Жизнь, как пьеса в театре: важно не то, сколько она длится, а насколько хорошо сыграна.

 

Сенека Луций Анней

 

 

1

 

Писать об известном актёре, о котором вышло сотни статей, показано десятки фильмов, трактующих с видоизменениями факты, события и детали его жизни, всегда ответственно и трудно. Тут, главное, не повториться. Вспомнить только «своё»: чем и как тебе запомнился этот человек. Ничего лишнего.

 

 

2

 

Март. Время весеннего равноденствия. По восточному календарю Новый год. В Средней Азии он называется «праздник Навруз», когда ещё не жарко, но уже не холодно. О празднике напоминает и цветущая веточка урюка, кем-то из редакторов любовно выставленная на обозрение в кефирной бутылке с водой на подоконнике.

Дверь в редакцию с ветровым плеском распахивается, и на пороге появляется с радж-капуровской раскованностью колготной и весёлый писатель Исфандияр, следом за ним – робко, с едва намечаемой улыбкой на смуглом лице, молодой незнакомец в лёгком югославском костюме светлого тона и в тёмно-каштановых туфлях. Должно быть, тоже импортных. Тогда такие детали одежды и обуви надолго запоминались.

– Здорово, братан! – подходит ко мне Исфандияр, распахивая руки для объятия, поприветствовав, оглядывается по сторонам: – А где остальные сотрудники?

– На обеде.

– А ты что один кукуешь?

– Закончил срочную работу.

– Вот и прекрасно! Пойдём, пообедаем вместе. Да, – спохватывается Исфандияр. – Познакомься, – и кивает на незнакомца: – Мой друг, Талгат Нигматулин!

Мы обменялись крепким рукопожатием. Да, я слышал, что в Ташкенте живёт такой киноактёр, что он недавно снялся в известном фильме «Пираты ХХ века», сделавший его имя широко известным, узнаваемым.

Куда пойти обедать? В городе выбор большой, но мы направились в уже привычную лагманную, что находилась за правым торцом издательства, а в левом – был продуктовый магазин, в котором Исфадияр, когда мы спустились вниз, «отоварился» бутылкой марочного сухого вина, напомнив, что оно скрепляет знакомство.

Обеденное время подходило к концу. В столовой было полупусто. Мы взяли по кассе (посуда, похожая на большую пиалу) лагмана, с бесконечно длинной лапшой ручного изготовления, щедро посыпанного душистой зеленью и «огоньками» стручкового горького перца. При этом повар, в засаленном халате, косоглазо стрельнул в нас и угостил шуткой: «Остри, как перви лубоф!» Мы устроились за отдельным столиком во дворике под виноградником, а не внутри душного помещения.

Исфандияр между тем сходил к чайханщику за чаем, принёс чайник и три пиалы. Торжественно открыл бутылку с вином и для начала, вместо чая, наполнил напитком, воспетым великим Хайямом, пиалы. Выпили за знакомство. Правда, Талгат не стал пить, только пригубил краешек посудинки, сказал, что к спиртному равнодушен, и отодвинул пиалу с вином в сторону, при этом с «аксакальским акцентом» констатировал:

– Чай пиёшь – орлом летаешь, водка пиёшь – землём ползёшь!

– Но это же не водка, «сухое», – попробовал возразить Исфандияр, однако его аргумент в пользу лозы, материализованной в божественный напиток, всё равно не возымел действия.

Позже я узнал от близко знавших людей Талгата, что он всё же выпивал с коллегами, часто возвращался домой подшофе – а кто из нас не грешил такими слабостями? – но я лично и потом никогда не встречал актёра пьяным.

А тогда, при первой встрече, нам с Исфандияром так и пришлось «уговорить» бутылку вина вдвоём. За неспешным лагманом и зелёным чаем выяснилось, что Исфандияр и Талгат однокурсники: оба учатся в Москве на высших сценарных курсах ВГИКа. С недавних пор Талгат стал писать рассказы, стихи.

– Приноси, посмотрим, – предложил я. – Может, что опубликуем.

– По поводу этого мы и пришли, ха-ха-ха! – гоготнул Исфандияр.

Талгат поначалу показался мне не очень разговорчивым, больше слушал о нашей окололитературной болтовне, а на скабрезные шутки Исфандияра только улыбался… Пожалуй, эта самая улыбка, чисто Нигматулинская, застенчиво-ироничная, как невидимый щит, «оберег» от всего наносного, врезалась тогда мне в память.

Талгат не пил и почти не ел такой вкуснющий лагман, при виде которого даже у искушённого гурмана могли бы «потечь в глазах слюнки», на что Исфандияр попенял другу:

– Ну ты, хотя бы закуси!

– Запад ест, чтобы, жить, Восток живёт, чтобы есть, – отшутился Талгат поговоркой. – Считай, что сегодня для меня ни то и ни другое не подходит. Я просто отдыхаю!

Пообедав, мы вышли из лагманной, и я случайно обернувшись, заметил, как неопрятный мужичок, сидевший от нас неподалёку, подбежал к нашему столику и одним махом осушил пиалу с оставшимся вином Талгата, а пустую бутылку затолкал в карман, потом сел на стул и стал уплетать за обе щеки недоеденный лагман.

На центральной улице Навои по бетонному лотку возле тротуара бежала пенная мутная вода. Мальчишки с ранцами, видно, после школы, пускали бумажные кораблики. Нигматулин остановился, наблюдая за ними.

– Вот так и я, – вспомнил он, – когда-то пускал свой кораблик. Всё думал, доплывёт ли он до моря?

Попрощались. Условились встретиться с Талгатом на будущей неделе. Он обещал принести свои рассказы. В воздухе пахло весной и исириком (трава, по верованиям, отпугивает демонов, охраняет удачу). Видимо, недавно здесь прошла цыганка, по-местному люли, с ковшиком дымящейся этой пряной травы.

 

 

3

 

Послевоенный маленький городок, больше похожий на крупный посёлок, Кызыл-Кия, смутно запомнился Талгату высоченными тополями и звонкими арыками, бегущими с далёких гор. Пёстрым базарчиком, бурлившим торговлей овощами и фруктами с огородов и садов сельчан, поджаристыми чебуреками и едкой рыбожаркой. Остался в мальчишечьей памяти и магазин – полукирпичный-полудосчатый, который становился особенно оживлённым два раза в месяц, когда шахтёры получали аванс и зарплату. Оттуда так и валило винным паром, гася все другие желанные запахи – лепёшек, склеившихся конфет-батончиков.

Городок был многонациональный, здесь бок о бок – через дом – жили русские, татары, украинцы, казахи, киргизы, турки, ингуши… В семье все говорили на своём языке, не забывая родной веры, традиций и праздников, а на улице, в школе, на работе и в общественных местах общались на русском. Не было никаких крупных ссор и драк, будораживших жизнь и быт местного населения, живших тогда, как и большинство в стране, честно и небогато. Поскольку, как и многие жители Средней Азии, соседи считали себя людьми одной национальности – хороший человек!

В такой обстановке 5 марта 1949 года на окраине Кызыл-Кия в низком кирпичном доме с небольшим садом родился сын татарина и узбечки Талгат Нигматулин.

– Жили бедно, – вспоминал уже взрослым Талгат. – Мама работала в школе. Зарплату получала маленькую. Часто выкраивала из старых отцовских обносков для меня одежду – штаны, рубашки. Швеёй она была отменной. И я ей, как мог, помогал: в старинный чугунный утюг насыпал мелкий уголь и, чтобы он быстрее нагревался, размахивал им из стороны в сторону. И готовить мама умела отлично буквально из ничего. Из картошки могла, например, «придумать» с десяток разных блюд. Отца не помню, знаю только, что он был шахтёром, погиб на работе, когда мне не было и двух лет. В доме постоянно не хватало денег даже на хлеб. И чтобы как-то облегчить мамин труд, я подростком стал работать на сахарозаводе, в сапожной мастерской. Мать с большим трудом (у неё на руках ещё был мой братишка) определила меня в детский дом. Хотя там через день на обед подавались макароны – шланги и вермишель – шнурки с котлетами подмёточной жёсткости, жизнь мне показалась, если не раем, то вполне прекрасной.

 

 

4

 

В обусловленный день и час Талгат пришёл в издательство. Неуверенно постучал в приоткрытую дверь.

– Заходи смелее, у нас не кусаются! – сказал я.

– А вдруг?! – улыбнулся гость и спортивной походкой подошёл к моему столу. Поздоровался. Сел на предложенный стул.

– Показывай, что принёс.

Талгат протянул мне свёрнутые в трубочку листы с отпечатанными на них рассказами через полтора машинописных интервала и почему-то через копирку.

– А где первые экземпляры? – поинтересовался я.

– Отправил почтой в журнал «Юность» полгода тому назад.

– Ну и как, ответили?

– Молчат или потеряли…

Рассказы оказались короткими, каждый по пять-шесть страниц, и я тут же прочитал их. О чём они были? Первый о послевоенном детстве, второй – о студенческой жизни, ну, а третий – об актёрской среде. В общем, о том, что, видимо, было близко сердцу и пережито лично.

Меня как редактора всегда интересовало в рукописи автора не только, что он написал, но и то значимое, что могло остаться за её полями. Второе, пожалуй, даже больше. В таком примерно русле и протекал наш разговор. Только в начале беседы вышла маленькая заминка: Талгат почему-то стал обращаться ко мне по-местному – с приставкой «ака»: «Николай-ака» или просто «ака», старший брат. Нет, не в понимании «старшего русского брата», а просто «брата» по возрасту.

– Брось ты это «ака», – попробовал я «выровнять» наше общение. – Ведь мы с тобой почти одногодки – я: с 48-го, а ты с 49-го года.

– Вы всё равно старше меня на год, поэтому будете «ака», – тепло настоял на своём Талгат.

Нет, первые рассказы Нигматулина не были ученическими. По ним было видно, что Талгат уверенно владеет словом, лепкой образов героев, сюжетом… Умеет разглядеть в обычной примелькавшейся картинке что-то новое, заставляющее обратить внимание, задуматься, улыбнуться или загрустить.

Именно на таком поле проходит незримая межа, которая разделяет холодного ремесленника от будущего мастера. Всё это искренно подкупало меня. Я чувствовал нутром, как трудно Нигматулин уходит в своих рассказах от излишней «кинематографичности», не присущей настоящей литературе, сценарной сухости и тривиальных концовок. Конечно, встречались в тексте и отдельные стилевые погрешности, но они легко были устраняемы, что мы и сделали с Талгатом по ходу чтения.

Заметив, что мы слишком заработались, младший редактор Матлюба Рустамова  поставила нам на стол чайничек с чаем и угостила двумя конфетами «Кара-Кум».

Талгат долго вертел в руках конфету ташкентской фабрики «Уртак» с этикеткой, на которой по пустыне мчались две машины.

– Ака, – обратился ко мне Нигматулин, вспомнив давнее. – Такую конфету я попробовал первый раз на дне рождения моей одноклассницы. До сих пор ощущаю их необычный вкус – шуршание на зубах, напоминающее песчинки… – И, повернувшись к Матлюбе, поблагодарил:  – Рахмат, ханум! – что в переводе с узбекского означало «спасибо, лунная принцесса».

– Видишь, какую ассоциацию вызвала в тебе конфета, – заметил я.

– И не только это, – продолжил Талгат. – Сладкого в детстве было мало, к тому же постоянно хотелось есть. Вот мы и ели с пацанами: смолу с деревьев, особенно с вишен, зелёные абрикосы, по-местному «довча», виноградные усики… Словно вчера всё это было!

Угостившись чаем и, пролистав рассказы ещё раз, мы отправились в соседний кабинет к главному редактору по русской части, прекрасному поэту, критику, стилисту и, что немаловажно, честнейшему человеку Вадиму Давыдовичу Новопрудскому – от него в итоге зависела судьба публикации рукописи в альманахе «Молодость», который он курировал.

Отложив в сторону срочные дела, Вадим Давыдович при нас бегло прочитал рассказы, задумался и произнёс: «Здесь что-то есть».

Корневое «что-то есть» оставило надежду, и она не обманула. Вскоре рассказы Нигматулина увидели свет.

 

 

5

 

Публикация, а тем более, первая, как и всякого начинающего автора, Талгата вдохновила. Когда не было съёмок и случались свободные дни, он нередко заглядывал в издательство «Ёш гвардия» – аналог московской «Молодой гвардии», где нашёл себе, если не друзей, то единомышленников по литературному цеху – точно! Приходил просто так поговорить о прочитанном, поделиться своими творческими задумками, показать новый рассказ.

Нигматулину было уже за тридцать. Несмотря на молодость, за плечами у него был богатый жизненный опыт: учёба в московском цирковом училище и во ВГИКе.  Съёмки в небольших или эпизодических ролях на киностудиях в Свердловске, в Душанбе и у себя на родном «Узбекфильме». «Седьмая пуля», «Встречи и расставания», «Сказание о Сиявуше»… Это только три названия, взятые навскидку, из более сорока фильмографических работ Нигматулина. Ни от какой актёрской работы он не отказывался – и всё делал с «полной выкладкой и открытостью души». Это слова самого Талгата.

Настоящую же всесоюзную известность актёру принёс фильм «Пираты ХХ века» (1979), где он сыграл роль отрицательного героя Салеха.

Не знаю, какое духовное воздействие Салех производил на «правильных» взрослых, но для мальчишек и подростков он, бесспорно, стал неким эталоном своими экзотическими единоборствами. Его узнавали во всех общественных местах – на улице, в транспорте, в магазине, – как узнавали в те годы известных людей: космонавтов, спортсменов, певцов…

Многие хотели познакомиться с известным актёром лично. А сын мой – подросток Андрей, узнав, что я общаюсь по работе с его кумиром, даже попросил меня сфотографироваться с ним.

В личных беседах Талгат никогда не рассказывал о своих однокурсниках по ВГИКу, набиравших широкую популярность – Сергее Никоненко, Николае Ерёменко-младшем, Наталье Аринбасаровой, Наталье Белохвостиковой, Ирине Шевчук, режиссёрах. А ведь мог, наверное, рассказать… Например, о своём близком друге Николае Ерёменко-младшем, об «охоте за барышнями» и других студенческих и более поздних приключениях в многоликой и суетливой столице нашей Родины.

Может, не рассказывал из-за своей излишней скромности, не хотел показывать: «Вот, мол, с какими звёздами я общаюсь!» А может, попросту считал всё это лишним и неуместным? Теперь не узнать.

Даже тогда, когда в кабинете – просторном, на четыре письменных стола – нас находилось трое – Новопрудский, Шуф и я, и кто-то попросил Нигматулина показать несколько приёмов карате, так сказать преподать «мастер-класс», он грустно оглядел стены, шкафы, зачем-то потолок и многозначительно улыбнулся: «А зачем?»

И о семье Талгат ничего не рассказывал. Я знал только, что он был уже несколько раз женат, что у него растут сын и две дочери.

Зато защитная реакция памяти на всё, что существенно и необычно, особенно из детской поры, так нужные для творческого человека, в Нигматулине были отменными. Помню, с каким восхищением он вспоминал о своём первом приезде с матерью к её родственникам в Ташкент. Было это, кажется, в 60-е годы. Как в первый раз в жизни ходил к новому другу смотреть телевизор с линзой, заполненной глицерином для большого увеличения. Как гулял у фонтана возле театра имени Навои, ел фруктовое мороженое за семь копеек, и малиновый его запах, затерявшийся между пальцев, долго напоминал о праздничном  настроении. Как потом вместе с другом подошёл к новой, недавно построенной гостинице «Ташкент», и там, на асфальтовой площадке, с интересом рассматривал фантастические машины: «ЗИМы», «Победы», «Москвичи». Первые – в большинстве своём обслуживали тогдашнюю партийную номенклатуру, вторые – директоров заводов, совхозов, третьи – подпольных «цеховиков»…

Воистину: поговоришь с одним – и радостно станет, поговоришь с другим – и сразу загрустишь. Второе – к Нигматулину не относилось. 

 

 

6

 

Если о молодой «бурнокипящей» поре Талгат старался умалчивать в беседах, хранить в тайниках своего сердца, может, для будущего сценария, рассказа, повести или даже романа (а такие задумки жили в нём!), то воспоминания о детстве и отрочестве иногда всё же выплёскивались из Нигматулина, пусть порой грустными, но неизменно светлыми нотами.

Об одной такой истории, рассказанной Талгатом, я и хочу вспомнить. Сейчас её бы отнесли к жанру «про это». Но с кем не случалось на рассвете нашей жизни подобное хотя бы однажды? Вот и с Талгатом тоже. Произошло это в пятом или шестом классе в детдоме. Талгат впервые влюбился до отчаяния, до безумия, как Меджнун, как Ромео! Нет, не в свою одноклассницу с тугой смоляной косой и длинными ресницами, прикрывающими большие, полные тайн глаза, а в свою… учительницу по русскому языку и литературе, метиску Майю Каримовну. (Имя и отчество не настоящие – Н. К). Высокую, стройную, похожую на итальянскую актрису Софи Лорен. Майя Каримовна, зная это, старалась быть похожей на любимицу публики – одеждой, причёской и даже «волнообразной» походкой.

Когда она проходила по тротуару, щедро обрызганному весенним солнцем и скачущими пятнами зелени вишен, яблонь, Талгату всегда вспоминалась девчачья считалка, которую они тараторили на волейбольном пятачке:

 

Море волнуется – раз,

Море волнуется – два,

Море волнуется – три,

На месте красивая

Фигура замри!

 

Последние две строки Талгату от переполняющих его непонятных и смутных чувств хотелось выкрикнуть во весь свой голос. Но не только, чтобы замерла «на месте красивая фигура», но и солнце в небе, перистые облака, птицы в соседнем парке, люди… Весь мир! Такими глубокими и чистыми оказались чувства юного «Меджнуна».

Что было известно о личной жизни Майи Каримовны? Немного. Окончила с отличием ташкентский педагогический институт имени Низами. Преподавала в начальной школе. Вышла замуж за крупного начальника. Родила дочку. Потом разошлась. Уехала в соседнюю республику. Предмет свой – русский язык и литературу – Майя Каримовна прекрасно знала и преданно любила, что и старалась передать своим ученикам. В общении была строгой, но и великодушной тоже. Поведение и одежда подчёркивали гордость, но не гордыню, цену которой знала только Майя Каримовна.

От любопытных глаз учеников ничего не утаишь. И малейшие попытки ухаживаний за их учительницей тоже. Например, «препода» по физкультуре – невысокого средних лет мужчину атлетического сложения, в прошлом чемпиона-штангиста, улыбчивого, с усиками по моде «щёточкой». Когда рядом никого не было, он постоянно старался приобнять Майю Каримовну. Оказать другое интимное внимание. Талгату страшно не нравилось это. Он по-взрослому ревновал, и всякий раз ему хотелось залепить чемпиону звонкую оплеуху, но всё не удавалось. За Талгата это вскоре сделала Майя Каримовна на виду учеников. Физкультурник, кажется, отстал со своими навязчивыми приставаниями. Талгат мысленно ликовал. В его воображении Майя Каримовна стала ещё красивее и… недоступнее. Пока…

Был предпраздничный субботник. Детдомовцы занимались генеральной уборкой своих помещений – спален, классов, спортзала, столовой. Когда стали мыть окна, девчатам срочно понадобилось ещё одно ведро. Классный руководитель, ответственный за субботник, послал Талгата к садовнику Латипу за ведром. Латип, узбек, чуть ниже среднего роста, носатый, прозванный за свой физический недуг Коньком-Горбуном, жил рядом с детдомом на противоположной стороне улицы в саманной кибитке. Тихого и почти незаметного Латипа, вежливого и услужливого, дети и взрослые уважали, сочувствовали его одиночеству.

Сбитая из досок сикось-накось калитка Конька-Горбунка была приоткрыта. Талгат махом пролетел через дворик и остановился возле двери кибитки. Перевёл дыхание. Осторожно постучал. Тишина. Дёрнул за кривую ручку. Не открывается, но чувствуется, что заперта на крючок. Садовник раньше никогда не запирался – Талгат иногда бывал у него, то книгу взять почитать, то чаю выпить. Здесь что-то не так, подсказало сердце.

Талгат обошёл домик и остановился у единственного окошка. Прислушался. Из комнатки раздавался оглушительный скрип полурассохшейся тахты, заменявшей Латипу кровать. В скрип примешивались непривычные стоны. Талгат привстал на цыпочки, и кровь удивления и негодования ударила его по лицу: Майя Каримовна, ещё недавно такая гордая и неприступная, полуголая сидела на Коньке-Горбунке в позе наездницы-амазонки, и с каким-то отрешённым безумием и сладострастием, прижав губы, постанывая, вколачивала себя тугими бёдрами в несчастного садовника.

Талгат на обессиленных ватных ногах опустился на землю. Непонятные слёзы обиды и боли давили его, застилали глаза. Он встал и побрёл обратно от внезапно ставших ненавистными – Майи Каримовны и Конька-Горбунка. Однако возле калитки минутное оцепенение прошло. Талгат огляделся по сторонам и увидел у куста благоухающей розы осколок кирпича.

Он поднял осколок, вернулся, запустил им в окошко Латипа и убежал.

Дослушав до конца грустную историю Талгата, я сказал:

– Почему бы тебе не написать об этом рассказ?

– Э-э, Николай-ака… Это не моя тема. Я сейчас ищу смысл жизни. Меня больше интересуют сверхвозможности человека, – ответил Талгат.

– Как же тогда литература, киношные планы? – спросил я.

– А куда они денутся? Они здесь, со мной! – и Талгат постучал пальцем по груди.

В китайской письменности иероглиф, означающий «неприятность, трудность» рисуется как две женщины под одной крышей. На тот момент этими «женщинами» у Талгата был некий мучительный выбор…

 

 

7

 

Именно тогда в первой половине 80-х Талгат познакомился с сектой, во главе которой стояли уроженец города Фрунзе (ныне Бишкек) псевдоучёный Абай Борубаев и народный «целитель» из Каракалпакии экстрасенс Мирза Кымбатбаев. Обоих считали «людьми с уникальными парапсихологическими способностями, представляющими интерес для большой науки».

Нет, они не прятались по явочным квартирам, свободно разъезжали по городам, выступали перед различной аудиторией, находили поклонников и учеников мифического «четвёртого пути», заключавшего в себе различные вероучения, базирующиеся на восточной философии. С этой темой, не совсем внятной, Борубаев даже выступил в ЦДЛ (Центральном Доме Литераторов) в Москве. Как он туда отыскал дорогу, и кто ему помог, никому неизвестно. Правда, много позже, мой друг и замечательный писатель Рауль Мир-Хайдаров открыл сию тайну: «А я знаю, кто помог Борубаеву, – сказал он, – тогдашний министр культуры СССР Сидоров! Поклонник Рериха и Блаватской, он водил этих шарлатанов, будущих убийц, по всем “великосветским” салонам Москвы».

Но самое занятное: немногочисленная группка не совсем адекватных писателей и таких же поэтесс слушала речь гостя с огромным вниманием, выражая восторг жидкими хлопками.

Талгат же, как многие творческие личности, зачастую наивные, также, к сожалению, оказался  подвержен внушению: он стал считать Борубаева неким воплощением Христа на земле, который, приезжая в Ташкент, останавливался в его доме на Чиланзаре. Но о своём новом друге и кумире, заглядывая на «пиалу чая» в издательство, Талгат ничего не рассказывал, только многозначительно намекал, что у него живёт какой-то о-о-очень высокий гость.

– Ну, а как рассказы, пишешь? – поинтересовался я.

– Куда там… Времени не хватает браться за сюжеты. Пишу новую песню.

В те годы песня на стихи Нигматулина «Русские берёзы» в исполнении певца Мансура Ташматова часто исполнялась по Всесоюзному радио. Похожие на гимн слова, написанные сыном татарско-узбекского народа, о снежно-блещущих берёзах, являющихся одним из символов России, полюбились слушателям.

Нет, Талгат не был пассивным оптимистом, верящим в эффект Емели и свою судьбоносную щуку. Он упорным трудом, ещё до знакомства с сектой, как искусный ювелир, шлифовал свой талант (иногда ошибался), но уверенно шёл к своей цели. Совершенствовал свой интеллектуальный, духовный и физический опыт. О будущем не любил загадывать, и однажды в разговоре выдал мне такую сентенцию:

– Вы видели когда-нибудь будущее? Нет. И я не видел. Я боюсь будущего – это… смерть. Я хочу жить настоящим. Плохое оно или хорошее – оно моё. Я в нём живу.

 

 

8

 

В свою очередь Талгат зачастил в Каракалпакию. Познакомился с тамошними единомышленниками Борубаева, с народным «целителем» и по совместительству сторожем кладбища Мирзой Кымбатбаевым, работницей местного музея… Примеряя на себя образ дервиша, стал побираться по местным базарам, людным местам. Но за пыльным полупорванным «шепотным» прикидом, за чертами правильного смуглого лица, всё равно проглядывало чистое, ранимое сердце благородного молодого человека. Проницательные аксакалы-торговцы видели это, отгоняли от своих прилавков с фруктами полурусскими словами:

– Не надо шалтай-болтай… Работай надо. Пошт-пошт!

Мол, не шатайся без дела, проходи-проходи.

Талгат не обижался на такие выпады. Наоборот, близким ему людям признавался: «В песках Приаралья я был самым счастливым человеком!» Парадокс да и только, тебя гонят, а ты – счастливый!

Ничего подобного из уст Талгата я лично не слышал. Об этом мне рассказал каракалпакский журналист Сапаров. Новое увлечение Нигматулина многие считали временной блажью. Увы, блажь превращалась в сущность. Талгат на глазах становился «другим Талгатом». Стал постепенно вдаваться в «эскапизм», то есть уходить от действительности  в мир иллюзий. Я думал, это временное явление, как детская болезнь, надо только переждать, и скоро всё пройдёт. Ан, вышло наоборот. Талгат всё глубже и глубже, как загипнотизированный злым дэвом, каким и был его духовный наставник, как выяснится позже, погружался в его секту.

Перед очередной своей поездкой к Борубаеву, Нигматулин заглянул в издательство. Как всегда, я поинтересовался его делами.

– Надо съездить в Каракалпакию к Учителю, – сказал Талгат.

В его голосе слово «учитель» прозвучало уважительно, с большой буквы. Так, наверное, и должно быть, если учитель настоящий.

Я уже был хорошо наслышан со слов Исфандияра о «выдуманном божке» Талгата, который якобы обладает сверхчеловеческими способностями и возможностями. Но я всегда оставался в таких вопросах твёрдым материалистом, как в притче про одно селение, где все люди были верующими, только поделёнными на две группы, и отличались друг от друга одним: первые верили в то, что Бог создал человека, а вторые в то, что Человек создал Бога… Для меня второе – было ближе.

Не скрывая своей досады, я сказал:

– Дался тебе какой-то Борубаев! Лучше бы ты за это время написал новый рассказ или что-нибудь другое.

– Э-э, Николай-ака… Не говорите так. Ничего вы не понимаете. Скоро о Борубаеве будет знать весь мир! – произнёс Талгат с обидой в голосе.

– Что он новый мессия, Христос?! – съязвил я.

– Может быть…

В те дни я составлял для издательства сборник сказок писателей мира.

На столе у меня лежала раскрытая книга Ганса Христиана Андерсена с подчёркнутыми кем-то строками. Я пододвинул её Талгату:

– Прочти!

Великий сказочник совсем не по сказочному писал: «Думающий атеист, живущий по совести, сам не понимает, насколько он близок к Богу. Потому что творит добро, не ожидая награды, в отличие от верующих лицемеров».

Талгат прочитал и покраснел:

– Это не обо мне!

– А я и не говорю, что о тебе. Просто мне показалась интересной эта мысль.

Такой компромисс помирил нас. Я даже пожалел, что показал Талгату книгу, потому что, не далее, как вчера, приходил Исфандияр, и сказал мне по секрету, что Нигматулин недавно крестился.

Потом мы говорили о кино, о книжных новинках. Среди прочего я передал Талгату и  давнюю просьбу моего сына – сфотографироваться с ним, назначить день и час.  Нигматулин подумал и сказал, что скоро уезжает в командировку, а когда вернётся в Ташкент, то позвонит мне, и тогда мы решим о дне встречи. Когда Талгат засобирался домой, я всё же напрямую решил узнать у него:

– Талгат, можно у тебя спросить об одной вещи?

– Что за вопрос, ака, спрашивайте!

– Не обидишься?

– На обиженных сами знаете, что возят…

– Ладно. Верно, что ты принял христианство?

Талгат неестественно встрепенулся, загадочная улыбка скользнула по его лицу, но он ничего не ответил и, попрощавшись, ушёл. Однако вскоре вернулся, приоткрыл дверь и, не входя в комнату, с порога поинтересовался:

– А кто это сказал?

– Земля полна слухами, – по-восточному ответил я, не выдавая нашего общего друга.

– А-а, тогда понятно, – засмеялся он и скрылся.

 

 

9

 

Увы, эта наша встреча оказалась последней. Жизненный и творческий путь актёра Талгата Нигматулина оборвался в Вильнюсе 11 февраля 1985 года на 36-м году жизни. О горькой вести я не сразу решился сообщить своему сыну, а когда сказал, что вот, мол, теперь ему никогда не придётся сфотографироваться с его кумиром, Андрей вздохнул, очень расстроился и долго переживал.

О трагедии, приведшей к гибели Талгата, его убийцах не буду рассказывать. Эта тема широко освещалась в печати и по телевизору. Был показан фильм, посвящённый памяти Талгата «К вам пришёл ангел», прошедший по телеэкранам России и Европы. Николай Глинский, соавтор сценария и режиссёр фильма, в одном из своих интервью вспоминал: «Вера человека часто становится его судьбой. Талгат совершил смертельную ошибку, нарушив заповедь: “Не создавай себе кумира”».

А я подумал о другом: о мальчишке послевоенного времени из малоизвестного киргизского городка Кызыл-Кия, что своим исключительным трудолюбием и талантом смог, как говорят европейцы, «сделать себя». Прошёл, словно детский бумажный кораблик, через многочисленные жизненные рифы и всё же достиг желанного моря признания. Возмужал, окреп, многого добился, стал известным, любимым миллионами зрителей… Вдали открывались новые горизонты – неснятые фильмы, ненаписанные книги… Но, увы, море имеет свойство неожиданно штормить. А человек иногда забывает об этом.

 

 

 

Президент ЕЕК Вячеслав Кантор считает, что количество преступлений на почве антисемитизма за последний год заметно снизилось. Но в то же время сами настроения стали сильнее. Именно такие данные опубликовал Центр по изучению современного европейского еврейства при Тель-Авивском университете. Более того, Вячеслав Кантор отметил, что антисемитизм перекочевал в политическое пространство.  

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование