Память

Посвящаю моей бабушке, участнику ВОВ

Каплуновой Валентине Алексеевне 

Память подобно мозаичному рисунку сохраняется в нас отдельными самоцветными камушками, тончайшими изразцами, стеклянными осколками али только всплесками, лепестками, лохмотками событий. Она остаётся в нас частями произошедшего, одиночными эпизодами снов, особенными звуками и лёгким ароматом цветущей на Кубани в апреле месяце вишни.

Сопрягаясь, складываясь, эти единичные фрагменты событий составляют целостное полотно твоей жизни. Соприкасаясь, переплетаясь с жизнью, памятью твоих родственников, родителей, предков создают летопись твоего рода. Сочленяясь, соединяясь  с памятью обок живущих людей: друзей, соседей, знакомых или незнакомых, они творят историю твоего народа, страны, государства. И лишь затем из той монументально сложенной поверхности формируется изображённое произведение, мозаичный рисунок нашей голубой планеты, Земли.

Впрочем, в каждом человеке понимание памяти первоначально существует именно в  отдельной, единичной, краткой форме... в том самом самоцветном камушке, тончайшем изразце, стеклянном осколке.

Ей было двадцать три года, когда началась Вторая Мировая, крупнейшая в истории человечества кровопролитная война, в истории нашего народа названная Великая Отечественная. Единственная дочь, единственно уцелевший из пяти рожденных детей уже значимо немолодых родителей, каковые в свой срок схоронили первых супругов.  Молодая, красивая, со столь выраженным греческим профилем и светло-русыми волосами, небольшим ртом и воочию выраженной галочкой на верхней губе. Стройной, тонкой талией и горделивым взглядом карих очей. Ещё совсем юная, одначе успевшая пережить гибель своего любимого, давеча похищенного из её рук костлявой хваткой смерти, так и  не сумевшего побороть тяжёлую болезнь. Кажется, она всего-навсего миг назад вздохнула полной грудью, не затем, чтобы вновь найти и познать, а затем, чтобы сберечь и пронести сквозь жизнь любовные чувства к тому единственному, кто дышал в такт её сердцу, а днесь помолвленный самой смертью, стал супругом сырой земли. Кажется, был один вздох, каковой отделил её горе от ещё более страшного, масштабного горя, величаемого – Война!

Война! Звучало в эфире радио из уст Юрия Левитана. 

Война! Сия боль, трагедия витала средь людей, что как один поднимались, вступая по призыву и добровольцами в ряды Советской армии.

Война! Она эхом ударила и в маленький дом Вали, отразившись от склонённых голов отца и матери, когда, обнимая и пряча взор, провожали они её, единственного своего ребёнка, на войну.

Что из тех военных событий ей особенно запомнилось, отложилось в памяти, сочленившись с мозаичным рисунком истории. Дней... недель... месяцев... лет ратной службы, когда молодой, красивой с греческим профилем девушке пришлось водрузить на свои плечи радиостанцию РБ, а в душе тянуть  груз ответственности за собственный род, сопровождаемый молчаливыми (как сие принято у нас) слезами матери и напутственными словами отца «поберечься». Очевидно, не очень много, как невозможно упомнить всего пережитого, выстраданного, потерянного, кое сам мозг старается схоронить, упрятать, чтобы даровать возможность продолжить жизнь и борьбу за идеалы, Родину, семью всегда основывающихся на собственном восприятии и воспитании человека. Безусловно, вспоминалась гибель товарищей, тянущая вниз своим немалым весом радиостанция РБ. Тягучей дымкой вставал в памяти бой, указания командира бросать РБ и отступать. Однако радиостанция, вопреки отступлению, осталась на плечах, словно напоминание, что необходимо вернуться на досель оставленные позиции, местность, край, свою землю.

Стеклянным осколком сберегла память стоящий коромыслом пар в жарко натопленной бане. Горячую, прямо-таки накалённую теплом и жизнью воду в тазу, пахнущий приторной чистотой довоенного дня кусок мыла. А после, как почасту происходило на войне, разком начавшуюся бомбардировку. Отчего пришлось, наскоро схватив одежду, укрываться от снарядов врага в окопе, а потом... долгое время... годы... десятилетия отогревать отмороженные пальцы на ногах.

Обломком, ибо время бед невозможно сопрягать со словами изразец, камушек, помнился кисло-кровавый привкус во рту, не проходящее головокружение, тошнота, впервые появившееся дробное сердцебиение, тошнота и боль в голове, ушах, доставшихся в дар от пережитой контузии. И утомление... Нескончаемая усталость от долгого похода всего  тебя, каждой отдельной твоей частички, конечности, органа.

И вместе с тем, особенно запоминающимся моментом остался  отголосок весеннего дня на Кубани.

Бледно-голубое небо Кубани в этот раз затянуло бело-серыми пухлыми облаками, точно и сам небосвод жаждал, излив вниз потоки стылых вод, угомонить людей, свершающих жестокость супротив себе подобных. Впрочем, оно сейчас ещё не заплакало, а лишь напиталось слезами тех, кто на Земле простенал о родственниках, друзьях, близких иль дальних... утерянных, схоронённых, сожжённых в краях досель наполненных запахом пороха и гулом разрывающихся снарядов.

Тёмно-бурая почва сейчас, под сапогами ступающим по ней, лежала сплошь плотными комами, пластами. Очевидно, она, вторя небу, напиталась кровью своих детей, став многажды тяжелей, и точно лишившись радости плодородия да столь ей присущей лёгкости, рыхлости. Сии мощные слои, вроде жилки меж жизнью и смертью, одни напоенные счастьем творения, а иные всего-навсего гибелью, неподъёмные от пролитых на них небесами вод, впитавшими слёзы, юшку людей, прах железа, пороха и звуки боли, складывались таким плотным настом не только на дорогах. Они составляли суть и самих полей, лугов, лесов, некогда поросших пшеницей, клевером, деревьями, сейчас представляющих из себя разветвлённые сети окопов, вырытые штыковыми лопатами солдат, как наших, так и неприятеля, оставленные от бомбардировки глубоких воронок, мельчайше пролегших вдоль них трещин, разрывов и расселин. Бурая, измождённая кровью и стонами своих детей земля замерла, боясь выпустить из себя и малую травинку, отросточек, цветочек, понимая, что сие рождённое чудо мгновенно сметёт ненависть, не жалеющая ни млад, ни стар. А в воронках приглублых и не очень, в окопах долгих и значимо коротких на дне, на оземе, покачивалась туда-сюда водица, схоронённая в особо низких, притопленных местах, ежесекундно вздрагивая от творённого жестокосердия. Также продуманно, или только обдуманно маскировались под сей бурый край с тончайшими стволами берёзки и вишни, растерявшие ветви, обречённо пригнувшие их книзу да, похоже, перекрасившие и саму кору в коричневые тона. Горьковатый аромат где-то недалече спалённого крова легчайшим дуновением внедрялся в ноздри, токмо малость оглаживал кожу лица и в том горестном понимании передавал собственную удручённость от действ людей, напоминая о мгновенности самой таковой короткой жизни.

Нарисовавшиеся спервоначалу хаты какой-то станицы по мере ходьбы обрели значимую чёткость. А когда сапоги, ступив в глубокую колею, оставленную колёсно-гусеничными танками, заплюхали глинистой жижей и, плотно облепив подошвы, сменили цвет кожи на их поверхности с чёрного на бурый, надвинувшиеся безмолвные дома указали на царящую в поселении кончину.

В той онемевшей неподвижности сами собой застопорились ноги двух девушек, с очевидной болью ощутивших гибель некогда живого... существующего, и, несомненно, связанного и с самим этим краем, и с теми людьми, что защищали его ценой собственной жизни.

Жизнь...

Жизнь из этого мельчайшего селения ушла!

Не то, чтобы она уехала на телеге, укатила на грузовике, она просто окаменела. А, окаменев, навсегда осталась в разрушенных останках домов и обитающего в них скарба, ноне представляющего из себя разрозненные части, куски сырцовых кирпичей, осколки стекла, деревянных рам, наличников, ставень, столов, табуретов, сундуков, тряпья, который люди не только носят, но, и, создавая уют, стелют, вешают.

Три оставшиеся хаты, вопреки пяти разрушенным, схоронившиеся в глубине селения и когда-то таковым свои расположениям отгородившиеся от соседних плетёным из лозы забором, определённо, были необитаемы. Это понималось не только в силу их общей тишины, но и переливалось капелью водицы в осыпавшихся обок стен стёклах, глазело обвалившимися углами хат, посеревшими гладями некогда побеленных стен, осевших вглубь помещений четырёхскатных соломенных крыш, порушенных крылечек, отдельными обломками поколь мостившимися обок входа.

Безмолвие, царившее в поселении, изредка отзывалось скрипом бело-синей ставеньки всё ещё цепляющейся за ржаво-бурую петлю подле окна крайней хаты. Внезапно, едва слышно, вроде захлёбываясь, али только посылая из последних сил, пролетел над погибшим селением стон живого создания. Уже даже не окрик, зов, а именно стон... Вторящий стенающей от потерь матери-земле и проливающего слёзы небосвода...

Этот стон подтолкнул не только Валю, но и Веру, что вместе с ней шагала досель в едином строю, к жизни, и, встрепенувшись, девушки, за плечами коих колыхались автоматы, а в походных сумках лежали важные донесения, мгновенно очнулись. Осознавая, понимая сейчас собственную нужность людям, своей стране, воинству, расположенному где-то в паре-тройке километров... И, конечно, тому живому созданию, что здесь, в погибшей станице, ещё подавало стон, напоминая о своём покуда существовании. Того самого малого создания этой огромной страны, занимающей одну шестую поверхности Земли, ради коего и шли досель эти ноги по бурой земле, несли на плечах радиостанции, мёрзли, недоедали, ощущали боль в голове и не проходящий кисло-терпкий привкус крови во рту.

После недолгих поисков, раскидав обломки пристенка, крылечка на двух столбах, и единожды поправляя ударяющие по спине автоматы, они вошли в самую крайнюю четырёхстенную хату, ту самую, что иногда подавала о себе знать, поскрипывающей бело-синей ставенькой. Торопко миновав заваленные вёдрами, бочкарами и немудрёным хозяйственным инструментом сени, радистки оказались в первой из двух комнат дома, на Кубани величаемой малой хатой. В малой хате долгие лавки плотно крепились к правой стене, дающий свет почитай тремя окнами, а по левую сторону пристроилась побеленная, ухоженная печь, впрочем, центральное место сего помещения занимал деревянный стол. 

Он стоял, подобно мужу, воину на почётном, главенствующем участке комнаты, с тем смыкая вход в другое помещение. Средоточием стола являлся медный самовар, где вода  нагревалась за счёт внутренней топки. Слегка укрытый пылью, он попеременно стравливал с поверхности собственных стенок лёгкую зябь пара. По самому медному полотну его, не часто образовываясь, стекали мельчайшие капли водицы. Они, вельми медлительно набухая, кажется, и сами переполнялись горечью витающей округ них беды, печалью окутавшей этот дом, селение и обобщённо сей солнечный, тёплый край Кубани. Капли водицы, как капли слёз, неторопко скатываясь вниз по стенкам самовара,  прочерчивали долгие полосы до его шейки. Они также слизывали мельчайшее покрывало пыли, что от взрывной волны, выбившей стекла, проникло в саму хату. Укрыло мебель, стены, посуду, сменило цвет на белых с затейливой вышивкой занавесочках, и с тем посеребрило русые волосы допрежь живших в хате людей. Также степенно набухала на самом краешке крана самовара ещё более огорчённая капля, а посему, покачиваясь вниз- вверх, срываясь с загнутого его кончика, летела вниз, чтоб достигнув белого с голубой окаёмкой, расколотого на две части, блюдца присоединиться к разлитой подле него чуток вытянутой лужице.

Чрез треснувшие стёкла и разломанные оконные рамы в хату впорхнула не только пыль, прах разрушений, весенняя стыло-влажная паморока, но и угодившие в людей шальные пули, кои не пожалев ни стар, ни млад, лишили жизни молодую женщину, замершую на полу и, словно в молитвенном прошении, протянувшей руки к люлечке, поместившейся в соседней комнате. Они не сжалились над старой женщиной, уткнувшей лоб в поверхность стола, в предсмертном вздохе ухватившейся перстами за столешницу, вроде намереваясь подняться. Не проявили сострадания к мальчонке в белой льняной, долгополой рубашонке, прильнувшего обок лавки, и с тем затаившего свои чаяния, рост в полосатых, домотканых половиках, укрывающих пол.

Однако, сберегли в этом итоговом выдохе целой семьи едва ощутимый стон, оный, прокатившись по сей хате, да, выплеснувшись из окон, махом потонул в дребезжании останков стёкол и гуле земли, что принялась вторить грохочущим взрывам. Из люлечки, чей каркас на Кубани творили деревянным, а быльца и боковины качественно зашкуривая, делали из лозы, снаружи и изнутри укрывая их цветастыми занавесочками, глянуло  серое, как ноне и всё в хате, личико младенца. Голубые глазки, зримо покрасневшие, осмысленно воззрились в пришедших... не чуждых, а родственных собственной историей народа, государства, а быть может даже и летописью когда-то единого рода. Чуток курносый нос зараз дёрнулся вверх, заложив тонкие морщинки по своему окоёму, а открывшийся ротик сейчас много мощней подал зов жизни.

Слегка примёрзнув в стылости весеннего кубанского воздуха, малец, однако, оставался живым, словно помилованный шальными пулями, взрывной волной, самой судьбой, он оставался живым, существующим... таким крошечным человечком... продолжателем собственного рода.

Младенец вновь увидел слегка оголившееся от бело-серых пузатых облаков блёкло-голубое небо, когда его, укутанного в тёплые вещи, что разыскали в треснувшем сундуке, девушки радистки вынесли из хаты. В тот момент земля застонала мощнее и пронзительнее, теперь оплакивая новые ранения на своей поверхности, новые потери в собственных сёлах, градах, средь своих детей... таких разных... хватающихся за неё мощными кореньями, тонкими отростками, ступающими по ней копытами, лапами, босыми ногами. А вражеский самолёт низко пролетел над Кубанским краем, в этом безумном жестокосердии ни жалея ни млад, ни стар, не обращая внимания на стоны самой оземи... на протяжении веков удобренной кровью, потом людей, вспаханной их нежностью, любовью.

Наново и наново тягостно вздрагивала земля, дребезжали остатки стёкол в окнах, когда по дороге в направлении тыла и ближайшего госпиталя торопливо уходили трое. Две девушки в серо-коричневых шинелях, придерживая на головах каски и за плечами автоматы, попеременно прижимая к груди маленький, живой свёрток, укутанный в материнскую кофту и пуховый платок, единственное наследство, оставленное ему безжалостной рукой неприятеля.

Горсть песка!

Я держу на  своей ладони горсть песка воспоминаний.

Это всё, что осталось в моей памяти о ней, девушке, ушедшей в двадцать три года на войну, вынесшей из уничтоженного поселения на руках чьего-то сына, ощущающей привкус крови от контузии на губах и языке, сберёгшей, пронёсшей любовь к той, не имеющей себе равной, душевной частичке похороненной ещё до войны, единственной дочери и ребёнка, моей бабушки.

Горсть песка её рассказов, так необдуманно, опрометчиво просквозивших чрез плохо  сомкнутые мои перста и затаившихся в глубине ладони, определённо запечатавшихся в карих глазах моей дочери, говоре моего младшего сына и улыбке старшего.

Впрочем, и в том малом количестве, каждая из песчинок уникальна, дорога мне... Ибо таит в себе суть нашего с бабушкой толкования, её любовь или рассказ. Каждая кроха, которую я сейчас сумею сберечь в ней... вмале, как и сам песок, под теплом моей ладони и любви обернётся в кусочек стеклянного фрагмента. Абы в дальнейшем иметь возможность сложиться в единичный эпизод мозаики моего рода, образовать летопись,  историю  моего народа, страны, государства, сотворить целостное полотно рисунка нашей голубой планеты, Земли.

Память… она сохраняется в нас отдельными самоцветными камушками, тончайшими изразцами, стеклянными осколками али только всплесками, лепестками, лохмотками событий. Она живёт в нас лицами, мыслями и деяниями... теми деяниями, каковые берегут основы рода, народа, земли. А извечно существует в нас горделивым взглядом карих глаз моей дочери, говором моего младшего сына и улыбкой старшего, где воочию выражена галочка на верхней губе.