал. Ведь в глубине души надеялся, что лейтенанту удалось, парень-то он ходовой, выбраться из пылающего города и присоединиться к своим. Поэтому внимательно вчитывался в списки награждённых – не мелькнёт ли знакомая фамилия? Тщетно. Расспрашивал ребят с других баз. Без толку. Найти иголку в стогу сена – плёвое дело, по сравнению с поисками человека на войне. Да и возможности мои, мягко говоря, были ограниченными.

После войны, послав запрос в официальные органы, получил малоутешительный ответ: «пропал без вести».

«Пропал без вести»… Универсальная формулировочка, несправедливо уравнявшая безвестных героев и патриотов со столь же безвестными трусами, предателями и дезертирами. С тяжёлым сердцем зачислил командира в число доблестно павших, помянул его по-православному, на том и прекратил поиски.

– «Без пользы жизнь, безвременная смерть», – констатировал, обнаруживая недюжинные познания школьного курса литературы, Васька. – По-нашенски, по-рабоче-крестьянски, накрылся, значить, лейтенант медным тазом.

– Василий, – сожалеючи посмотрел на него Афанасьич, – начинай взрослеть уже. Легко раздавать людям хлёсткие оценки, навешивать ярлыки. Но скоропалительность суждений далеко может завести. Например, к Петру Великому с его указом насчёт рыжих шельм, меченых Богом. Пороешься в богатых закромах своей рабоче-крестьянской эрудиции, без труда ещё чего-нибудь накопаешь… Извини, однако ж, сам напросился.

– Между прочим, – на секунду насупился матрос, – не дело руководства равнять подчинённых с рыжими шельмами. Правда, – вновь лучезарно разулыбался он, – я-то, как раз и не рыжий, я – стопроцентно золотой.

– Ладно, золотко самоварное, слушай дальше. Пришла пора мне демобилизоваться. Направился домой. На станции Тайга делаю пересадку. Стою у расписания движения поездов и вдруг слышу: «Мичман, извините, вы в Таллинне случайно перед войной не служили»? – «А вам, что за интерес»? – Оборачиваюсь я и осекаюсь. Смотрю, мать честная, стоит передо мной он, мой бывший командир. Правда, не совсем тот бравый красавец – лейтенант, за коим таллиннские девки табуном бегали. Потёртое драповое пальтишко, порыжелые кирзовые сапоги, засаленная шапчонка. Прежний флотский форс исчез без следа. Лицо сумрачное, небритое. Виски седые, у рта горькие складки. Не изменились, пожалуй, лишь глаза, и взгляд их светился искренней радостью.

Обнялись мы. В вокзальном ресторане отметили встречу, разговорились, и он поведал мне свою невесёлую одиссею.

…Лейтенант, оказавшись на берегу, бегом направился к дому невесты. Жила она действительно неподалёку. Но, помните, я говорил, что начался артобстрел. Мины по мостовой шлёпаются, осколки свистят. «Свою добычу смерть считала…» – точнее Высоцкого не скажешь. Наш же Ромео, гонимый любовным безумием, словно заговорённый, благополучно добирается до цели. Глядь, а дома-то и нет. На его месте дымится груда развалин. Ни одной живой души рядом. Ему бы назад, на катер, он же в отчаянии заметался по соседям, надеясь на чудо. Не смог смириться с очевидным, глазам не верил…

Словом, понапрасну потратил на бессмысленные расспросы время. Безутешным помчался обратно. Ненависть, жажда мести, слёзы бессилия душили его. Бог, по-прежнему, хранил лейтенанта от вражеских осколков. Целым и невредимым он вбежал на причал. Увы, силуэт родного катера таял вдалеке. Осознать трагическую безнадёжность собственного положения несчастный не успел. На территории порта ахнул взрыв. Бедняге словно кувалдой заехали по голове, сознание покинуло его. То ли оберег Спасителя перестал действовать, то ли против наших сапёров бессилен и Создатель.

Очнулся лейтенант уже в плену….

Дальше известное дело: либо в РОА, не путать с раем, либо пожалте в ад концлагерей. Сказать, что все военнопленные сохраняли верность присяге, значит сильно погрешить против истины, но лейтенант сохранил. На просторах страны разворачивалась величайшая из мировых войн, нашему же командиру выпало на собственной шкуре убедиться в правильности теории Данте о том, что преисподняя состоит из кругов, причём ему показалось, что кругов этих гораздо больше, чем девять.

Попытки бежать каждый раз заканчивались неудачей. Его ловили, жестоко избивали и водворяли за колючую проволоку, но уже в «более другой» лагерь. Выражаясь фигурально, очередной виток адской спирали неотвратимо приближал узника к крематорию. Следуя «далее, со всеми остановками», бедолага очутился в Бухенвальде. Однако в пепел превратиться не успел. Союзники освободили.

Затем репатриационные лагеря, проверка «на вшивость», возвращение на Родину. Родные пенаты широко распахивать объятия, по вполне понятным причинам, блудному сыну не спешили. Дорога на флот, даже на торговый, была ему заказана. Помытарившись, он завербовался в сибирские дали дальние.

Собственно, когда мы с ним встретились, он и ехал на Ангару….

Да, настоящий, сильный человек. Пропустив столько тяжеленных ударов от судьбы, сумел подняться до финального «аут». Потом он написал мне, что после соответствующих проверок с него сняли недоверие и работает он диспетчером госпара в Богучане. Не знаю, окажись я в подобных передрягах, сдюжил бы, ей-богу, не знаю.

С другой стороны, не отлучись лейтенант с катера, никаких передряг вообще бы не случилось. Плюс, нам бы не пришлось отчитываться за него в Кронштадте. Попробуй, объясни особистам исчезновение командира торпедного катера в столь критический момент. Слава Нептуну, что удалось нам при следовании из Таллинна потопить немецкую подводную лодку.

Афанасьич взглянув на часы, спохватился:

– Пора. Будем считать, пообедали, – и, улыбнувшись, добавил, – вот что значит не по назначению тратить время.

Его притихшие слушатели с сожалением двинулись по местам. Сожалели они отнюдь не об обеде…