Высокая невидимка / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Тотьма

Ночи нет, а темно. Мрак на родину наступает. А во мраке, как тени, посягнувшие на страну завоеватели русских земель, кому нужны наши сёла и города, наши женщины, наши души.

1539 год. Город Тотьма. Орда казанских татар спалила город дотла, увела в своё рабство самолучших девушек и молодок. Забрала с собой и детей, запаковав с головой в берестяные корзины, приторочив их к трясущемуся седлу. Остальных тотьмичей – под секиру или в огонь.

Спаслись лишь везучие, кто успел схорониться в колодцах и ямах.

Несчастные погорельцы. Куда им теперь? Остаться в выжженном городе – на такое решились лишь единицы. Большинство пошло Сухоной. Кто-то вверх, кто-то – вниз. Останавливались, кто где. Кто – на Пёсьей Деньге, кто – на Печеньге, кто – на Толшме. Находились и те, кто приткнулся к далёкой Стрелице. Выбирали места, где бы были болота, и они не пустили бы конницу ворога к новостройкам.

Тотьмичи и теперь верят в то, что деревни по склонам Сухоны образовались от рук плотников-погорельцев. Кто из них остался в памяти у людей? Разумеется, тот, кто сумел отличиться в схватке с непрошеными гостями.

Русское средневековье тем и было обезображено, что отовсюду на Русь шли враги. Вслед за казанцами – крымчаки, турки, поляки, литовцы, немцы.

Память давнего летописца сохранила нам отголосок Руси времён Василия Шуйского, когда по Сухоне вверх и вниз сплавлялись на лодьях вооружённые ляхи, дабы поживиться бесплатным добром. Повсеместно против головорезов выступали местные мужики. Бывало, что и успешно. Но побед, как правило, добивались они ценой своей жизни или увечья, которое оставлял на теле русича иноземный булат.

Таким глубоким рубцом на лице был в ту пору отмечен один из самылковских доброхотов. Деревня, как стояла, так и стоит на берегу речки Стрелица. Только раньше в ней жили люди, а теперь – никого. Может, и в самом деле отсюда в будущее пошла не фамилия храброго человека, а кличка его. Кличка Рубец повела за собой и фамилию, родившуюся в бою. От Рубца – Рубцов. От Рубцова же – все другие беспрозвищные Рубцовы. Так и пошло ветвление рода с выходом новых его ветвей к берегам соседнего обитания. Больше всего сохранилось Рубцовых вдоль по Стрелице. Кто-то из стрелицких старожилов обрисовал сегодняшних Рубцовых несколькими словами: «Кареглазые, высокого роста, готовые постоять за товарища, вспыльчивые, редкостного таланта, любят гармошку и русские песни, в работе истовы и серьёзны...»

Примечательно также и то, что почти все нынешние Рубцовы пошли от родителей-землепашцев. Всех их вырастила стрелицкая деревня, научившая работать и жить от земли.

Бывал ли поэт Николай Рубцов на родине предков, то есть на речке Стрелице, что впадает в Сухону на левом её берегу, пробираясь сквозь заросли тальника и луга к вольным водам большой судоходной реки? Пожалуй, что не бывал. Иначе бы каждое лето стремился сюда к этим сказочным пажитям, на которых жили все его предшественники по роду. Зато не однажды бывал в доме своих родителей в бывшем районном центре селе Бирякове, когда ехал откуда-нибудь в Николу, или куда-нибудь – из Николы. В Бирякове была у автобуса остановка, и все, кто в нём ехал, заходили на автостанцию, где иногда продавали к чаю дешёвые бутерброды. Так что родительский дом, переехавший из Самылково в Биряково, был поэту знаком. Но знаком как нечто случайное, что встречаешь и забываешь, не зная того, что здесь, в этом доме жили твои мать и отец. Только никто об этом поэту не говорил.

Напротив Самылкова, на другом берегу – село Спасское. Здесь когда-то стояли две церкви Стрелицкая Спасо-Преображенская и Рождества Пресвятой Богородицы. Протоиереем здесь был Феодосий Евгеньевич Малевинский. Авторитетнейший человек, кто себя проявил как талантливый пастырь и педагог, как историк и археолог, как этнограф и автор трудов о жизни северного крестьянства. Мало того, Малевинский нёс большую общественную работу по насаждению в приходе духовной культуры. Благодаря ему открылась в Спасском церковно-приходская школа. При ней – библиотека-читальня. Из обучавшихся в школе были отобраны талантливые исполнительницы церковно-славянских и русских народных песен. Одним словом, сложился хор певчих. По воскресеньям и праздникам певуньи потчевали прихожан красивым многоголосьем. Кстати, одной из участниц хора была Александра Рычкова, будущая мать поэта Рубцова.

Надо было не только слушать, но и смотреть, какое удоволение, какое счастье играло на лицах стрелицких прихожан, когда они посещали церковную службу. Сам вид священника, крест в его богатырской руке, высокие, словно с облака полетевшие голоса нежных певчих, зажжённые свечи, лики иконостаса – всё это охватывало порывом светлейшего совершенства. Словно сказке радовалась душа, получив энергию созидания. Люди, право, теряли свой возраст, молодость шла навстречу, и где-то там наверху улыбался сам Бог.

Малевинский знал всех Рубцовых – и малых, и старых. Михаила и Александру, отца и мать Николая Рубцова, венчал самолично, благословляя их в путь, который им принесёт многочисленные удачи.

Удач хотелось и самому. Однако в последние годы Феодосий Евгеньевич их не видел. Вместо удач – сплошные потери. Особенно тяжело Малевинский переживал крушение храмов. Сколько было хождений по кабинетам, уговоров и споров, требований к хозяевам новой власти. И всё напрасно. Стоявшие рядом, как сёстры-близняшки, церковь Спасо-Преображенская, как и Рождества Святой Богородицы, были приговорены к убиению. Они, как сказали священнику в райисполкоме, мешают строить новую жизнь. Снесли и ту, и другую.

– Как быть-то теперь? – спрашивали сердобольные прихожане. – Как жить-то нам всем без наших любимых?

Феодосий Евгеньевич чуть ли не с бранью поносил большевистскую власть. Потому в беседах и проповедях с людьми всё тверже провозглашал то чудесное время, когда на земле почиталась вера в Бога, Царя и Великую Русь.

Кто-то из очень советских решил, что священник – не наш человек. Написал, куда полагается.

Малевинского взяли. Взяли не в первый раз. Даже не во второй. В третий...

Каждый трудящийся в этом мире, кроме всего обретённого, владеет ещё и собственной жизнью. Кто ею может распорядиться? У Малевинского – тройка из главных советских контор, исполнителем у которых – красноармеец с наганом.

У Рубцова – женщина, посланная антихристом из потёмок. Ссора Рубцова и Дербиной. Тяжёлая ссора, когда каждый считает себя только правым, и на этом стоит, как столб.

Есть, однако, предел, за который не заступают. Ибо там, за запретной чертой и скрывается твой казнитель, который не ведает, что творит.

Рубцов почувствовал пальцы, которые взяли его за горло. Физически был он сильнее, чем Дербина. Для того, чтоб от пальцев освободиться, он должен был сам сдавить горло у Дербиной. Но сделать такое ему помешал благородный запрет. Запрет, который он унаследовал от матери и отца, от бабушки с дедушкой, от всей своей православной родни, чья кровь, будучи вспыльчивой, но разумной, передала ему христианское: «Не убий!» И он сдержал свой порыв. Дербина же не смела остановиться. Боялась, что верх возьмёт не она, а тот, кто спасает её от себя, от своих жёстких рук, которые отказались стать орудием смерти.

Произошло очень, очень ужасное. Душа Рубцова, оторвавшись от тела, улетела в небытие. Она и теперь где-то там, как и душа Малевинского, странствует над лугами, как высокая невидимка, заряжая нас верой в то, чего нет, но должно же когда-то и быть. Сердце наше волнуется. Словно мы оказались в берёзовой роще над чистой Стрелицей, где вот-вот запоёт соловей, приглашая туда, где всю жизнь служил Господу Малевинский, и куда, сам не зная того, торопился Рубцов. Торопился, как состоявшийся обладатель неслыханного богатства, которое он сейчас раздаёт бесплатно неумирающими стихами для того, чтобы всем нам теперь жить, жить и жить.

И ещё. О последней мечте. Родись бы Рубцов лет на двадцать раньше, то встретиться с Малевинским мог бы не как младенец со стариком, а как мужчина с мужчиной, и успел бы, пожалуй, спросить у него о том, что носил в последнее время в глубинах сердца:

– Хотел бы я написать поэму об Иисусе Христе?

Так спросить торопило его предчувствие неземной тишины. И надо было не опоздать. Ибо день смерти, как священнику, так и поэту был заведомо обозначен.

19 января 1938 г. – Малевинскому.

19 января 1971 г. – Рубцову.

Дату эту определил секретарь неведомой канцелярии, служивший, однако, Дьяволу во плоти, кто не мог допустить, чтобы голос Поэта услышало Время.