Из цикла «Былинки» / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Коротким путём

Коротким путём

Это был один из того десятка случаев, когда я завис на нейтральной полоске между жизнью и смертью…

После Межовской начальной школы мы ходили в школу-восьмилетку в соседнее село Вторые Ключики. Прежде я уже где-то говорил, что от моего дома до школы было ровно семь километров. Деревня наша в то время была в одну улицу, и от Алексея Архиповича до Тимофея Васильевича вытянулась аж на три километра триста метров.

Конечно, для тех ребят, кто жил поближе к центру или в противоположном от меня конце деревни, расстояние от дома до школы оказывалось намного короче.

В лугах дорогу нашу пересекала река Ире́нь. Ширина её здесь колеблется от двадцати пяти метров в тихих глубоких местах до сорока и даже более там, где встречались перекаты, излучины, где глубина поменьше, а течение стремительнее.

Моста через Ирень в те годы в наших местах не было, но имелись переходы (так, во множественном числе бытовало это слово в устах народа). Переходы представляли собой два толстых троса, параллельно натянутых с берега на берег на расстоянии приблизительно одного метра друг от друга. На эти тросы были равномерно прикреплены кронштейны из металлических прутьев, загнутых в форме буквы П, перевёрнутой вверх ногами с загнутыми на концах крючьями, которыми они цеплялись за тросы, на кронштейны был положен настил в три-четыре доски.

Не знаю, правда или нет, но я слышал, что какой-то смельчак даже лошадь перевёл с берега на берег по этому зыбкому и качающемуся сооружению. Что отчаянные парни переезжали на мотоциклах, это я своими глазами видел не раз. А вот старушки некоторые без посторонней помощи и страховки ходить по этим переходам отказывались, боялись. Но мы, мальчишки, с удовольствием раскачивались на них. Конечно, это беспощадно пресекалось взрослыми, потому что при чрезмерном раскачивании дощаной настил расшивался и разрушался: доски между собой были соединены поперечинами, которые и предохраняли П-обра́зные крючья от сползания со стороны берегов к провисшему центру мостка.

Ежегодно перед ледоходом и весенним сплавом брёвен переходы на время высокой воды разбирали, крючья-кронштейны снимали, оставались только тросы.

Нам в это время приходилось жить в Ключиках неделями, и домой мы выбирались только на воскресенье. Шли вместе с девчонками горой по-над Иренью, вниз по течению реки до деревни Денисовки, которая лежала напротив нашей Межовки, в полутора километрах от неё. Здесь имелась лодка-плоскодонка и кто-нибудь переправлял нас по гуляющей воде на родной берег. Чаще других за эту опасную работу брался Николай Габов, специально приходил ко времени нашего сбора на берегу. В то время как-то я не задумывался, что Николай приходился мне троюродным братом, старшим на восемнадцать с половиной лет, хотя знал, конечно, что он близкая родня: бабушки наши были сёстрами.

Обходной путь через Денисовку казался длинным, унылым, непривычным. И ребята постарше приспособились перебираться через Ирень по тросам. Способ этот был изобретён, конечно же, кем-то из взрослых. Он считался запретным и настолько опасным, что за такую переправу, если о ней узнавали, строго наказывали. А потому ребята об этом способе не особенно распространялись, помалкивали.

Дойдя до тросов и убедившись, что поблизости нет нигде взрослых, вытаскивали из кустов припрятанные средства переправы – доски, каковые имелись и на той и на другой стороне реки, клали доску на тросы, по двое ложились на неё животом, так чтоб трос проходил между ног, и, подтягиваясь руками за трос, передвигались, переправлялись. Страшно было, как водится, только самый первый раз. На середине реки, в точке максимального провисания тросов, вода проносилась так близко, что свисающие ноги едва не касались её. В этом месте важно было на воду не смотреть, чтоб не обнесло голову и ты не плюхнулся с доски в ледяную весеннюю муть, несущую мусор и грязную рваную пену. Там тебя уж никто не спасёт…

Однажды и я, набравшись смелости, переправился на другой берег таким манером в паре с семиклассником Ваней Рого́жниковым, учившимся классом старше меня. После чего я мгновенно вырос в собственных глазах очень заметно.

Но в этот раз я что-то задержался после школы и пришёл к тросам один, пары мне не было. Постоял, подождал – никто не идёт. Ребята уже переправились и ушли. А обходить через Денисовку мне, познавшему соблазн короткого пути, ни за что не хотелось. Я знал, что ребята, случалось, перебирались по тросам и в одиночку. Решил рискнуть. Главное, чтоб никто не увидел. Но вот это-то в случае чего и было самым страшным, как теперь понимаю.

Нашёл в кустах доску. Она оказалась не очень длинной, коротковатой, но другой не осталось. Я положил её на тросы: концы выставлялись сантиметров по пятьдесят с обеих сторон – нормально.

Конечно, холодок риска пробежал в моей груди. Но я лёг животом на доску и с трепетом двинулся вперёд. Холстяная котомочка с учебниками была у меня на лямках за спиной. До середины реки передвигаться было под горку, очень легко, просто замечательно, а вот дальше путь ощутимо шёл на подъёмчик. И здесь уже требовалось применить хорошую силу, подтягивая себя по витому (крупной скрутки) и ржавому сопротивляющемуся тросу. Вдвоём передвигаться было намного легче, а в одиночку – свободный конец доски на соседнем тросе отставал, перекашивался, тормозя движение.

Вдруг я заметил, что левый край доски уже едва касается троса. Поскольку правый трос под тяжестью моего тела провисал ниже, то тросы от этого расходились шире обычного, и левый конец доски при передвижении постепенно сползал. Если бы на конце оказался торчащий гвоздь или был приколочен ограничитель, который не давал бы доске сорваться с троса…

Понятно стало, что конец доски вот-вот соскочит с троса, и тогда мне уже никто и ничто не поможет. Зависнув беспомощно на середине реки, не смея больше сделать движения, я застыл от страха. Тросы равнодушно покачивали меня, а подо мной неслась бурливая холодная вода, мутная, как бражная гуща…

Находиться в таком положении долго было невозможно. Много ли пролежишь животом на узкой доске, да ещё в состоянии ужаса?

Уж не знаю, каким чудом удалось мне напружиниться так, чтоб, подтягивая на мгновение живот и удерживаясь в это мгновение только на самом тросе, крохотными толчками переместить доску чуть влево. В несколько попыток я выправил её, вернее – подправил, и из последних сил стал подтягиваться дальше, вползая постепенно по тросам всё выше и ближе к берегу…

Когда я свалился с доски на землю у самой кромки воды – всё моё тело от плеч до пяток мелко дрожало от перенапряжения и страха.

Больше этим способом я через Ирень ни разу не переправлялся, ни один, ни парой. А степень опасности тогдашнего своего положения осмыслил полностью только с годами, когда начал постигать, как мне показалось, подлинную ценность жизни. А точнее сказать – бесценность её.

Лесозаготовщик

Лесозаготовщик

Мы с ним случайно разговорились и познакомились тридцать первого мая две тысячи десятого года на железнодорожном вокзале города Кунгура. В последний день победного месяца. Завьялов Евгений Павлович из села Кы́ласово. Он приезжал сюда в больницу. На его пиджаке была прикреплена медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», но лента на колодке оказалась истрёпана и засалена до такой степени, что это жалкое состояние уважаемой награды сразу бросалось в глаза и привлекало к старику внимание. Был он рослый и ширококостного телосложения, чуть ссутулился, одет в серый помятый пиджак. Обут в резиновые сапоги, хотя погода стояла сухая. Имел очень деревенский вид.

С этой засаленной и неприглядной муаровой ленты медали и начался наш разговор. На моё любопытство он пожаловался, что дочь живёт в Перми, но сколько он её ни просит, она никак не может купить ему эту ленту для медали. Я говорю старику, что такие ленты свободно продаются в магазине военторга и купить не проблема.

Евгений Павлович, как я узнал, родился 13 января 1930 года. Работать пошёл очень рано, в одиннадцать лет, когда началась война, трудился в колхозе. Сеяли вручную хлеба, тракторы были большой редкостью: колёсники и газогенераторные «натики» (бакла́жечники, на деревянных баклажках работали). Разные самые работы приходилось выполнять, посильные для его возраста. На трудодень давали по двести граммов зерна. Осенью, говорит, получишь кутузо́к – и на весь год. А как его на год растянешь?.. Суррогат приходилось есть. Мать гнилую картошку с молоком сделает и кушай эту блевотину…

Когда Евгению исполнилось пятнадцать лет, он с 1945 года по 1950 год, пять зим, отработал на лесозаготовках (желание не спрашивали): Шалашино, Пальник, Челяба… Возил брёвна на коне по кличке Ма́лко. Длина бревна шесть метров десять сантиметров. Мороз-не-мороз, а спать лошадям приходилось на улице. Рогожей мочальной накроешь коню спину и всё. Кормили лошадей скудно сеном, которое привозили с собой из колхоза своего. На ночь сена дашь прямо на снег кучкой под ноги, а конь когда ест сено, всё равно растолкает его мордой по сторонам.

Стояли на квартире у хозяйки.

Ночью встанешь, выйдешь коня попрове́дать, недоеденное сено подгребёшь, в кучку обратно соберёшь, пописаешь на него, подсолонишь, и конь доест все объедки подчистую. Коня берёг, жалел и никогда не бил. При перевозке один конец бревна на санки на колодку цепью в обмотку крепится, а второй по дороге волоком тащится, Евгений этот конец всегда с нижней стороны топором ошкуривал, чтоб скольжение было, чтоб коню было легче везти. Иногда бревно попадётся толстое, такое увесистое, что коню его везти очень тяжело. Чтоб стронуть этот воз с места приходилось дровни расшатывать. «Но, Малко! Но!» – подаёт хозяин команду. Конь послушно напрягается и потихоньку стронет воз с места, потянет, повезёт.

Поведал Евгений Павлович, как один мужик в таких случаях бил своего коня стя́гом (деревянная палка диаметром пять-семь сантиметров, в обхват пальцами руки, используемая в качестве рычага, при перекатывании и загрузке бревна на сани).

А я знал в нашей деревне одного человека, который, рассказывали люди, на лесозаготовках забил со злости своего коня цепью насмерть. За это отсидел срок, кажется, года два.

Хлеба лесозаготовителям, делится Евгений Павлович, давали по шестьсот грамм; варили для них суп, бульон, картошка в нём «одна другую догоняет» – жидкий. А работа весь день на холоде… Очень тяжело приходилось. Каторга просто.

А вшей было, не поверишь, говорит он, как льняное семя сыпались из головы, если поскребёшь…

После Евгений выучился на тракториста и всю дальнейшую свою жизнь связал с техникой… В армию он не был призван, обнаружилась серьёзная проблема с ушами, видимо, ещё пацанёнком простудил их в годы войны…

Сейчас Евгений Павлович живёт, говорит, один, овдовел. Перед самым прибытием электрички я, на всякий случай, спросил его адрес и записал.

9 мая 2012 года (раньше что-то не получилось) я отправился в Кыласово. От электрички два с половиной километра пришлось идти пешком. Да разве это расстояние для меня, перемерявшего ногами за жизнь бессчётное количество вёрст? В селе, а оно оказалось довольно большим, вспомнив поговорку «Язык до Киева доведёт», отыскал домик старика на берегу речки, у висячего моста. Евгений Павлович был жив. Он не сразу вспомнил почти двухгодичной давности нашу случайную встречу на вокзале. Конечно, очень удивился моему приезду, на лице его так и блуждало какое-то тревожное недоумение, зачем я разыскал его. А я привёз ему муаровую ленту, взамен истлевшей, обтянул ею в десять минут колодку медали, и награда обрела яркий, нарядный и переливчато-праздничный вид. И к двенадцати часам мы с ним отправились на сельскую площадь, где собрались на праздничный митинг у памятника последние ветераны войны и ветераны тыла.

Досталось этому поколению лиха с горюшком хлебнуть.