Серко / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Серко

Рассказ-воспоминание

У каждого человёка есть своё, личное, прошлое. У кого-то, как у младенца, это лишь мгновение, после того как он появился на белый свет, у кого-то это годы, а у кого-то уже и десятилетия. Оно, это прошлое, с каждым мгновением, с каждым часом, с каждым годом скапливается и прессуется в памяти, словно ил на дне реки, а затем однажды, чаще всего в старости, словно в половодье, вдруг мутью начинает подниматься и тревожить нашу память, давить на неё, словно высокая вешняя вода. И тогда плотина, казалось, давно навечно забытого вдруг прорывается, широко разливаясь по необъятным просторам настоящего. И её уже ничем не сдержать. И что удивительно: чем дальше это прошлое, тем явственнее оно высвечивается временем, словно последним закатом солнца, когда оно, перед тем как окончательно закатиться за горизонт, своими ослепительными лучами обнимает землю, прежде чем наступит ночная темнота.

Так было с моим отцом, когда в редкие минуты наших встреч он начинал вспоминать тех, кого уже с ним не было, рассказывать разные истории из своей жизни. Историй и людей было много, как много было прожитых лет. Отец родился ещё до революции, пережил смутные времена Гражданской войны, великого голода в Повольжье в начале двадцатых годов, после которого половина сёл и деревень остались пустыми от обезлюдения, коллективизацию и раскулачивание, репрессии, войну, которую он прошёл от самых первых дней до праздничного салюта в Прибалтике, и снова голод и разруху – теперь уже послевоенную. Но всегда, размягчённый порцией водки, вспоминал одну историю, которая, видно, так запала в его душу и так крепко зацепилась за память, что будоражила его во снах и наяву. При этом он подпирал свою седую голову, глубоко вздыхал и начинал рассказ, слышимый нами, его детьми, если не сотни, то точно десятки раз:

– Был у нас жеребёнок. Серко его звали. Эх, как я его любил, как же я его любил…

И отец начинал свой рассказ, который и трансформировался, уже в моей памяти, вот в такую историю.

В ту ночь, в середине марта, жерёбая кобыла Карятка подняла на ноги весь дом: она дико, долго, со всхрапами, ржала, билась о стены конюшни. Даже в избе было слышно, как она лягала дощаную перегородку, пыталась грудью сломать перекладину, которой закрывалось стойло. В соседнем сарае всполошились гуси, куры, свиньи, овцы, а в соседнем стойле тревожно храпел мерин Гнедок. Гогот, куриное кудахтанье, заполошное кукареканье петуха, визг и блеяние, смешанные с тревожным, словно набат, ржанием заставили первой подняться бабушку Евдокию. Она подняла голову от подушки, долго прислушивалась к доносящему снаружи переполоху, затем ойкнула, встала с кровати, подошла к печи, на которой спал дед, и подёргала за свешивающуюся с края печи руку:

– Ваня, Ваня! Проснись же ты, увалень старый.

– Ну, чего тебе, – недовольно проворчал дед.

– Чего-чего, скотина тревожится. Боюсь, не пожар ли.

– Что? Пожар? Ой! – мигом всполошился дед, подняв лохматую голову и почесав под бородой. – Ой, ой! Не дай бог! А ты-то чего, курица! Иди, взгляни в окошко. Я щас, я мигом. Нюрку-то с Мишаней разбуди!

Дед Иван, хоть и было ему уже под семьдесят, держась за поручень, быстро слез с печи, натянул на тело голубую косоворотку, потом сел на скамеечку и стал надевать штаны. Скрученная штанина никак не хотела налезать на ногу, и дед ругался:

– Ах, штоб тебя, зараза. Вот, сошьют же, словно на маленького ребятёнка, всё материю жалеют, всё экономят, бабьё проклятое. Всё больше норовят себе урвать, на сарафаны да юбки.

Хромая, подбежала дочь Анна. Вырвала у отца штаны, встряхнула их и одним движением натянула на жилистые ноги, спросила:

– Папака, что случилось-то?

В это время из сеней вбежала Евдокия.

– Ну, чего там!? – закричал дед.

– Всполохов не видать, дыма тоже нет, – уже спокойнее объяснила бабушка.

Миша, одиннадцатилетний внук, в одной рубахе стоял на холодном полу, шмыгая носом и раскрыв рот, непонимающим взглядом смотрел на суету и зевал

– А ты чего, Мишаня, стоишь на холодном полу – застудишься, – прикрикнул на него дедушка. – Одевайся, со мной пойдёшь.

– А чего там, дедяка?

– Не знаю. Скотина тревожится. Как бы не цыгане. Своруют нашу Карятку-то. Говорят, у Семёновки их табор видали.

– Может, она жеребиться надумала? – спросила Анна.

– Да, будто бы, не срок ещё, – подумав, ответил дед Иван.

– А ты откель знаешь: срок-не срок, с чего отмериваешь? – со смехом спросила бабушка Евдокия.

– Как же мне не знать. Сам видел, как она на покосе с Тимохиным жеребцом гулялась. А уж как миловались-то, господи, словно люди. То она ему головку на шею положит, то он ей. Видать, и у лошадей любовь бывает.

– Чего плетёшь, пенёк трухлявый! – прикрикнула бабушка. – Тебя вон внук слушает.

– Пускай слушает, скоро сам женихаться начнёт. Ему уж двенадцатый годок. Ну, ты оделся, что ли, стручок? – спросил дед внука.

– Оделся, дедяка, – ответил Миша.

– Ну, пошли, посмотрим, что там за переполох.

Дед с внуком вышли, впустив избу подол морозного пара. Прошли по двору, где стояли, опираясь оглоблями о забор, две телеги, сани-розвальни с кошёвкой, в углу, накрытые толем, возвышались однолемешный немецкий плуг и бороны. Дед пошёл к рубленой конюшне, снял с ворот перекладину, распахнул ворота. Изнутри пахнуло конским потом, помётом, сыромятной упряжью. Кобыла ржала, но уже не так сильно. Она стонала, тяжело дышала. Дед Иван снял с крюка фонарь-летучую мышь, подал внуку:

– Подержи-ка, Мишаня.

Вынул из кармана шубняка спички, нажал на рычаг, чтобы приподнять пузырь стекла, и зажёг фитиль. Взял из рук внука фонарь, предупредил:

– Ты, Мишанька, близко не подходи, а то мало ли чего.

При свете фонаря Миша рассмотрел кобылу с отвисшим животом, её глаза с покрасневшими белками, излучавшие боль и страдание, умоляюще смотрели на хозяев. Дед подошёл к кобыле и ласково заговорил:

– Ну, чего ты, Карятка, чего, милая, всполошилась-то? Али случилось что? – спрашивал он, словно Карятка могла ответить на его вопросы.

Затем наклонился, хотел пощупать рукой живот кобылы, но та шарахнулась в сторону загородки, за которой стоял Гнедок, которая затрещала под тяжестью её тела, и так жалобно заржала, что дед скривился от жалости.

– Видать, больно ей. Плохо дело, Мишаня. Давай-ка, милый, беги к ветеринару, зови его. Да чтоб побыстрее прибежал, а то пропадёт Карятка. Беги, милый, беги!

– К Ваняшиным, что ли?

– К кому же ещё, у нас коновал один. Беги, беги.

Дед Иван долго ждал во дворе, прислушиваясь к стону кобылы и беспокойно нарезая круги по двору, пока не услышал на пустынной ночной улице звуки хрупких шагов по замёрзшему мартовскому первоталку: одни частые, Мишанины, вторые редкие, взрослого. Вот они вошли в калитку. Коновал, бросив на землю самокрутку и затоптав её валенком, спросил:

– Ну, что у вас за переполох, Иван Иваныч?

– Да вот и не знаем, что, – развёл дед руки. – Мается кобыла, совсем зашлась, видно, больно ей. Ты уж посмотри, Василий Никифорыч, подмоги, а то мы и не знаем, что делать.

– Посмотрим, посмотрим, как же. Мне бы воды горячей, – попросил ветеринар.

– Беги, Мишаня, скажи бабам, пусть воды согреют.

Когда внук убежал, мужики вошли в сарай. Карятка, увидев незнакомца, сразу успокоилась, повела дрожащими ноздрями.

– Гляди-ка, успокоилась, – удивился дед Иван. – А мне ведь не давалась, того и гляди лягнёт.

– А как же! Скотина скотиной, а тоже понимает, что к ней с помощью пришли.

– Как это? – удивился Иван Иванович.

– Лекарствами от меня пахнет, лошадьми. Ведь я с ними, почитай, каждый день вожусь на конюшнях. Вчера вот у Комориных был, жеребец на борону наступил. Вот и чует.

Карятка вся дрожала, перетаптываясь и поворачиваясь у прясла.

– Сейчас, сейчас, милая, потерпи немного, – ворковал Василий, открывая свой баул. – Сейчас мы тебя осмотрим, поможем.

Прибежал внук, таща ведро с парящей водой.

– Что-то ты быстро? – спросил дед.

– Бабака сказала, что она ещё с вечера большой чугун с водой в печку поставила – как чуяла.

Ветеринар снял шубняк, засучил рукава рубахи, помыл в ведре руки и приказал:

– А ну, отойдите подальше.

Затем, поглаживая Карятку по спине и шепча какие-то ласковые слова, засунул руку кобыле под хвост. Карятка засучила ногами, но Василий её попрекнул:

– Но-но, не шали! Потерпи, потерпи. Щас, щас. Ещё немного.

Ветеринар вытащил руку, помыл её в ведре, оделся.

– Ну, что? – не вытерпел дед Иван.

– Не знаю, – помотал головой Василий. – Будто бы всё нормально. И голова рядом и ножки подогнуты. Ей когда жеребиться-то срок?

– Да будто бы рано, – ответил дед. – Ждали в начале апреля.

– Так. Дай-ка я ей ещё пузо пощупаю, – сказал ветеринар и залез под перекладину. Общупал живот с одной стороны, потом со второй. Неожиданно Карятка взбрыкнула, уронив Василия на гайно. Тот вылез из стойла и сказал:

– Плохо дело, Иван Иванович.

– Что, что такое!

– Ты, дед, ничего такого не замечал, ну, шишек, там, или ещё чего?

– Шишек? Да появилась, вроде, с правого боку. Так, небольшая, с ребячий кулачок. Я думал, зашиблась.

– Вот! В ней-то и беда. Думаю я, что одно копытце жеребёнка вросло. Пинается он, вот и больно.

– Как это – вросло. Я о таком и не слышал.

– А я слыхал. Мне мой учитель, старый коновал, рассказывал, что в его практике такое однажды было. Лягнул жеребёночек и плевру пропорол, копыто-то в ней и застряло.

– И что же делать?! – с болью закричал дед Иван.

– Чего-чего! Тут метод один – живот вспарывать.

– Живот! Так она ж того. Как же мы без рабочей лошади. А пахать, боронить, сеять!

– У вас же ещё мерин есть.

– Есть-то, он есть, да только много ли на нём одном наработаешь! А там косьба приспеет, сено возить надо, дрова заготавливать на зиму… Да чего я тебе, Василий Никифорыч, рассказываю – сам знаешь, – горячился дед.

– Ну, Иван Иваныч, ты уж сам кумекай, думай. Тут, как в гадалки играть: либо так, либо эдак. Если затянуть, то и кобыла твоя сдохнет, и жеребёночек пропадёт. А если операцию сделать, можем обоих спасти. А если не обоих, так или лошадь, или жеребёнка.

– Ах, беда! Ах, беда! – кружился дед по конюшне. – Что же делать-то? Что делать! А ты-то что присоветуешь, Василий Никифорыч?

– Нет уж, Иван Иваныч, от меня совета не ждите. Вдруг случится чего, потом сами скажете, что я присоветовал. Сами думайте, сами решайте. Я всё обсказал. Сейчас я чем могу помочь, разве что морфию ей впрыснуть, чтоб она не мучилась. Да и это ей надолго не поможет.

Ветеринар сделал кобыле укол и ушёл. А Мишаня после бессонной ночи снова залез на лежанку за печкой и заснул. И снилось ему, как Карятка идёт по борозде с плугом, вытягивает морду, а пузо её вытягивается, вытягивается – аж до самой земли. Да вдруг лопается, а из живота падает на землю теплый серый комок. Карятка останавливается и начинает облизывать ком. И вдруг этот комок поднялся с земли и превратился в жеребёнка. А Мишаня уже сидит на его спине, ухватившись за короткую гриву, и скачет на нём по лугу, по лесной дороге, а потом купается в речке. Вдруг жеребёнок на всём скаку со ржанием останавливается перед каким-то препятствием, и он кувырком летит куда-то: не то в пропасть, которых в их деревне никогда и не было, то ли в какую-то снежную пелену.

Мишаня лежит на полу у лежанки, покрытой соломенным тюфяком, а бабушка Дуня стоит над ним и спрашивает:

– Что с тобой, Мишаня? Или сон плохой приснился? Не убился ли?

– Не-а, бабака, не убился, – ответил внук, почёсывая на голове шишку.

– Ну, спаси Христос. А ты вставай-ка, солнышко уже над вётлами висит. Да беги к ветеринару.

– Что, опять?

– Опять, внучешка, опять. Сбирайся побыстрее, а то дед ругаться будет. Злой он сегодня, аки дьявол. – Бабушка быстро перекрестилась и шепнула: – Я тебе ужо пряников дам. Иди-ка, иди.

Ветеринар привёл с собой двух молодых мужиков, дед позвал соседа, рябого низкорослого, кривоногого парня, пообещав дать тому турецкого табаку-самосада. Все вошли в конюшню. Карятка, видно, почуяв, что пришли по её душу, забилась в стойле, заржала. Её поддержал и мерин. Иван Иванович подошёл к кобыле, угостил её сухарями и комочком сахара, спросил:

– Василий Никифорыч, может, её покормить?

– Нельзя, дед. Разве что немного тёплой воды дать – это можно.

Долго спорили, где делать операцию: в конюшне, или во дворе. Дед убеждал, что лучше на конюшне, чтобы Карятка после поправлялась прямо здесь, Василий говорил, что здесь слишком темно, а без света делать операцию плохо. Рябой убеждал, что если кобыла подохнет, разделывать тушу лучше тоже снаружи. Решили резать на дворе. Дед Иван насыпал побольше соломы у забора. Вывели Карятку во двор, привязали узду к кольцу у колоды, перед мордой поставили ведро с питьём. Пока кобыла пила, Василий сделал укол. Ждали, когда кобыла уснёт, курили, судачили о своих делах, а кобыла словно и не собиралась засыпать.

Но вот она пошатнулась, тихо заржала. Василий приказал:

– Ну, мужики, изготовиться! Валите её на левый бок.

– Почему на левый-то, какая разница?

– Это бабе твоей нет никакой разницы, – прикрикнул ветеринар, – а мне надо с правого боку подобраться. Если она на правый…

Ветеринар не договорил, как Карятка упала на передние колени, всхрапнула и начала валиться на правый бок. Как мужики ни удерживали тушу лошади, она легла на правый бок. Пришлось переваливать Карятку.

Дед Иван перекрестился:

– Ну, с богом! Начинай, Василий Никифорыч. Ты уж побереги кормилицу-то нашу, трудницу.

Ветеринар разложил свои инструменты на чистую тряпочку, предварительно протерев их спиртом, приложил к боку лошади слуховую трубку, послушал, удовлетворённо, растопырив жёсткие усы в лёгкой улыбке, сказал:

– Младенец-то тоже спит.

Затем, прощупав шкуру, двумя осторожными движениями разрезал её, обнажив бело-желтоватую мякоть, затем осторожно взрезал плену, стенку матки. И все увидели, свернувшегося в комок, серого жеребёнка. Мишаня с удивлением смотрел на этот серый комок, который был точь-в-точь похож на комок из его сна. Вот Василий что-то обрезал, затем быстро вытащил из утробы новорождённого и стал протирать его мокрой тряпкой. Жеребёнок не двигался и даже не дышал.

– Что, аль не живой? – тревожно спросил Иван Иванович.

Ветеринар не ответил, начал выковыривать из ноздрей жеребёнка слизь, затем продул их, шлёпнул новорождённого по крупу, затем по холке. И все увидели, как жеребёнок жадно и часто задышал. Мужики заулыбались, загомонили:

– Смотри, живой! Дышит, стервец! Первый глоток воздуха, чать, мёдом показался. С прибавлением тебя, дед Иван.

– Чать, не меня, дурак, а кобылу, – с шуткой огрызнулся Иван Иванович.

– Всё равно магарыч-то с тебя.

– Это уж как положено – не обидим.

– Хватит вам зубоскалить, – остановил веселье ветеринар. – Давайте-ка быстро его оботрите да заверните в сухую дерюжку.

Приказание исполнила бабушка, вышедшая из дома на смех. Она протёрла жеребёнка тряпками, завернула его в дерюжку и отнесла в конюшню, положив на солому. Дед спросил внука, который с побелевшим лицом и открытым ртом наблюдал за операцией:

– Ну, что, Мишаня, как назовём нового коня?

– Не знаю.

– А ты подумай.

– Тогда Серко.

– Почему?

– Так он же серый, вот и Серко.

– Ну, ладно, будешь его крёстным, зови Серко.

А в это время ветеринар уже засыпал внутренности лошади каким-то вонючим жёлтым порошком и стал сшивать прореху огромной иглой с суровыми нитками. Замазал рану йодом, присыпал порошком и сказал:

– Ну, вот и всё, Иван Иваныч. Что мог, то сделал.

– Выживет ли Карятка-то?

– Даст бог, выживет.

– Ой, спасибо тебе, Василий Никифорыч!

– Рано спасибо говорить. Посмотреть ещё за ней надо. Даст бог – всё обойдётся. Я буду приходить, рану обрабатывать. Как встанет, понаблюдайте. Корм давайте только жидкий и тёплый.

Карятка встала к вечеру, вошла в конюшню, подошла к Серко, долго и тщательно его облизывала, хотя в этом не было никакой необходимости.

Миша чуть ли не по десять раз на дню забегал в конюшню и наблюдал за жеребёнком и кобылой – как они там? Карятка ласково смотрела на своего детёныша, иногда подходила к нему, обнюхивала, словно убеждаясь, что это её чадо, а жеребёнок мелко дрожал под рогожной полстью, уставившись в угол. Он иногда поворачивал голову на тонкой шее к матери, а затем равнодушно отворачивался. Дед тоже навещал родильницу, жалобно смотрел на жеребёнка и покачивал головой:

– Что-то он долго не встаёт – уж не увечный ли родился. Давно должен встать. Другие-то только из утробы выпадут и тут же на ноги вскочить норовят. Видать, увечный.

Анна приходила в конюшню с бутылкой коровьего молока и пыталась кормить его через соску, но Серко или не понимал, чего от него хотят, или не принимал еду. Мать жаловалась:

– Как бы не изморил себя, есть не хочет. Может, ему чего другого дать?

– А чего ему дашь, не похлёбкой же его кормить, – ворчала бабушка. – Обождём. Проголодается – сам подойдёт к Карятке.

И правда, когда на следующее утро Миша заглянул на конюшню, он увидел, что сосунок уже стоит на дрожащих тонких ножонках. Увидев мальчика, он тихонько, тоненьким голосочком заржал и потянулся к нему мордочкой. Миша протянул руку, а жеребёнок мягкими губами ухватил его палец и стал жадно, с причмокиванием, сосать. Миша отдёрнул руку, боясь, что сосунок откусит ему палец. Серко потянулся к мальчику и упал на передние ножки.

Вбежав в избу, Миша закричал:

– Он встал, встал?

– Кто встал? – спросил дед, оторвавшись от починки шубняка, на котором треснул шов.

– Серко встал!

– Так, и хорошо, что встал.

– Он палец мой сосал!

– Знать, проголодался, – подала голос бабушка и обратилась к деду: – Ваня, надо бы выпустить кобылу-то из стойла, может, подпустит к себе мальца.

– Щас, дошью вот.

Карятка долго не желала выходить из стойла, равнодушно косясь на своего дитя, а дед журил её:

– Ты что же, поганка, не хочешь кормить свой приплод! А ну, выходи! Для чего же ты его вынашивала, чтоб он с голоду помер?! Давай, давай, кормилица, – легонько похлопывал дед по крупу Карятку. Лошадь словно поняла хозяина, тяжело вздохнула и вышла из стойла в угол, где лежал Серко. Почуяв мать, жеребёнок вытянул шею, ноздри его задрожали, он пытался дотянуться до вымени, но у него это не вышло. Тогда он стал подниматься на ножки. Встал, потянулся к вымени матери и задел мордочкой её рану. Карятка взбрыкнула от боли, захрапела и повернулась другим боком. Серко поймал сосок и стал жадно сосать молоко.

– Ну, вот и ладно, – улыбнулся Иван Иванович. – Теперь всё хорошо будет. Пойдём, Мишаня, не будем им мешать. Слава богу, слава богу – обошлось, – повторял он на ходу, накидывая на себя мелкие кресты.

Но не обошлось: когда ветеринар пришёл на третий день снова навестить больную, он, осмотрев рану и заглянув под хвост кобыле, покачал головой:

– Что-то неладно, дед Иван.

– А что такое? – встревожился дед.

– Боюсь, как бы внутренний абсцесс не начался.

– Что за абсцесс?

Василий отмахнулся:

– Ты, Иван Иваныч, всё равно не поймёшь. Ну, проще: это гноение.

– А-а-а. Что же делать, Василий Митрофаныч?

Ветеринар вынул из саквояжа бумажный пакет:

– Вот тебе порошок, будешь давать кобыле. По одной ложке добавляйте в пойло. Понял, дед? Давайте два раза в день: утром и вечером. Понял?

– Да, понял, понял, чего не понять, – тряс дед бородой.

Прошло несколько дней. Стригунок уже выходил на двор, изучая незнакомую обстановку, с удивлением смотрел на кур, копошащихся в навозе, обнюхивал висящую на заборе лошадиную сбрую, которую вывесил для просушки дед, а то просто носился по двору, нарезая круги. Прибегая из школы, Миша в первую очередь вешал холщовую сумку на забор и бежал к Серко. Садился рядом на солому, обцеловывал ему мордочку, поглаживал по холке с ёжиком гривы, обнимал и шептал:

– Серко, Серко! Мой Серко. Ах, какой ты красивый! Ты ел сегодня? Ел, ел! Вот и молодец. Скоро настоящим конём будешь.

Жеребёнок словно понимал, что ему говорят, облизывал Мише лицо, толкал головой в грудь, мотал мордочкой и фыркал, когда ему что-то не нравилось. Миша смеялся, кувыркался по подстилке, а Серко с удивлением смотрел на это представление. Скоро они стали настоящими друзьями. Серко уже знал время, когда мальчик приходил из школы, он выбегал из открытой двери конюшни и встречал его у калитки. И каждый раз Миша не забывал давать ему сэкономленный в школе кусок ватрушки, или сворованный из бабушкиного сундука раскрошенный кусочек сахара.

Ещё с неделю Карятка кормила своего сосунка, а затем вдруг занемогла. Ветеринар, осмотрев кобылу, вздохнул и вынес приговор:

– Всё, Иван Иваныч, веди свою Карятку на скотобойню.

Дед ахнул:

– Ах, касатик! Как же так? Вроде бы выздоравливала! Может, обойдётся, может, ты ошибся, Никифорыч?

Василий развёл руками:

– Если бы в хорошей ветлечебнице, может, и обошлось бы. А я сделал всё, что мог.

– И что же делать? – сокрушался дед Иван. – Нет, на скотобойню я не поведу – рука у меня на Карятку не поднимется.

– Тогда отведи в город, сдай на колбасу, – жестоко посоветовал ветеринар. – Или отведи в Малайку, продай татарам – они её за милую душу слопают. Для них конина привычная.

Что делать? После долгих раздумий дед решил съездить в татарское село. Вернулся довольный, сказал, входя в избу:

– Договорился, завтра отведу Карятку басурманам. Пусть жрут, чтоб черти их. Правда, много не дают, говорят, что тепло сейчас, хранить махан негде. Ладно, хоть и небольшой, а прибыток.

Бабушка Евдокия, вздохнув и промокнув концом платка намокшие глаза, спросила:

– Может, ещё поднимется Карятка? Уж больно хорошая лошадь. Сколько она нам помогала, почитай, на своём хрипе весь клин подымала. Жалко.

– Жалко, жалко! – взвился дед. – Мне будто не жалко! А что поделаешь. Околеет если, тогда что – в умор стаскивать? Да идите вы…

Иван Иванович умором называл скотомогильник, куда свозили падшую от болезней скотину, он махнул рукой и ушёл в сараи, где за работой отводил душу. Через некоторое время со двора послышался куриный переполох, блеяние овец. Мать покачала головой:

– Злость срывает папака.

Утром, когда Иван Иванович вошёл в конюшню, он увидел, что кобыла лежит на боку и тяжело дышит. Увидев хозяина, Карятка жалобно заржала. Иван Иванович подошёл к кобыле и стал ласково упрашивать:

– Что же ты, миленькая, вставай, нам в дорогу сбираться, а ты разлеглась. Вставай, вставай, Карятка!

Но лошадь так и не встала. Иван Иванович понял, что она уже и не поднимется, быстро собрал мужиков, чтоб забить и освежить животину, пока она не сдохла. Вывели Карятку из стойла во двор, зарезали, содрали шкуру. Один мужик спросил:

– Что делать-то будешь, дядя Ваня? Сами есть будете?

Дед замахал руками:

– Что ты, что ты, чать, мы не басурмане!

– Это да: они свинину не едят, мы конину, хотя какая разница – и это мясо, и то мясо. Что делать-то будешь, дядя Ваня?

– А что делать, опять в Малаевку съезжу, может, купят конину-то.

– А как объяснять будешь, что не привёл?

– Совру, что захромала.

На этот раз дед приехал хмурый, молча прошёл к печи, сел на лавку.

– Ну, что молчишь-то? – прикрикнула Евдокия. – Берут ли?

– Отказались.

– Что так? Ведь свежая конина.

– Свежая-то, она свежая, да не такая.

– Как это – не такая!

– Говорят, что наша кобыла не халяль, что мы не так её зарезали.

– Как это не так?

– Так вот. Они сначала аллаху должны помолиться, чего-то у него попросить, а уж потом резать. У них свои обычаи, что поделаешь.

В тот год весна в Дубравку пришла рано: уже в начале апреля пыхнуло таким жаром, что трава полезла из земли как опара на тёплых дрожжах; речушка Ташлёнка в три куриных шажка от берега до берега в одну ночь вскинулась всподымя, словно застояшийся за зиму конь, подняла льды и стала выходить из берегов, затопляя огороды и устремляясь в старицу, своё родовое гнездо, где она текла ещё лет двести назад. И небольшая речушка-то, а бед натворила: снесла изгороди и плетни, слизнула заготовленные впрок поленницы, в одну ночь подняла с десяток сараев вместе с живностью – курами, гусями, индюшками – и потащила их к Волге. А там ищи их свищи. К плотине, где стояла водяная мельница, бросились мужики, с ломами, топорами, лопатами – ведь это она преграждала путь реке. Долго тут же решали, что делать: или плотину рушить, или колёса водяные снимать, или обводной канал прокапывать. Остановились на колесе. Пригнали четырёх быков, с помощью верёвок, систем блоков и опор сняли водяное колесо, подняли затвор. Вода ринулась в отрывшуюся прореху, словно озверевшая, заклокотала, зашумела. И уже к утру Ташлёнка схудела, оставив на берегах кучи хвороста, брёвен и поленьев. Тут же за ними на телегах устремились дубравинцы, собирая своё добро, растащенное половодьем. Не обошлось без ссор и ругани, когда начали делить собранные дрова. В низинах, где озёрцами скопилась вода, ребятишки ловили рыбу. Ловили кто чем: худыми вёдрами, руками, старыми решётами и ситами, и даже мешками. Рыбы в озёрах скопилось много, но она была мелкой: с палец, редко попадалась с ладонь.

Миша тоже наловил синтепы, окушков, краснопёрки, двух щурят и притащил домой. Бабушка Евдокия, увидев полведра рыбы, обрадовалась:

– Молодец, внучек! Ужо ухи сварим, жарёжи нажарим. Давно я ушицы не пробовала. А ты иди к своему Серко, покорми его.

– А вы что, не покормили? Бабака, мамака!

В разговор вступила мать:

– Да мы хотели, так он, поганец, нас не подпускает, морду воротит. Приучил ты его из своих рук кормить. Что делать, раз приручил, то и майся. На-ка вот. – Мать протянула сыну полулитровую бутылку из-под рыковки с молоком и соской на горлышке.

Серко, увидев Мишаню, резво вскочил на тонкие ноги, заржал, стал тыкаться носом в куртку, за которой была спрятана бутылка. Смеясь и увёртываясь от тычков, мальчик вытащил бутылку и стал кормить жеребёнка. Серко сосал, вытянув шею и часто моргая глазами, стараясь поглубже засунуть соску в пасть. Мишаня отходил к воротам, а Серко, словно примагниченный, шёл за ним, не выпуская из пасти соску. Мальчик смеялся и кричал:

– Да отчепись ты, отчепись! Ах ты, прилипала! Ну, иди, иди во двор.

Но как только Мишаня оказывался на дворе, Серко бросал соску и возвращался в конюшню.

– Эх, ты, бояка! – дразнил мальчик жеребёнка и протягивал недопитую бутылку. – Ну, иди сюда, иди ко мне.

Серко, склоняя голову то на один, то на другой бок, крохотными шажками приближался к Мише, пытаясь ухватить соску, но перед самым порогом возвращался. От обиды он взбрыкивал задними ногами и недовольно ржал тоненьким голосом. Тогда Миша вошёл в конюшню, снова протянул бутылку:

– На, на, пей, я больше дразниться не буду.

Отвернувшись от мальчика, Серко поворачивал голову, смотрел на бутылку, но не подходил.

– Ну, я же говорю тебе, что больше не буду дразниться.

Мальчик подошёл сам и всунул соску в пасть жеребёнка. Он жадно вылакал остатки, встряхнул головой и прилёг на гайно из свежей соломы.

Как-то после обеда к внуку подошёл Иван Иванович:

– Что, Мишаня, нравится тебе Серко-то?

– Очень нравится, дедяка! – восторженно отозвался внук, и дед увидел, как заблестели серые глаза внука. – Он такой хороший, маленький и смешной. Он играет со мной, дедяка!

– А коли так, то тебе и ухаживать за ним придётся.

Миша вскочил с табуретки:

– Дедяка, да я всё, что угодно! И кормить его буду, и ухаживать за ним, и убираться, и…

– И за Гнедком заодно будешь присматривать, – закончил за внука дед. – Одним словом, будешь ты на конюшне единоличным, понимаешь, хозяином. Как, согласен?

– Согласен, согласен! – запрыгал Мишаня.

– Ну, смотри же, чтоб потом не жаловался.

– Не буду, не буду, дедяка!

– Да чтоб всё вовремя, без понуканий делал: стойла вычищал, навоз на огород выкидывал, кормил, поил.

– Хорошо, хорошо, дедяка! Я всё буду делать.

Неожиданно дед вздохнул, погладил Мишаню по волосам:

– Эх, как ты на папашку-то своего похож. Уж больно он коней-то любил. Так и говорил: «Конь – это самое красивое создание на земле». Это он с друзьяками так говорил, когда выпивали по праздникам. Те смеялись: мол, самые красивые – это бабы, а он: «А что в них красивого-то – спереди бугры да сзади бугры, а конь – это само совершенство, которое только могла создать природа-матушка». Так и говорил. А ты знаешь ли, у кого он служил?

– У кого? – спросил Мишаня.

Иван Иванович поднял кривой палец к потолку:

– У самого графа, Орлова-Давыдова. Слыхал ли про орловских рысаков?

– Слыхал.

– Так вот, он их выращивал, этих рысаков. Говорят, барин хорошие барыши от них имел. А отец твой у него в соседнем селе конюхом служил. Там всё орловское было: и поместья, и конюшни, и леса. Даже степи Орловскими до сей поры называют. Так-то вот, внучек.

Пока была жива Карятка, Серко кормился её молозивом и жирным молоком, а потом пришлось переводить сосунка на искусственное питание. Недели две Миша кормил сосунка разведённым водой коровьим молоком, подслащённым сахаром, как и научил его дед. Иван Иванович как-то зашёл в конюшню, похлопал жеребёнка по крупу, осмотрел со всех сторон, потом схватил жеребёнка за морду и насильно раскрыл губы, удовлетворённо сказал:

– Вот уже и молочники прорезались, значит, пора ему и подкормку давать, а то что же это за конь будет – так, замухрышка.

– А что ему давать-то, дедяка? – спросил внук.

– А вот чего: сначала будешь давать ему мягкого сенца…

– Как мягкого, где его взять? – прервал внук деда.

– Вот ведь торопыш-то, ты выслушай, что тебе говорят, и не прерывай старших! – прикрикнул Иван Иванович. – Будешь запаривать в горячей воде – вот откуда! Только смотри, чтобы не попал чертополох с колючками, полынь или татарник. Больше клеверку выбирай. Когда свежая трава подымется, будешь на лужку подкашивать. Литовка вон висит.

– Да я знаю.

– Всё ты знаешь. Потом овсяные хлопья ему будешь давать. Знаешь ли, как хлопья-то делать?

– Нет, – буркнул Миша.

– Ну, вот, а то всё знаю да знаю! Положишь овёс в тёплую водичку, дашь ему размякнуть, а потом обушком топора отобьёшь зерно на чурбаке, на котором мы дрова колем. Потом: в пойло можно добавлять пшеничные отруби. Понял ли?

– Понял.

– Вот и хорошо.

Ближе к маю дед становился всё беспокойнее и часто повторял:

– Как бы пору-то не пропустить, а то останемся без хлеба.

– Так, ещё не сеет никто, – говорила бабушка Евдокия.

– Знаю, что не сеют, а всё равно душа болит.

– Надо бы к нашему Фёдору добежать, чтобы он «зирку»-то у Митрохина попросил, а то перехватят сеялку.

– Да договорились уже, – подала голос Анна. – Сказал, что как сам отсеется, так и нам даст. Чего у нас сеять – по клину за один день пробежим.

– Ага, за день пробежим! Скорая больно! А как дожди зарядят? Правда, зябка уже подсохла – я сам проверял, и мягкая – не придётся перепахивать, снегу не так много было.

Ранним утром к дому подъехал сын Ивана Ивановича, Фёдор, с конной сеялкой. Сам он восседал верхом на лошади. Войдя в избу, со всеми поздоровался и расцеловался:

– Здравствуй, папака, здравствуй, мамака. Привет, сестрица – обратился он к Анне. – Всё цветёшь?

– Куда уж мне, – отмахнулась Анна.

Увидев Мишу, дядя подхватил его под мышки и хотел поднять:

– Э, брат, какой ты стал увалистый, растёшь!

– Да когда ему вырасти-то, – засмеялась Анна. – Вы ведь у нас на Рождество были. Это ты, наверно, ослаб, братка.

Когда собрались выезжать в поле, Анна предложила:

– Не взять ли сосунка-то с собой. Там рядом луговина, пусть попасётся. Может, хоть поправится немного, а то кости да кожа.

Дед Иван, пожевав губами, подумал:

– Когда нам доглядывать за ним, ведь мы не на пирушку едем. Как бы не отбился да не заблудился без матки-то. Ищи его свищи потом по лесам да оврагам. Да и пойдёт ли, он боится со двора-то выйти, от кошки нашей и то шарахается.

– Может, с Гнедком пойдёт, они, небось, уже обнюхались, он за своего отца его почитает.

– А, – отмахнулся дед, – делайте, что хотите.

Миша во время разговора взрослых крутился вокруг конной сеялки, осматривая её со всех сторон. И ведь не один раз видел, а всё равно интересно. Ничего мудрёного: два железных колеса, два ящика под семена. Клеймо сбоку с надписью: «Завод г-на Эльверта «Червона Зирка». Что такое зирка, Миша не знал, да и про «червону» только догадывался, что это что-то красное.

Когда отворили ворота и выехали на телеге на улицу, Серко долго и удивлённо смотрел на то, как семейство суетится перед отъездом, на Фёдора, укладывающего борону и мешки с семенами на телегу, и стриг ушами. Серко так хотелось узнать, что же находится там, за этим воротами, за двором, но страх держал его, словно на привязи. Миша манил его любимым лакомством – кусочком сахара:

– Айда, Серко, пойдём с нами. Мы с тобой будем играть, бегать.

– В поле не до гулянок будет, – ворчал дед Иван, укладывая брезент для навеса. – Ну, что, всё, что ли, взяли, ничего не забыли? А то возвращаться – плохая примета.

Бабушка Евдокия, которая оставалась на хозяйстве, уже хотела закрывать ворота, как стригунок вдруг весь задрожал, затем присел на задние ноги и неожиданно стрелой бросился в проём и закружился вокруг телеги.

– Гляди-ка ты – осмелился! – засмеялась Анна. – Ровно стрела пролетел. Вот она, волюшка-то, сама выманила из-под крыши.

В этот день полсела выехали на свои земляные наделы. Слышались бодрые, весёлые окрики, ржание лошадей, лай собак, скрип телег – это был праздник. Серко пугался каждого незнакомого звука и движения: он то жался к телеге, к мерину, убегал к воротам своего дома, жалобно и призывно ржал, а затем возвращался. Лёгким галопом, подняв хвост, скакал рядом, потом неожиданно срывался с места, нарезая вокруг обоза круги, и снова прижимался к Гнедку. Когда выехали за околицу, жеребёнок успокоился, даже стал пощипывать свежую травку, вылезавшую на буграх.

Лишь однажды за всё время пути Серко испугался, присев на задние ноги и вздрогнул. Он увидел невиданное чудище: справа стояла высокая колонна с огромной крестовиной, которая вращалась с жалобным скрипом. Это была давно заброшенная ветряная мельница с машущими крыльями, стоящая на высоком холме. Эту мельницу несколько лет назад общество отобрало у местного богача, чтобы использовать для общих нужд. А богач лишь посмеялся: «Берите, люди добрые, берите! Мне не жалко. Только помните, что через годок-другой она никому не нужна будет. Без хозяина и дом сирота». Так и вышло. Сначала на ветрянке зерно мололи по очереди, затем сломалась одна шестерня, затем вторая. Чинить было некому, да и не хотел никто, сваливая друг на друга. А зимой кто-то украл и жернова. Вора искали, но так и не нашли.

Отсеялись быстро, благо, что клин был вспахан под зябку ещё осенью. Дед Иван успел до вечера нагрести по обочине дубового леса копёшку отавы. А когда собрались домой, вдруг обнаружили, что Серко куда-то пропал.

– Ах, беда-то, – сокрушался дед Иван. – Вот как чуяло моё сердце – быть беде. Не надо было брать его.

– Ведь только что здесь был, – с плачем крутился на одном месте Миша, осматривая окрестности. – Вон у тех кустов. Серко, Серко! – кричал он.

– Прихватит кто-нибудь сосунка, – досадливо ворчал Иван Иванович. – Ищи его, свищи потом. А коли и найдём, то скажут, что это их жеребёнок. Эх, малина-мякина!

– Да что ты каркаешь, папака, – Успокаивал Фёдор. – Куда он денется-то, чать, не в лесу. Иди-ка, Мишаня, поищи, – обратился он к мальчишке. – Может, в ложок забежал или за колками пасётся. Волюшка! Она любого с ума сведёт.

– Мы поедем потихоньку, а то скоро темень. Нам ещё скотину с выпасов встречать, – упирался дед Иван. – Тут недалеко, всего три версты – доберутся.

Сначала Миша проверил большой овраг, заросший внизу тальником, где полсела летом собирала землянику, но там Серко не было. В осиновых колках, которые росли километрах в двух от поля, жеребёнка он тоже не обнаружил. Миша заплакал от отчаяния, он подумал, что Серко загнали и задрали собаки или волки, иногда забегавшие в эти полустепные края. Вдруг он вспомнил про небольшое озеро, которое местные называли болотицей или трясцой. Когда-то в нём водились даже караси, туда же прилетали и дикие утки, но год от года оно всё больше зарастало камышом и рогозом, и постепенно превратилось в болото.

Миша бежал к болотице со слезами на глазах. Солнце вот-вот готово было нырнуть в горизонт, вечер неумолимо сворачивал солнечный свет в серый ком, когда под неумолчное кваканье лягушек Миша оказался на берегу. Жёлтые заросли камыша кольцом поглотили почти всю поверхность озера, лишь в центре оставался небольшой кружок воды, которую рябил лёгкий ветерок.

– Серко! Серко-о-о! – кричал в отчаянии мальчик. Но ему никто не отвечал, лишь справа послышался едва внятный шорох. Миша побежал туда и метров через тридцать увидел жеребёнка, увязнувшего передними ногами в трясине по самую грудь. Серко уже не сопротивлялся: видно, совсем выбился из сил, когда пытался вылезти из болотной ловушки. Миша сразу догадался, что жеребёнок, по всей видимости, хотел напиться и по неопытности застрял в грязи.

– Серко, Серко, миленький, – застонал мальчик. – Подожди немножко, сейчас я тебе помогу. Погоди, миленький, погоди, – повторял он без устали, снимая сапоги и штаны.

Миша зашёл в холодную воду, подхватил жеребёнка под грудь и, поднатужившись, стал поднимать. Болото чавкнуло и неожиданно отпустило свою жертву. Почувствовав свободу, жеребёнок жалобно заржал, поднялся на дыбы, скакнул в сторону, повалив своего освободителя в воду, и вылез на берег. Он долго отфыркивался и встряхивался, сбрасывая с себя грязь. Весь мокрый и дрожащий, Миша выбрался на берег и стал раздеваться. Отжал одежду, оделся, обулся и обнял Серко за шею, ласково шепча:

– Серко, Серко, как же это ты, а? Ведь ты чуть не утонул! Глупенький ты!

Иван Иванович после происшествия всё беспокоился, как бы жеребёнок не заболел. Но заболел Мишаня – уже не следующий день он не смог встать с постели.

– Ах, беда-то, – причитала бабушка Евдокия. – И зачем он полез в это проклятое болото.

– Да как же не лезть, мама, ведь живую душу спасал, – с плачем отвечала дочь.

– Да я не про него, не про Мишаху, я про сосунка этого! – уточнила бабушка. – Уехал ли дед-то за фершалом?

– Давно уже.

– Не дождёшься его, старого пенька, как в воду канул. Рысью бы надо да галопом, а он плетётся, наверно, старый шаркун, всё Гнедка жалеет. Ох, господи, как бы беды не было! Потеряем мальчишку.

– Мама! – с надрывом закричала Анна. – Ну, что ты говоришь-то!

– Так, сердце болит.

В этот момент отворилась дверь, и в избу вошла низенькая седовласая женщина лет пятидесяти с саквояжем в руках, которая, поздоровавшись, спросила:

– Ну, где ваш больной?

Мать показала на печку:

– Он здесь, Янина Станиславовна.

– Вы что же, на горячие кирпичи его уложили! – возмутилась врачиха. – Это с температурой-то! А ну, быстро снимайте его оттуда! – приказала Янина Станиславовна.

Когда Миша с помощью матери спустился с печи и улёгся на лежанку, фельдшерица прослушала его, заглянула в рот, измерила температуру и спокойно сказала:

– А, может, и лучше, что он на горячей печке лежал. Хрипов нет, крупа тоже не наблюдаю. Правда, температура тридцать девять и три. Ладно, в больницу не повезём, здесь понаблюдаю. А пока давайте ему вот эти пилюли и порошки. И самое главное – это покой. Побольше воды давайте.

– Так, он и так глохтит эту воду кружками, его даже вырвало, – ответила бабушка.

– Вот и хорошо – пусть тошнит.

Очнулся Миша через три дня. В избе никого. Сквозь открытую створку окна услышал голоса матери и бабушки, которые возились на огороде. Встал, оделся и, пошатываясь от слабости, вышел во двор. Прошёл в конюшню. Серко, увидев своего спасителя, заржал и благодарно потёрся головой об плечо Миши, затем стал тыкаться мордочкой в лицо и обнюхивать. Миша обнял жеребёнка за шею и стал ласкать, поглаживая его по холке и похлопывая по щекам:

– Ну, как ты, Серко, здоров?

Серко мотнул головой, словно говоря «да».

– А я вот приболел, школу пропустил. Хотя и ладно, всё равно последний год учусь. Вот четырёхкласску закончу, может, дальше учиться пойду. Жалко, что в нашей деревне семилетки нет. Ну-ну, не бодай меня, не принёс я тебе ничего.

В этот момент, прихрамывая, прибежала Анна:

– Господи, сынок, да что же ты встал-то, тебе ещё лежать и лежать! Ну-ка, температура у тебя есть?

Мать приложила ладонь ко лбу сына, улыбнулась:

– Будто бы, и правда, температуры нет. Слава богу! А полежать тебе всё равно надо, слабый ты ещё. Пойдём в избу. Есть-то хочешь?

– Хочу.

– Вот и хорошо. Значит, выздоравливаешь. Вот покормлю тебя, тогда и силы прибавятся. А так что же голодному-то ходить.

– Мамака, а Серко кормили?

– Как же: мы его голодного, что ли оставим. Ему ведь каждые два часа подавай. Не помрёт твой Серко без тебя. Ну, пойдём, пойдём, сынок.

Шло время. Серко подрастал. К июлю он уже больше походил на коня, только маленького. Он без боязни выходил со двора, если семейство выезжало на сенокос, или сопровождал своего опекуна к речке, когда тот ходил удить пескарей. Иногда Миша выводил Серко на зады, чтобы тот мог попастись на луговине, или сопровождал до сельпо, когда тот бегал за продуктами или керосином. Миша даже спал больше не в избе, а вместе с Серко на соломе.

Дедушка лишь спрашивал иногда:

– Ну, как управляешься с лошадьми?

– Хорошо, дедяка.

Дед долго смотрел на внука, затем вздохнул:

– На отца ты сильно похожий стал. Батьки твоего, Петра, давно нету – сгиб на этой проклятой Германской. И где могилка его, не знаем. Вот оно как. Война проклятая. – Неожиданно шлёпнул внука ладонью по затылку: – А вот в прошлый раз ты навоз из конюшни не выкинул.

– Так, я же грядки полол.

– Грядки, – проворчал дед. – Грядки – это дело бабье. А ты везде поспевать должен. Раз тебе дело поручили, так, будь здоров, исполняй. А чистишь ли ты сосунка, а то он коростой зарастёт?

– Чищу, дедяка.

– Чищу! А я что-то не вижу, и скребок всегда на полке лежит.

– Так, я же с Серко на речку хожу, там и мою.

– Ну, на речке, это ладно. А к оброту приучаешь ли?

– Как это? – удивился Мишаня. – Он ведь ещё маленький.

– Маленький! Так, если ты его не будешь приручать, он так и останется жеребёнком, а то и вовсе диким, а нам конь нужен, рабочий конь. Эх ты, – потрепал дед внука за вихры, – ты и сам ещё сосунок.

Миша обиженно засопел и опустил голову, пряча глаза. Дед смягчился:

– Ладно, покажу я тебе, что делать. Вот, смотри.

Иван Иванович снял с гвоздя моток пеньковой верёвки, подошёл к Серко и хотел отмерить концом верёвки расстояние от губ до ушей, но жеребёнок шарахнулся в сторону, захрапел, закосил глазами.

– Вот, стервец, – не даётся. – Подал верёвку Мише. – На-ка, внучек, замерь ему длину головы.

Миша так и сделал.

– Вишь, тебя слушается, а меня боится, знамо дело, не привык. Вот, смотри.

Дедушка ловко вязал узлы, и через несколько минут протянул своё изделие внуку:

– Как думаешь: что это?

Миша повертел изделие в руках:

– Не знаю, сетка какая-то.

– Эх ты – сетка! Недоуздок это, чтобы приучать жеребят к сбруе. Та же узда, только без удил. Надевай ему это на голову, как узду на Гнедка. Давай, давай, – поощрял Иван Иванович.

Миша подошёл к Серку и хотел накинуть недоуздок на голову жеребёнка, но тот испуганно заржал, шарахнулся в угол и встал на дыбы, уронив мальчика на пол. Дед засмеялся:

– Вот она, сладка волюшка! Никто не хочет в ярме ходить: хоть человек, хоть скотина.

– И что же делать, дедуня?

– Чего-чего: приучай потихоньку, когда таской, когда лаской. Возьми хлебца мягонького, облей сиропом, давай ему крошечками, а сам недоуздок-то незаметно и одевай. Привыкнет, – добавил Иван Иванович и ушёл.

Трое суток мучился Миша, пока недоуздок оказался на голове жеребёнка. Но, почувствовав его на голове, Серко долго мотал головой, носился по двору, вставал на колени, пытаясь сбросить ненавистные путы, но затем, устав и измотавшись, смирился. Миша подошёл к жеребёнку, обхватил его за шею и заговорил:

– Вот и всё, Серко, и совсем не страшно, не больно. Зато теперь ты настоящий конь.

Он привязал к недоуздку верёвочный повод и стал водить Серко за собой. Сначала тот упирался, не понимая, чего от него хотят, а потом даже играться стал, то натягивая, то отпуская поводок, то пытаясь вырвать его из рук мальчика. Бабушка, выйдя во двор, чтобы слить в яму помои, увидев эту картину, ахнула:

– Ах! Гляди-ка ты, обротал мальца! Не рано ли?

Дед, который в это время забивал клин в треснувшую колоду, ответил:

– Хоть рано, хоть поздно, всё равно в ярме быть. Лучше уж рано.

– Ишь ты! – поддела бабушка Евдокия. – Сам-то вот ни в товарищество земельное не захотел, ни в кооператив.

– А зачем туда идти, коли сами управляемся? Да и землицы у нас кот наплакал. – Дед долго стоял в раздумье, подняв клин бороды, затем вздохнул: – Как бы и нас не обротали. Слух идёт, что будут обобществлять всё, сбивать всех в одну кучу.

– Как это, в одну кучу? – поразилась Евдокия. – Люди, чать, не стадо.

Иван Иванович вздохнул ещё глубже:

– Сам ничего не понимаю, бабка. Разговоры разные ведут. Поживём-увидим, как оно образуется.

Образовывалось долго: всю зиму, и почти всю весну. Сначала в деревню прислали какого-то чужака, потом начались бесконечные сходы и собрания. Дедушка приходил с них недовольный, кидал шапку на лавку, сам садился на неё и начинал кричать:

– Нет, вы подумайте, что они вытворяют! Хотят весь инвентарь – плуги, бороны, телеги, сбрую, сеялки, веялки – свезти на один двор. Умные ли?! А где это всё хранить, содержать, ремонтировать – они подумали? Дураки, пра дураки! А как это всё сохранять? Да это добро в первую же ночь воры растащат. Чем оно плохо, когда всё это по хозяевам – не понимаю. Ладно это, так они хотят и всё тягло, всю скотину на один двор согнать. Пусть так! А кто догляд будет за лошадьми и коровами делать? А? – горячился Иван Иванович.

– Это что же, мы без кормилицы останемся? – завопила Анна. – Как же мы без молока, сметаны, масла проживём, где брать его? У других покупать, что ли?

– И у чужих не будет, раз всю скотину отберут! – горячо заявила бабушка Евдокия.

Иван Иванович вскочил со скамьи, сложил из пальцев кукиш и завертелся волчком, крича неизвестно кому:

– А вот им! Фигушку на закуску! Ишь, чего захотели! Сдохну, а в их бесовскую артель не пойду! Дело, говорят, добровольное. – Он повесил шубняк на гвоздь, снял чёсанки и кинул их под лавку. – Всё, давай, мать, вечерять.

Пока Анна разливала из чугунка по чашкам щи, бабушка Евдокия жалобно говорила:

– Как же, добровольное. Если уж задумали, затащат не мытьём, так катаньем.

– А вот фигу им! – горячился дед, хлебая варево и вытирая бороду утиркой. – Ишь, чего захотели! На чужой каравай свой рот не разевай. Мы ни у кого ничего не просим, и своего чужим не отдадим. Так-то!

Скоро по деревне пронёсся слух, что уполномоченные из района будут описывать имущество всех дворов, которых в деревне оказалось 72. Дед вместе со старшими сыновьями, Фёдором и Валентином, закопали инвентарь в огороде, посевное и едовое зерно тоже припрятали, для чего на подловке разгребли с углов сухую землю, уложили там мешки с пшеницей, просом, гречей. Долго решали, что делать со скотиной. Фёдор согласился определить Серка и бычка на время у себя, а после переписи привести обратно. Туда же увезли двух поросят и пять овец. Ночи до переписи в деревне были шумными как никогда: хозяева прятали всё, что можно, по потайным местам. Начали перепись с правого порядка, что вдоль речки. Скоро пришли и к деду Ивану.

Произошло это в конце апреля. Уполномоченных было трое. Одного из них, местного, известного горлопана и голодранца Стёпку Тошнина, знали все деревенские. Второй был чужаком, видно, из района – хмурый седоволосый мужик в нанковой куртке и с револьвером на боку, который постоянно надсадно кашлял; третьей оказалась низенькая женщина в кожанке и сапожках, назвавшаяся Варварой Матвеевной, которая объяснила, что районная власть поручила провести опись крестьянского имущества в их деревне. Дед был настроен воинственно:

– А чего его описывать, мы и сами знаем, что у нас есть, а чего нету и не будет. Со своих рук кормимся, чужого не берём.

– Ну-ну, дед, ты потише! – остудил деда седой. – Мы тут тоже не в бирюльки ходим играть – нам приказано, мы исполняем.

– Что, или стрелять будешь? – взвился дед.

– И буду! – повысил голос седой. – Если ты, дед, препоны начнёшь учинять. Ты лучше говори, чего у тебя есть, да мы уйдём.

Дед смирился. Женщина села за стол и стала заполнять графы переписи: сколько ртов в семье, земли, тягла, скотины. Конечно, Иван Иванович безбожно врал и всячески занижал поголовье скота и птицы Но когда дед ответил, что у него лишь одна лошадь, Стёпка Тошнин ехидно спросил:

– А где же твоя Карятка, дед Иван, кобыла ваша, а? Чего ты перед нами прибедняешься. Она ещё и жерёбая была.

– Была да сплыла – уже год как сдохла, ожеребиться не смогла.

– Как же не смогла, я кажись, стригунка у вас видал.

– Э, вспомнил! Продали мы его. Не в силу нам содержать его. Мы со старухой уже стары, Анна хворая, а внук совсем малой. Вот и пришлось, – жалился Иван Иванович.

Прищурив глаз, Стёпка пригрозил пальцем:

– Э, врёшь, старый мерин!

– Это что же, граждане уполномоченные! – обидчиво закричал старик. – Пришли в чужой дом, да ещё и оскорблять!

Варвара Матвеевна укоризненно взглянула на Тошнина:

– Вы потише бы, Степан Вавилыч, мы же не к контрам пришли.

Когда стали записывать поросей, бычков и овец, Стёпка и тут встрял:

– Что-то ты совсем прибеднился, Иван Иваныч. Овец-то у тебя десятка полтора, свинья недавно опоросилась, корова ещё в феврале отелилась.

– А ты чего это в чужих хлевах считаешь! – опять не сдержался старик. – Ты у себя считай! У тебя-то, кроме курёшек, и не было никогда ничего! Считальщик нашёлся! А коли не верите, идите в хлева, на конюшню, да сами и считайте, – посоветовал дед, который перед переписью нарочно три дня не чистил в сараях, чтобы непрошенные гости могли, как он ехидничал, «погулять» по дерьму.

Записали и швейную машинку «Зингер», и настенные часы «La Paris», выписанные из Швейцарии в подарок Ивану Ивановичу к полстолетнему юбилею, и даже новый дедов полушубок, который тот справил себе осенью.

– А это зачем записываете? – спросила бабушка Евдокия. – Али тоже отымать будете?

– Никто ничего отнимать не собирается, – ответила Варвара Матвеевна. – Государству знать надобно, как живёт народ, какое у него богатство.

Скоро стало ясно, для чего проводили перепись. Когда на очередном сходе объявили, что государство собирается объединять единоличников в коллективные хозяйства, деревня заволновалась. Иван Иванович сначала лишь посмеивался:

– Дуракам закон не писан! Дело-то добровольное. Пусть объединяются, а я погляжу, чего у них получится.

Но когда увезли в Казахстан семьи Логиновых и Ершовых, тоже махнул на всё рукой:

– А, пусть забирают всё, мне уже ничего не надо – нам со старухой всё равно скоро помирать. Анну с Мишаткой жалко. – И заплакал.

Миша все эти дни и месяцы держал уши навостре: он всё слышал и всё понимал. Понимал и то, что с Серко ему скоро придётся расстаться, но смириться с этим его душа никак не желала. Перед сном он строил многочисленные планы спасения жеребёнка. Вот он приходит к смешливому председателю нового колхоза и убеждает его, что Серко без него, без Мишани, умрёт с голоду, и что жеребёнка непременно нужно оставить дома. Или он едет в район к самому главному военному начальнику, вступает вместе с Серко в кавалерию и скачет на войну. А, может, просто уехать к дяде Феде или к дяде Вале – вместе с Серко, конечно. Но Миша понимал, что это всего лишь мечты, и не более того.

Скоро по деревне пронёсся новый слух: что на другой стороне речки собираются сколачивать калды, загоны и сараи, и что скоро у сельчан начнут отбирать скотину и сводить её в одно место.

Миша со своим другом Коляней расставлял у мангазейных амбаров петли на зайцев. Момент был самый подходящий, потому что накануне общество вывозило отсюда семена для посевной, и около срубов на земле валялось рассыпанное зерно. Мальчишки уже знали, что сюда на подкормку обязательно прибегут косые. В этот момент к ним подошли молчун Бориска Кувайцев, которого в деревне дразнили Мумой, и Котька, сын Степана Тошина, заправлявшего всеми делами в комбеде, который, скривившись, сказал:

– Э, что зайцы, они сейчас тощие. Вот мне батяня сказал, что мы скоро мяса будем есть сколько захотим.

Коляня ехидно, с мелкими смешками, спросил:

– Откуда же вы столько мяса возьмёте на восемь ртов? У вас, кроме старого петуха, ничего во дворе не водилось.

– А вот и будет. Мне батяня сказал, что у всех кулаков завтра будут скотину отбирать и бедным раздавать. Так вот. И ещё он сказал, что теперь у нас будет своя корова. Эх, и попьём молочка, поедим сметанки и маслица!

Коляня поморщился:

– А не подавитесь?

– С чего нам давиться-то?

– А с чужого куска? Ты знаешь, что это великий грех чужое отбирать. Мне бабушка так говорила.

– А мы не отбираем, мы своё берём, – вспылил Котька. – Хватит, посидели на нашей бедняцкой шее. Скажи, Мума?

Бориска лишь что-то промычал в ответ и отошёл в сторону.

– Это твой батька так говорит? – спросил Мишаня.

– А то кто же. И правильно! Мой батяня сколько на Ершова отбатрачил, а он ему дал всего два мешка пшеницы, да и всё. Вот его и повезли в Сибирь задницу морозить! Мы чуть с голоду не померли этой зимой. А теперь и вы за всё заплатите! – кричал Котька. – Вот отберём у вас всю скотину, тогда поглядим, как вы выживать будете.

– Не отберёте – не по закону это, – бормотал Коляня.

– А вот и отберём! Скоро уже! Мне батяня сказал, что во вторник из района приедут, с наганами, и отберут у вас всё. Так-то. – Котька повернулся к Мише: – И Серка твоего отберут. Батяня сказал, что он мне твоего Серка отдаст – так-то вот.

Коляня, сжав от злости зубы, было накинулся на Котьку с кулаками, но Миша его остановил:

– Не надо, Коляня, это он хвастает, чтобы позлить нас.

– А вот и не хвастаюсь! – крикнул издали отбежавший Котька и погрозил кулаком: – Смотрите, вот скажу батяне, он вам задаст! У него наган есть. Вот!

Охота на зайцев сорвалась. Миша, вернувшись домой, сразу пошёл в конюшню, обнял жеребёнка за шею и сквозь слёзы шептал:

– Я тебя никому не отдам, Серко. Пусть они не думают, что я просто так тебя отдам. Не имеют права такого – чужое отнимать. Не бойся, я так тебя спрячу, что никто-никто не найдёт. Нет, мы вместе с тобой убежим и спрячемся. И никому не скажем. Даже Дедяке. И мамаке тоже. Будем мы с тобой жить отдельно, а они пусть тут живут, как хотят.

В эти минуты отчаяния мальчик совершенно не думал о будущем: где он с Серко будет жить, чем питаться, и как долго это продлиться; не думал он и о неизбежной зиме и холодах. Сейчас всё его существо лишь сопротивлялось царящей между людьми несправедливости и всячески безотчётно сопротивлялось ей. В эти же минуты он окончательно решил, как поступать.

Мишаня несколько дней готовился к побегу. Прежде всего, нашёл на погребице старую торбу, закопчённый котелок и фляжку, которые приносил на побывку после ранения, по словам деда, с германского фронта его отец, да так и оставил здесь. Мальчик потихоньку от родных стал заготавливать провизию, потому что понимал, что узнай родственники о его планах, они ни за что не позволили бы им осуществиться. В торбу складывал украдкой сухари, сало, ветчину, пшено, горох, соль, небольшую головку сахара, коробок спичек, нож с обломанным лезвием, которым дед иногда кроил на ремни сыромятную кожу.

Решил уходить в ночь перед тем, когда, по слухам, должны были реквизировать и обобществлять скотину. Миша совсем не задумывался над тем, а что будут чувствовать старики и мать, когда не обнаружат его и жеребёнка дома. А когда понял, какой переполох может подняться после их исчезновения, всё же решил написать записку и оставить на самом видном месте.

Дождался, когда в доме все заснут. Особенно долго не засыпал дед, всё кряхтел, ворочался, бормотал что-то. Наконец, и он захрапел. Миша оделся, вошёл в конюшню. Почуяв среди ночи постороннего, Серко встревожился, но мальчик его успокоил:

– Тише, тише, Серко, это я.

Мальчик обротал коня недоуздком, привязал к нему старые вожжи, вытащил из соломы приготовленную торбу с запасами, котелком и флягой с квасом. Растворил дверь и вывел Серко во двор. Ночь стояла ясная, полная луна, словно нарочно, светила так, что силуэт жеребёнка словно бы светился в темноте. Вот они на улице, на которой ни души и ни огонька.

– Пошли, Серко, пошли, – шептал мальчик и тянул за повод.

Ни разу не выходивший по ночам из конюшни Серко шарахался от каждой тени, от каждого шороха. Особенно он встревожился на самой окраине, когда почуявшие их собаки начали истошно, с подвыванием, лаять. Но беглецы уже удалялись от деревни.

Миша уже знал, куда они уходят. В прошлом году они с дядей Фёдором ходили после посевной на рыбалку. Тогда они ушли далеко вверх по реке, которая по обе стороны заросла чащником. На самом изгибе речушки образовалась большая заводь с большой травной опушкой, к которой можно было добраться только по берегу или на лодке. Тогда они наловили крупных окуней и даже подсекли несколько щук. Направлялся туда Миша ещё и потому, что в этом укромном месте, куда местные редко заходили, дядя прятал удочку и перемёт с пятью крючками.

К изгибу беглецы пришли часа через два. Миша привязал Серко к стволу клёна, а сам забрался в шалашик, который они соорудили с дядей Фёдором на случай дождя. Мальчик вспомнил, как дядя учил его строить это убежище. Фёдор срубил с десяток веток лещины, согнул их дугами и вкопал концами в дёрн, соорудив аркаду. Чтобы это сооружение не падало, связал дуги липовым лыком по верху и подпёр сзади двумя упорами с рогатками, затем сверху набросал веток и сказал: – «Вот тебе, Мишаня, и дом готов. Залезай и живи». Тогда они сварили на костре хорошую уху, нахлебались ею досыта.

Разбудил Мишу странный писк. Солнце уже поднялось над горизонтом, его лучи бликали от воды, ослепляя мальчика. Он вылез из шалашика и сразу заметил на дереве большую тёмно-коричневую птицу, которая охраняла своё гнездо. Это был кобчик. Увидев мальчика, Серко всхрапнул и натянул повод. Миша понял, что конь хочет пить. Он отвязал повод, и Серко пошёл к берегу. Напился и, отойдя от берега, лёг на лужок. Миша присел рядом, обнял коня за шею и стал шептать ему на ухо:

– Серко, Серко, маленький мой, я тебя никому не отдам. Ишь, чего захотели: отобрать тебя у меня. Шиш им с перцем. А здесь они нас ни за что не найдут. Мы будем здесь с тобой жить вдвоём. Да, Серко? Нам тут вдвоём будет хорошо. Ты будешь здесь пастись, тут вон сколько травы растёт, ешь-не хочу. И вода рядом. Ну, ладно, ты лежи, а я порыбачу.

Миша вытащил из травы удочку, послюнявил во рту зернышко пшеницы и насадил его на крючок. Забросил. Поверхность заводи была неподвижной, словно стекло, лишь иногда по ней расходились круги, когда металась рыба. Первая поклёвка оказалась почти мгновенной – поплавок из тростника задёргался и поплыл в сторону. Мальчик вытащил блеснувшую серебром крохотную, с палец, рыбёшку и осторожно посадил её на кукан. Наловив с десяток синтёпок, Миша насадил их на крючки перемёта и натянул его поперёк речки. Добыча не заставила себя ждать, уже через несколько минут верёвка дрогнула и заходила ходуном, затем ещё и ещё.

– Ага, Серко! – закричал Миша. – Уха уже есть!

Он вытащил двух крупных, с ладонь взрослого человека, окуней и бросил их в котелок с водой. Через полчаса в нём плескалось с десяток рыбёшек, норовивших выпрыгнуть из неволи. Затем мальчик выволок трёх щурят и довольно улыбнулся:

– Ну, всё, Серко, на сегодня хватит. Тут и на вертел хватит. Хочешь рыбки?

Услышав обращённый к нему вопрос, Серко брезгливо подёргал губами – он не ел рыбы. Через час была готова и уха, и запечённая на углях рыба. Мальчик поел и поднёс к морде жеребёнка котелок с жижей:

– На, попробуй. Это очень вкусно. Попробуй же!

Серко долго нюхал наваристую уху, а затем стал осторожно пить.

– Молодец, Серко, молодец, – похваливал мальчик жеребёнка, а затем добавил, как говорил часто дед: – Живы будем – не помрём. Так, Серко?

Первой всполохнулась поутру Анна, спросила деда:

– Папака, а Мишаня-то где? Что-то он рано сегодня вскочил.

– Я-то откуда знаю, чать, у жеребёнка крутится, где ж ему больше быть. Они вон как сдружились – водой не разлить!

Бабушка Евдокия взяла со стола клочок бумаги, подслеповато поднесла к глазам:

– А это чего?

– Чего-чего, бумажка. Выкинь её в помойное ведро.

– Тут что-то написано. Не разберу что-то.

Подошла Анна, взяла клочок тетрадной бумаги, прочитала: «Мамака, бабака, дедяка, я ушёл к дяди Феди. Миша».

Анна ойкнула и схватилась за сердце, дед вскинул всклокоченную после сна голову:

– К Федьке? Чего это он надумал.

– Ой! Не знаю, – ответила Анна. – Мне он ничего не говорил. Как бы не натворил чего. В последние дни он что-то таился, всё скрывал чего-то, молчал. Господи, спаси и сохрани.

В этот момент в окно постучали, изнутри донёсся голос:

– Хозяева, открывайте.

– Кого там чёрт принёс спозаранку, – проворчал Иван Иванович и мелко перекрестился. Повернулся к Анне: – Иди-ка, дочка, открой.

В избу ввалились четверо: та же самая «переписчица», седой с наганом на ремне, длинный и тощий красноармеец с винтовкой за плечом и Степан Тошнин. Степан был навеселе и всё время улыбался, словно местный дурачок Бакуня. Переписчица первой хотела что-то сказать, но её опередил Тошнин – он вышел вперёд, шлёпнул об стол листок бумаги:

– Вот, дед, тебе постановление о раскулачивании твоего семейства и изъятии излишков твоего хозяйства.

Дед раскрыл рот в немом изумлении, раскинул руки, затем заорал:

– Какие излишки! Какие мы кулаки! Ты что, Степан, взбеленился или бражки перепил? Мы всё время, все годы вот этими вот руками. – Иван Иванович потряс перед непрошенными гостями жилистыми руками. – Вот этими руками всё наживали. И никого не ксплуатировали. За что нас? Если и помогал кто, так сыновья да снохи. Разве ж это наёмные работники?

– Всё, всё, дед, вопрос решённый! – орал Тошнин. – Сдавай всё по описи добровольно, а иначе силком отымем.

В этот момент распахнулась дверь, в избу вбежал заплаканный сын Степана, Котька:

– Батаня, батяня, а в конюшне Серка нету!

Вперёд вышел седой, стукнул кулаком по столу и зарычал:

– Та-а-ак! Значит, решили утаивать от Советской власти реквизированное имущество. Саботируете, понимаешь! Бунт учинять?! Вот упечём вас в Сибирь-матушку, тогда будете знать, почём коврижка!

Евдокия разинула было рот, но дед на неё цыкнул и закричал:

– Не встревай, баба, не в своё дело! – Затем повернулся к Тошнину Степану: – Какой Серко? Такой животины в списке нету. Кто вам такого наговорил? И при чём тут твой малец? А?

Иван Иванович, в отличие от женщин, сразу смекнул, куда подевался жеребёнок и внук, и чтобы не навести непрошенных гостей на их след, пошёл в атаку:

– Забирайте, всё забирайте! Думаете, вы от этого разбогатеете? Нет, не разбогатеете! Богатство-то, достаток, они вот где! – Дед тряс своими жилистыми руками и стучал по голове. – Богатство-то наживать надо, а не отнимать. Берите, всё берите!

Миша с Серко уже третий день скрывались в зарослях у Ташлёнки. Первые два дня прошли вроде как в ночном. Правда, комары одолевали. Мальчик ловил рыбу, варил уху, кашу или похлёбку с салом, игрался с жеребёнком и всё твердил:

– Не бойся, Серко, тут они нас не найдут. Об этом месте никто не знает. Вот фиг им! Переждём немножко и вернёмся домой.

Но на третий день мальчишка уже затосковал по дому, по родным, по деревне. Жеребёнок, постоянно привязанный к одному месту, тоже маялся. Ему хотелось побегать по простору, поиграться, порезвиться, да так, чтобы грива и хвост вихрем взвивались. Соскучился он и по своему гайну в конюшне, по тёплому пойлу. Животному, как и человеку, тоже нужна крыша над головой.

Ближе к полудню третьего дня Серко вдруг затревожился: видно, своим чутким слухом он что-то уловил прежде Миши. Мальчик это понял, долго прислушивался, затем привязал жеребёнка к дереву и приказал:

– Тихо, Серко. Жди здесь, не балуй и не ржи. Понял? Я сейчас приду.

Он побежал вдоль речки влево, продрался сквозь нагромождение кустов, сухих поваленных деревьев и коряг, которое образовались после наводнения, и осторожно вышел на окраину поля. Так и есть: со стороны деревни шли двое, судя по фигурам, мальчишки. Долго и напряжённо всматривался, пытаясь узнать, кто это, но было слишком далеко. «Наверно, рыбачки», – подумал в первое мгновение Миша, но потом понял, что они забрели в такую даль вовсе не для рыбалки, потому что у них не было ни снастей, ни сумок. Лишь у одного из них был кнут, которым он помахивал и иногда стегал хлыстиком по земле, отчего по округе разносился сухой щелчок, словно от выстрела. Но чем ближе приближались мальчишки, тем явственнее обозначались их лица. Один из них был Котька Тошнин, а второй, который постоянно махал руками, его дружок, сын председателя местного комитета бедноты, Бориска Кувайцев. Миша сразу понял, что мальчишки ищут их. Скоро это стало ясно, потому что Миша услышал, как Котька почти кричал:

– Здесь они должны быть, деваться им больше некуда! В колках мы проверили, в дальнем Заречье тоже. В оврагах и за полями тоже их нет. Здесь они, здесь.

– Вот сволочи, нашли-таки, – прошипел Миша. – Ну, погоди, Котька, набью я тебе моську. И ты, Мума, тоже получишь.

Но, не смотря на словесные угрозы, сейчас он явно запаниковал, он чувствовал это по тому, как часто забилось сердце, казалось, оно поднялось к самой голове и стучит в висках. Мальчик лёг на землю, спрятавшись за высоким травостоем. Разговор доносился чётко до его слуха, словно он стоял рядом.

– Не, у речки их нету, – тянул Бориска. – Как они тут проберутся, тут вон какие завалы. Айда домой, Котька, я устал, исть хочу, – канючил Бориска. – Давай завтрева придём.

– Чего завтрева ходить, – зло отвечал Котька, – когда мы уже пришли. Хватит ныть, Мума, иди один, коли так. А я всё равно Серка найду, и будет у меня свой конь.

Именно сейчас Миша вдруг понял, что Котька, так же как и он, хотел иметь собственного коня, но по бедности не мог себе этого позволить. В это мгновение в нём даже шевельнулась жалость к Косте. Он-то знал, какое это удовольствие: самому вскормить и вырастить жеребёнка, чтобы он стал настоящим конём, а потом приучить его к недоуздку, к узде, к седлу и скакать, скакать по степи. Правда, сам он ещё и не скакал ни разу, потому что дедушка говорил, что у жеребёнка пока хребет слабоват, чтобы на нём верхом ездить.

В этот момент Миша услышал слабое лошадиное ржание, приглушённое лесной полосой. Этот голос он узнал бы из целого табуна – ржал Серко. Мальчик напрягся и ещё крепче прижался к земле, несмотря на то, что хотелось вскочить и бежать во всю прыть к своему другу. Котька с Бориской были от него шагах в тридцати, но и они, видно, услышали ржание, потому что Котька неожиданно остановился и стал крутить головой. Затем спросил Бориску:

– Мума, ты слыхал?

– Ага, вроде бы ржёт кто-то.

– Да не вроде бы, а точно – это он, Серко.

– Так это же издаля, – не согласился Бориска. – Наверно, на той стороне речки лошади пасутся.

Котька помахал ручкой кнута:

– Не, Мума, это не… – Он не успел договорить, как Серко снова подал голос: на этот раз протяжный и жалобный. – Во, я же тебе говорил – снова ржёт! – обрадовался Котька. – Это, наверно, у Лешей Заводи. Мы как-то проплывали там на плоскодонке. Туда от поля не пройти. Туда по берегу пробираться надо. А ну, пошли.

Миша весь этот разговор хорошо слышал и понял, что если он сейчас не защитит жеребёнка, то этого никто не сделает. Он нащупал под рукой палку, крепко сжал её, встал, криво усмехнулся и дрожащим голосом прокричал:

– Эй, Котька, не меня ищешь?

***

К сыну Фёдору Иван Иванович заявился с раннего утра, с порога, не поздоровавшись, спросил:

– Мишаня-то наш у тебя ли?

– Мишаня? – удивился Фёдор. – А почему он должен быть здесь? Нет, не был. – Увидев расстроенное лицо отца, с тревогой спросил: – Что с ним?

– Пропал наш Мишаня.

– Как пропал! – не сдержался Фёдор.

– А так, – сумрачно отвечал Иван Иванович, – ушёл из дома и записку оставил, что, мол, к тебе ушёл. И Серка прихватил. Так вот. Я ведь надеялся, что они у тебя спрятались. А топерь, топерь где их искать.

Фёдор положил руку на плечо отца:

– Ничего, найдём мы и Мишаню, и Серка. Ты лучше скажи, со скотиной, с инвентарём что – отобрали?

– Э, да что скотина, скотина – дело наживное, – отмахнулся отец и неожиданно заплакал.

Фёдор начал успокаивать:

– Да ладно, отец, чего теперь. Кругом теперь эта коллективизация – время такое. Других вон к казахам да в Сибирь отправляют. У нас четыре семьи солдаты угнали.

– Вот и меня хотели за брыкальство, – отсморкавшись, ответил Иван Иванович. – На лесоповал. Да потом одумались: старый, мол, ты, а нам работники нужны. А кого ещё заберут! Анюта хрОмая, мать тоже стара. Охохонюшки! Мишаня, Мишаня-то где же, его уже третий день нет. Искать надо парнишку. Это ведь он, надо думать, Серка своего спасает. Как услышал, что отбирать придут, так в бега и ударился.

– Да, дела-а-а! – присмурнел Фёдор и задумался. Затем вдруг улыбнулся: – А я ведь знаю, где он сейчас.

– Где же? – встрепенулся дед Иван и встал с табуретки.

– Есть у меня с ним одна укромка, у речки, – уточнил Фёдор. – Мы с ним там несколько раз рыбалили. Помнишь, мы окуней вам приносили?

– Так, пошли скорее, – засуетился старик.

– Далековато это, батя, – туда километров семь топать, не дойдёшь ты. Да и урмань там глухая

– И делать что? – жалобно и даже как-то беспомощно, по-детски, пропищал Иван Иванович.

– Ты сиди здесь, а я скоренько съезжу. Запрягу лошадь и съезжу.

– Нет уж, сынка, я тут не утерплю, я лучше с тобой.

***

Миша понял, что Серко надо спасать, когда Котька с Бориской направились к реке через лес. Через пять минут они будут у завалов, а там и проход недолго найти. Сжав в руке суковатую палку, он не таясь, вышел из своего убежища, крикнул:

– Эй, Котька, не меня ищешь?

Мальчишки одновременно повернулись на голос. Бориска от удивления раскрыл рот, а Котька насмешливо протянул:

– А, вот ты где прячешься. Думал, не найдём тебя? Куда ты денешься! А ну, подходи, сейчас я всыплю тебе горяченьких, – пообещал он, подёргивая кнутовищем.

И Миша подходил: осторожно, просчитывая каждое своё движение и возможные действия противника. Он понимал, что здесь и сейчас последний рубеж его обороны от несправедливости. Котька с Бориской тоже приготовились. Котька откинул за спину хлыст кнута, готовый в любое мгновение стегануть им своего врага, Бориска, не найдя возле себя другого оружия, поднял засохший ком земли. Правда, сделал он это показательно неохотно, больше для самозащиты – ему-то какое дело до чужих разборок, ведь жеребёнок в любом случае достанется не ему.

Миша чувствовал, как в него кипятком кипит злость, и тело наливается невероятной силой, он пригнулся для прыжка, медленными шагами пошёл в наступление и цедил сквозь зубы:

– А ну, подходи, Котька, гад! Я сейчас тебе рыло-то умою кровушкой.

Видно, решимость Миши защищать своего друга слегка поколебала уверенность противника, но он всё же огрызался:

– Ага, а ты попробуй. Всё равно Серко мой будет.

Упоминание о Серко совсем взбесило Мишу, и он первым бросился на Котьку с криком:

– Сволочь! Грабитель! Бандит! Разбойник! Гад! Не видать тебе Серка, как своих лопушиных ушей.

Первым нанёс удар Котька, он, откинувшись всем телом назад и отведя руку с кнутом за спину, бросил своё тело вперёд, чтобы хлестнуть кнутом противника, но Миша уже ожидал удара и уклонился от него, присев на корточки. Тонкий хлыстик кнута просвистел над его головой. Понимая, что следующий удар обязательно попадёт или по лицу, или по телу, он с рычанием бросился на врага. Миша и сам не ожидал от себя такой ярости и остервенения: он готов был задушить врага, перегрызть ему глотку или размозжить голову палкой. Но и враг не хотел отступать: Котька мгновенным движением уклонился от броска Миши и успел ударить его кнутовищем по спине. Удар был несильным, но тем более обидным, потому что он не смог его предотвратить.

Бориска уже бросил ком на землю, решив не вмешиваться в единоборство. Да и как вмешаешься, когда два тела с дикими криками и проклятиями в адрес друг друга уже сцепились, превратившись в вертящийся клубок. Миша никогда в жизни так не дрался – он вообще не любил драться и всегда избегал всяческих ссор и тем более рукоприкладства, но сейчас в него словно бес вселился, он пинал врага коленом в пах, в живот, пытаясь достать до скулы, молотил Котьку кулаками по груди, по лицу и орал:

– Сволочь, грабитель! Не получишь моего Серка, не получишь! На вот тебе, на, на!

Котька тоже не собирался сдаваться, ведь у него была своя правда. Он искренне считал, что в жизни должно быть равноправие и справедливость; что если есть что-то у другого, то это что-то должно быть и у него. Это эгоистичное чувство справедливости ожесточало его, лишая разум Котьки того простого понимания, что если он отберёт Серка, то тогда уже Мишаня останется без жеребёнка.

Сколько они дрались, Миша не знал, для него это ожесточённое действо словно слилось в одно мгновение, или в целую жизнь. Он тоже сражался за свою правду. Он чувствовал, как по лицу течёт кровь, как болят от ударов врага рёбра, один рукав рубахи был оторван и сполз до кисти руки. Да и сил уже не было. Откуда-то издалека доносились неясные, но знакомые голоса, и в последний момент, прежде чем упасть на землю, краем глаза Мишаня увидел, как от телеги бегут двое, дядя Фёдор и дедушка, Иван Иванович, и что-то кричат…

***

В этом месте отец всегда прерывал свой рассказ и начинал горько и безутешно, словно ребёнок, плакать, нисколько не стесняясь нас, уже взрослых, детей. Видно, эти минуты сокровенной откровенности давались ему нелегко, потому что он всегда резко вставал со своего места и уходил в угловую комнату небольшой квартиры. А мы никогда так и не узнали, чем закончилась эта драматическая история. Приходилось лишь гадать, а когда мы просили сказать, что же случилось с Серко дальше, он лишь отмахивался и долго угрюмо молчал. А мне приходится гадать до сих пор, как сложилась лошадиная судьба жеребёнка. Может, он достался Котьке, сынку начальника местного комбеда, или новообразованному колхозу. Возможно, Серко так и остался в нашей семье, что было маловероятно в тех условиях. А может быть, Серко, так же как и отец, попал на фронт в качестве реквизированной тягловой силы, возил пушку или телегу. А может и погиб. Кто знает. Ведь у лошадей, как и у людей, тоже есть судьба – у каждого своя.

Увеличить прибыль ресторанного бизнеса поможет автоматизация ресторанов. Ознакомиться подробно с комплексом услуг по автоматизации можно на сайте https://alfa-politeh.ru/avtomatizaciya_restorana. Оснащение заведения программным обеспечением iiko поможет следить за производительностью труда, выявлять ошибки персонала и пресечь хищения.