Всемирный день моря отмечается во всем мире каждый год 24 сентября.

6 апреля 2014 года – официальная дата начала беспрецедентной по своей бесчеловечной жестокости войны на Донбассе…

 

Недавно показывали на одном из телевизионных каналов фильм «Три плюс два». 

Немного подзабытый, желейно наивный, и очень лёгкий по своему настроению.

Смотрелся фильм с интересом и желанием. Несмотря на прошествие многих лет после своего выхода на большой экран и некоторое забвение, ведь показывали картину в последнее время нечасто. В тот запомнившийся вечер совсем не смущало почти википедийное знание последовательности знакомого повествования. Улыбнуться и подыграть душой комичным ситуациям хотелось гораздо чаще, чем это было раньше, в предыдущие просмотры. А вскоре и вовсе забылось, что смотрела фильм, как говорят, в сто первый раз.   

…Умилили приятные звоночки из памяти-эстетки... Из той её части, что переполнена с избытком красивыми мелодиями, тщательно отобранными словами, из всего прочитанного и услышанного, запомнившегося особым образом. И заставило такое открытие поразмыслить, как же из всего этого многоярусного наслоения, напоминающего праздничный торт «Наполеон», складываются потом счастливые метафоры полюбившейся прозы, четверостишья многозвучной поэзии.

Я знаю точно, просветлённое лицо человека, окунувшегося телом и душой в сиюминутную идиллию долгожданного приблизившегося счастья, от всего этого добреет… и душа его очеловечивается. А хороший фильм, под хорошее настроение, чем не счастье?

Ласковые, масляно-вальяжные волны самого доброго на Земле прозрачно-голубого моря, которое почему-то издревле называется Чёрным, очень часто на протяжении показа фильма томно перекатывались по всему экрану телевизора сверху – вниз, или с левой половины экрана – в правую, искусно превращаясь у берега в воздушно-пенистые кружевные гребешки… Перекатывались морские волны как-то очень по-детски шутя, нарочито беспечно, соблазнительно игриво, под непринуждённое мурлыкание мелодии-китч из нескольких запоминающихся на счёт раз-два-три-четыре нот. С явным желанием ублажить, между тем, мой расхандрившийся за последние два года слух.

 

Журчала музыка, а волны, как будто невзначай, ударялись в прибрежные, отшлифованные годами, а, может, и столетиями, морские камушки на янтарно золотистом песке. Это – дальше, на глубине, камни увеличатся в размерах и будут называться грубо, внушительно. И даже где-то вульгарно – морскими валунами. Возвышаясь очень часто в виде угрожающе неприступных витиеватых пирамид над водной гладью. А на берегу они – всегда камушки. Разве что не лакомые конфетки-драже в сахарной глазури… Которые принято собирать в целлофановый кулёчек перед самым отъездом домой. А, вернувшись, как было не раз, с замедленным недоумением посмотреть на тот немного изорвавшийся от тяжелого веса кулёк, впопыхах извлечённый из дорожной сумки. И ошеломлённо удивиться тому, какими безжизненными стали отобранные у моря морские сувениры… Безразлично тусклыми и бесцветными… Отчуждённо застывшими и настороженными… Лишёнными морского задора и, главное, – жизни.

Одного только взгляда на камушки уже достаточно, чтобы понять: пыльная тишина городской квартиры – увы, не их мятежная стихия. С иссушённой без морской воды обелённой поверхности камней исчезло игристое наслаждение бытия. Напоминавшее под сенью морских волн бурное веселье шипучего шампанского, непрерывным потоком льющегося из волшебной изумрудной бутылки. Такой же неиссякаемой, как драгоценные волшебные кладези морских глубин. Испарилась долго и тщательно хранимая, нетронутая пресловутой цивилизацией первозданная красота маленьких посланцев Вечности. И какими-то истончёнными и, местами, отрывистыми нитями кричаще-вопиющего молчания, и такое возможно, в бесцветной вдруг ауре бездумно попранного чужого Мироздания услышалась не поддающаяся измерению печальная безысходность… Имеющая, между прочим, отношение ко всему, что происходит в реальной жизни каждого из нас. Да, это просто понять. И представить волны, которые ещё вчера прикасались к камням, исполняя тем самым неизменный на протяжении веков обряд неразрывности причинно-следственных связей в материальном мире. Теперь не имеет значения, что вчера казалось, так будет вечно. Но Вечность – и это уже не кажется – есть и чьё-то бесчувствие ради бездумной забавы. А в таком подтексте – всегда случается обречённость на умирание…

 

 

***

 

Едва закончился фильм, как выстрелили по экрану кадры недавно происходивших ночных и дневных обстрелов Донецка и близлежащих городков и посёлков. Сменилась палитра красок на экране. Голубой, светло голубой, иссиня голубой, цвета палитры морской безмятежности, обратились в пепельный серый и иссиня черный… – цвета войны. Играла совсем другая музыка, как фон. И не было слышно разрывов снарядов. Но были видны последствия тех разрывов: разрушенные и повреждённые дома, плачущие люди, взвороченные воронками дороги, скошенные адской силой разорвавшихся мин деревья, под самый корень… И густые  клубы чёрного дыма… как ещё один фон всему  происходящему… вместо журчащей музыки-китч на счёт раз-два-три-четыре… Моментально изменилось настроение. Каких-то полтора часа беспечной недавней радости оказались прокрученным по расписанию диском с записью хорошего фильма на нём. Просмотр его завершился, время маленького счастья в программе местного телевидения истекло. И не имело смысла просматривать фильм ещё раз. Действительно, зачем? Если лучше, чем было, уже не будет… 

И вспомнилась акция, не так давно заразившая своими благими помыслами весь мир: вылей на себя ведро ледяной воды, в крайнем случае, жахни на себя поток холодной воды, чтобы принять участие в благотворительном действе. И непременно похвались проделанным роликом в интернете, одобряя тем самым смелый почин и присоединяясь к пониманию проблемы больных людей. Ради которых и было затеяно это «геройство».

Я поддерживаю акцию в помощь всем страждущим на всём Земном Шаре, от разных недугов, и по разным причинам – словами. Но мои слова – и в защиту страдающих людей Донбасса тоже.

Так получилось, и до сего дня я никак не могу преодолеть ощущение охватившего меня чувства ещё одного внутреннего потрясения от увиденного случайно в троллейбусе. Потрясение… я сбилась со счёта, но это слово упорно преследует меня вот уже на протяжении третьего года. Донецк сегодня – это утончённый кошмар наяву в центре города. И огромная, истекающая алой живой человеческой кровью Вселенская беда – в его пригородах. Два заведомо противоречивых смысловых контраста, остро наточенным ножом взаимоисключающие друг друга, существующие сейчас, сию минуту в жизни каждого из нас здесь, в моём городе, вопреки здравому рассудку… Контрасты, вбившие свои сверхневежественно-прочные клинья, вопреки тому же разуму, в жизненные ориентиры страдающего города. Упорно отсылающего свои позывные SOS в воздушную оболочку Земного Шара. Кто-то слышит сигналы, но очень многие города и страны – не желают. Лихорадка болезни с не поставленным диагнозом у жителей города, понявших, что от болезни избавишься, рассчитывая в основном на себя, проходит медленно...   

 

И, как итог: очень многое изменилось в жизни города. Он стал визуально немноголюдным. Но не так откровенно пугающе, как это было в первые месяцы войны. И в этом немноголюдстве заметно превалируют люди почтенного возраста. Более или менее благополучные – в центральной части. И, заметно, на грани выживания – в отдалении от неё. Но в глазах и тех, и других вы не увидите недовольства своим положением. Или сложившейся ситуацией. В которую их загнали… И те, и другие геройски пытаются не разрушить оставшиеся в их памяти аргументы нерушимости единства человечества. И сила этих принципов не поддаётся истреблению… Можно перемалывать бесконечно эти понятия в ржавой мясорубке пустозвонного блефа, с театральным пафосом истошно повизгивая о неискореняемом несчастиями «рабстве из совка», передающемуся с иммунной системой по наследству потомкам. Но как-то же надо противостоять смертоубийственному, бесчеловечному преступлению под названием – война.  

– Помогите, помогите нам! – Под громкий крик о помощи в троллейбус пытаются войти две пожилые женщины. У одной – рукав куртки на вырост, с приспущенными и перекосившимися немного на одну сторону плечевыми швами, подвязан наполовину. Нет руки. В другой руке женщины – видавшая виды, протоптавшая немало ухабистых житейских дорог палочка. Растрепавшиеся седые волосы прихвачены застиранной косынкой с неумело завязанным узлом под подбородком искаженного болью лица старушки. Сзади страдалицу впихивала в троллейбус, обеими руками подталкивала, помогая ей передвигаться по ступенькам, другая женщина, в летах, но заметно самостоятельная. То есть, без заметных увечий. Люди, кто были ближе к дверям, бросились помочь женщинам войти. Подхватывая их обеих подмышки. Другие пассажиры, сидевшие около той же двери, все поголовно, не сговариваясь, встали со своих мест. 

Сразу подумалось: как изменилось отношение к пожилым людям... И жест помощи им, от незнакомых людей, как уважение к прожитым годам, наполнился другим содержанием. Не обновлённым, под давлением обстоятельств военного времени, а совершенно другим. Исчезло показное раздражение, появилось, наконец, сочувствие старческой немощи, неизбежной в жизни каждого.

И сострадание…   

– А что с рукой? – почти хором спросили все, кто оказались свидетелями всего происходящего. Скучившись в проходе троллейбуса, они вдруг стали единым целым организмом… С огромным человеческим сердцем внутри себя…

– Отрезали, – сухо сказала самостоятельная женщина.

Троллейбус тронулся с места. А люди ещё внимательней стали рассматривать старушек уже сидевших, тесно прижавшихся друг к другу, на местах, освобождённых для них. На двух из всех свободных…

– Трудовские (пригородный район Донецка) обстреливали каждую ночь. Кто сумел проснуться, выбегали из своих домов и бежали к гаражам и подвалам, чтобы там укрыться. А на терриконе сидел снайпер, прицельно расстреливавший бегущих людей из снайперской винтовки… – Говорила всё это Самостоятельная женщина. Я её уже так назвала. – Бабушке выстрелы попали в ногу и в руку. Считай, повезло… Потому что многих во время таких обстрелов убило… Руку не спасли, раздробило кость, отрезали… А из ноги удалось извлечь осколок… Остался большой глубокий шрам… Медленно заживающая рана… Она её беспокоит… Ноги и так крутит…

– А дом? – пассажиры, как будто привыкшие ко всему за прошедшие два года необъявленной войны под названием АТО, и успевшие, каждый из них (!), обзавестись своей собственной реакцией на происходящее насильственное умопомешательство в их жизнях, оторопели.    

–Дом разрушен…

– А где же она теперь живёт?

– Да теперь мы вместе живём. В общежитии. Вдвоём – в одной комнате. В другом районе…

– А родные?.. – очень тихо спросила одна из пассажирок троллейбуса, предвосхищая ожидаемый ответ напряжённо-проницательной интонацией своего голоса.

– Не-ту их у ме-ня… – полузакрытыми губами, потрескавшимися от навязчивого к себе любопытства пассажиров, отозвалась старушка без руки. Оперевшись подбородком о продолговатую ручку палочки в здоровой руке, она безучастно смотрела до этого момента в окно. И, подняв голову, неожиданно – совсем о другом: – Я насобирала много осколков… Казались лёгкими на вид… А возьмёшь в руки – тяжёлые… И какие-то колючие… Не знаю, что с моим домом… Ничего не помню… Ворота повалились после первого обстрела… – И, громко причмокивая, она бесцветно-отрешёнными глазами посмотрела на женщину, спросившую о её родных…

Другая старушка вдруг резко выпрямилась на своём сиденье, тяжело засопела, угрожающе сморщилась и замотала головой: хватит вопросов.

Своими бессловесными, но очень убедительными жестами говоря: чем вы все можете помочь горю? А ваше попутно-праздное любопытство… Сыты, понимаете, сыты мы им. Это – по-простому… Хотите больше? Помогите выбраться из всего этого… Помогите забыться… Помогите остаться людьми и не озлобиться…

Помогите – ЖИТЬ!!!

 

 

***

 

– А я… а я хочу жить без войны… Без войны…. Когда… Когда стану большим… – Закричал громко мальчик лет пяти-шести, резко вскочивший со своего сидения у окна. Закричал и смущённо затих, прислушиваясь к зловещим отголоскам нескольких отдалённых взрывов. 

Это – другая сценка, в трамвае. Он привычно следует по своему маршруту. Останавливаясь, как и положено на остановках. Над трамваем светит яркое солнце, переплетаясь своими тёплыми лучами с птичьими трелями. Люди живут своей каждодневной жизнью… Периодически, правда, водитель трамвая включает на всю громкость запись с исчерпывающей информацией, куда следует бежать и как себя вести во время обстрелов. Следом, так же громко, озвучивается блок о необходимости оплачивать своевременно коммунальные платежи…

А маниакальный расстрел города может случаться и днём. И ночью. И может застать вас на улице, в магазине, в трамвае или троллейбусе. Люди уже даже и не переглядываются, услышав эхо отдалённых взрывов. И никак не комментируют советы о том, что, в крайнем случае, обстрел можно переждать и в ближайшем подземном переходе. Но невысказанные слова… они есть внутри каждого и проявляются ледяным холодом устало-показного безразличия на лицах людей. И понимаешь, что такая заведомо внешняя отрешённость – это бетонно-цементная маска, скрывающая под собой следы тысячи и тысячи раз произнесённых однажды, вслух, слов гнева, слов молитв о спасении, слов проклятий. Когда всё только начиналось, два года назад, спасение искали в общении, доверяясь открытости сердец друзей ли, приятелей. Избавляясь таким образом от остро пульсирующего в висках и ночью, и днём отчаянного непонимания всего происходящего. Но два года отчаяния, более семисот дней и ночей непрекращающейся душевной муки – это уже душевная агония, разновидность ментального бунтарства. Всякого рода опасность, как чума, беспрепятственно наводнившая город и изгадившая его улицы, скверы, площади, больше не пугает. Она злит. Она зло раздражает. И «заводит», как раздражающий фактор. И это раздражение заметно поспособствовало огрубению лиц людей. Невысказанность, как оказалось, должна была найти выход. Она грубо и глубоко врубилась в морщинки лиц, которых у каждого стало преждевременно много… Морщины не мимической реакции на смех, а как зеркально материализовавшиеся рубцы пережитого и всё ещё переживаемого горя… Невысказанность подавляет личность. Быстро разлагаясь внутри, она точит души людей ещё сильнее, чем вода лежачий камень…

…Что происходит с душами? Туда не пробраться. Туда путь любопытству случайного попутчика закрыт. Но всё самое сокровенное, выстраданное, терзающее разум и тело, не дающее покоя ни днём, ни ночью – именно там. Да только не надо уже блуждать в потёмках, спотыкаясь о потухшие от силы повсеместного людского отчаяния светильники, и  задавать вопросы. Ответы на них – на лицах людей… И на каждом из них просматриваются бороздки мужества, как предвестники сопротивления испытаниям, ниспосланным Свыше…

 

– А я не помню, что звонила тебе… – сказала мне недавно приятельница.

– Ну, как же!? После каждого обстрела города тем летом ты набирала мой номер телефона, в надежде услышать слова моей поддержки твоим мыслям. И всё время спрашивала: а что же будет с людьми!? Что будет со всеми нами!? Ты не помнишь? Были и другие вопросы, которыми ты не давала мне покоя. И, повторяя их снова и снова, ты слушала мои ответы. И всё оттягивала тот момент, когда надо было класть трубку… 

– Не помню… – тупо повторяла она. И молчала. – Не помню… Я так говорила?

Может быть, ей и самой стало непонятно тогдашнее её слабоволие. Но, судя по тому, как часто она звонила мне, я могу утверждать: те наши долгие разговоры были для неё своего рода сеансами психотерапии. Высказавшись, приятельница успокаивалась. Ей это нужно было. Живёт она в районе, что очень близок к зоне обстрела. И, очевидно, здорово терзали её мысли, одна мрачней другой, вызревавшие в её голове особенно быстро по ночам, когда обостряются страхи. А помощи было ждать неоткуда.      

А я не верила, что так быстро может наступить забывчивость. И абсолютное отрешение от сказанных слов, от всего того, что, на самом деле, было в определённый момент кристально чистым проявлением душевного незаслуженного страдания. Да я бы и сама поверила в то, что ничего такого не было. Но на губах когда-нибудь обязательно появляется вкус тех, уже исторических дней, напоминающий прогорклость подгоревшего молока. В несчастье, что обнажило с убийственно-беспощадной прямотой сущность каждого из нас. Несчастье не может делиться на подпункты, главенствующие и второстепенные. Суть его остаётся неизменной. Но оно может сблизить, на первых порах. А потом с таким же успехом отдалить ещё дальше, чем это воспринималось раньше. 

Как результат, кто-то оказывается слабее, а кто-то – сильнее. Слабым – всегда неприятно признаваться в своей слабости. Этого я не знала раньше. А, узнав, почувствовала свою уязвимость… С глубокой меткой в душе, что из человеческой жалости уступила чьей-то прихоти именно быть, а не казаться сочувствующей трагедии. Только зачем? Если читала не раз: благими намерениями выложена дорога, ведущая в ад… Невнимательно, как оказалось, читала… Впрочем… случись сейчас подобная ситуация, не сомневаюсь: поступила бы точно так же. Неистребимое это чувство, помогать другим. Не ожидая благодарности. И, хотя бы, не отрицания, а, в крайнем случае, мимолётного, случайного намёка на то, как важна была поддержка.

Что есть, наверное, та же маленькая благодарность…     

…Хотелось бы и мне сказать: не помню. Но на губах когда-нибудь появляется вкус тех мрачных дней, напоминающий характерную, незабываемую прогорклость подгоревшего молока в эмалированной кастрюле на печке…

Но совсем иначе реагируют на трагические обстоятельства бытия дети...

– Мы из Шахтёрска… – как будто оправдываясь и смиренно улыбаясь, тихо сказала молодая женщина, стоявшая рядом с местом, на котором сидел мальчик. Она нежно прижала его к себе и поцеловала. – Он начал заикаться после обстрелов. Ночевали часто в подвале дома… Но, слава Богу, остались живы…

Мать нежно гладила мальчика… Однако даже и тени улыбки или облегчения не появилось на его лице… Сложив кулачками на груди свои маленькие ручки, он стоял неподвижно. Обеими ножками врастая в пол и сопротивляясь толчкам движущегося трамвая. И тревожно всматривался из окна вдаль немигающими глазами. Было видно, что его не по-детски осмысленный взгляд никак не фиксировался на отдельных предметах за окном. Мальчик видел что-то своё, понятное его уже сложившимся представлениям о последствиях взрывов. Но сила этого детского взгляда была той убийственно жестокой и настоящей правдой о войне, до сути которой пытаются докопаться здесь, на Донбассе заезжие «волонтёры-доброжелатели», с трудом лепечущие по-русски. Славно и комфортно обустроившиеся в маленьком, хорошо охраняемом эдеме, в самом центре Донецка. А заметили бы они тот упрямо, настойчиво молящий о мире взгляд маленького мальчика, видевшего в свои пять-шесть лет смерть в родном городе Шахтёрске, не сомневаюсь: жахнуло бы по их мозгам, да похлеще ледяной воды на их спины.

…О Шахтёрске мы здесь, в Донецке, знаем много. Новые фашисты, захлёбываясь в потугах сильнейшего параноидального человеконенавистничества, обстреливали город мирных людей с особой жестокостью, из всех видов тяжёлого вооружения, в кровавом лете 2014 года. Вымещая на непокорном городе злобу за все неудачи по линии фронта. Уродливо-кровавым клеймом врезавшимся в изрешеченную жуткими воронками от взрывов поруганную плоть моей Земли. И, очень часто, после просмотров по телевизору кадров новостей с последствиями тех обстрелов, невозможно было высказать ни единого слова… как если бы сильнейшая анестезия парализовала органы дыхания и речи… Хотелось причинить себе боль, чтобы поверить в то, что всё увиденное – правда… Долго, очень долго что-то не состыковывалось в мыслях и восприятии… Не верилось, что таким сладострастным может быть убийство людей. Но, как гром небесный, пришло прозрение: обескровленные сердца нелюдей – не знают сочувствия. Плотоядные удовольствия – всегда замешаны на крови. И на низменных инстинктах. Ведь, если целиться в прицелах орудий на дома, где живут люди, и знать, не всем удастся избежать смерти… значит… у убийц проявился азарт подонков, преступивших человеческую мораль… Азарт диких зверей, познавших вкус первой крови… И оглушительный крик души: но ведь расстреливали Шахтёрск не звери! Люди убивали людей! И на терриконе сидел ублюдок, приехавший на Донбасское сафари… Я уже говорила об охотнике на людей из Швеции, похвалившемся в интернете подробностями своего обалденного отпуска на Донбассе. О таком удовольствии, призналось человекоподобное создание, homo-sapience образца начала XXI века, он и мечтать не смел нигде в Европе. Так он сказал.

…Мальчонка-непоседа высвободился из маминых рук и, глядя ей прямо в глаза, спросил:

– Уже… уже не стреляют?

– Нет, малыш, успокойся…

Глубокий вздох и затяжной, замедленный выдох малыша… нет, не облегчения… Всего лишь расслабленности после сильнейшего напряжения. И только теперь мальчик прижался всем своим хрупким тельцем к матери. Детская физиология отличима от взрослой. Быстро растущий организм, меняющееся мировоззрение. И не надуманная, а естественная реакция на окружающий мир. Нет лжи, нет фальши, нет притворства, нет понятий выгоды. Мысли – чисты. А учащённое биение маленького сердца маленького человека слышали все люди в трамвае. Но люди ничего не говорили, только сочувственно переглядывались… Как выглядит сочувствие горю незнакомого, особенно маленького человека, которому, заведомо знаешь, бессилен помочь? Это – опустившиеся, обмякшие плечи взрослых людей. Полуприкрытые, как от нестерпимой зубной боли, глаза, лишённые, к тому же всяческих спасательных иллюзий… Онемевшие вдруг конечности… Окаменевшие позы сострадания… И крепко сцепленные зубы… И всеобщая тишина, заглушившая скрежет колёс трамвая о раскалённые рельсы, как раз на повороте… ведущем в центр города. И всеобщее, обескураживающее бессилие, как гнетущая истина сегодняшнего дня, многотонной плитой над головой… когда трамвай опять стал набирать скорость… Выйдя на свою прямую дорогу.  

Малышу – лет пять-шесть… Значит, его сознание начало формироваться с первыми услышанными и увиденными взрывами. И это было то время, когда окружающий мир обрушился на ребёнка всей мощью своей распалённо-раскалённой злобы. Её не смогли бы обуздать и брызжущие девственно белоснежной пеной холодные бурлящие потоки Ниагарского водопада… Не признающие понятия времени и стремительно низвергающиеся вниз с высоты Земной справедливости. Всякое зло, даже в самом ничтожном его проявлении там – бессильно. Вода, как лёгкие Земли, очищает на Ниагаре Земной воздух, сполна насыщая его озоном всеобщего здравомыслия. Его очень много, на самом деле. Но человеческой подлости, сросшейся со всеми возможными, удручающе низменными человеческими пороками – ещё больше. Катастрофически нарушен баланс природных сил.

 

…Война без жалости и сострадания – в моей стране…

А изверги поднесли зажжённые спички к кустам роз, жаждущих влаги… Всё сгорело… Выгорело… там, где это случилось…

Те, кто это поняли, оказались по одну сторону событий. Но есть и другие, которым абсолютно фиолетово всё, что происходит сейчас, как последствие… Они подленько притихли. И с ироническим сарказмом и безразличием в их пожизненно стеклянных глазах наблюдают за адовым действом… И, как на забегах лошадей на ипподроме, делают, наверное, ставки, на понравившуюся лошадь. Понимай, выжидают, куда же примкнуть. Главное в этом моменте – вовремя сориентироваться, на какую лошадь обратить внимание. Впрочем, найдутся рядом и такие, кто подскажут. Они всегда крутятся там, где пахнет деньгами. И не скрывают этого. Жизненные правила – у каждого свои. Однако напряжёнка с озоном в воздухе здесь ещё больше способствует непрекращающейся уродливой деформации всего того, что априори должно бы было быть незыблемым… Должно… но оно уже разрушено и погребено под разбитыми вдребезги обломками благоразумия. Оно не было хрупким. Но мощная, высвобожденная из преисподней сила дьявольского давления на него, оказалась во сто крат сильнее силы сопротивления. Неизбежное столкновение, классическая фабула развития событий… В воздухе – прогорклый вакуум неизвестности… такой же на вкус, как то чёртово молоко в подгоревшей эмалированной кастрюле…        

…Малыш из Шахтёрска повзрослеет… Он будет всю оставшуюся жизнь помнить своё детство… Он уже сделал свои первые шаги по выжженной дотла дороге, своей первой дороге… наблюдая много дней и ночей за случившейся в его жизни войной… Такая судьба выпала ему… Но и невозможно себе представить, что этот малыш мог бы не родиться… Ни он, ни сотни и сотни других… В том же Шахтёрске, Горловке, Иловайске, Донецке… И остались бы на Земле только тени умерших… И убитых в войне… без названия…

Но мальчика спасли, вывезли из обстреливаемого города… как и многих других людей. В надежде на то, что у них будет будущее. Малыш ещё вздрагивает. Чёрт возьми, и в Донецке продолжаются обстрелы. И гибнут люди. Каждый день. Малыш заикается. Но он уже понимает, что зло называется злом. И ему предстоит с чистого листа познавать мир людей. Чтобы в своём поступательно приближающемся, обязательном совершеннолетии признаться самому себе, что ему повезло. Хорошие люди спасли его. И везение его ещё и в том, что он и сам будет из их числа.

Но когда же у него появятся детские, мальчишеские желания: стать врачом, лётчиком, инженером-технарём, военным, с желанием защищать свой дом, а не убивать незнакомых людей на их Земле? Обо всём этом он должен начать мечтать, предаваясь детским радостям и шалостям. Потому что самое страшное в его жизни уже произошло. Бессилие взрослых объяснить ему, почему продолжается война, сжигая и испепеляя в зародыше его детские желания – это сегодняшняя трагедия всех нас. В большинстве своём ставшими морально опустошёнными и сомневающимися… Боящимися себе в этом  признаться. Но, по привычке, отсчитывающими в своих мозгах дни кровавой блокады… Испытывая жажду и жар всякий раз, когда начинаются обстрелы. Эх, побольше бы вёдер с ледяной водой… По крайней мере, была бы польза, смогли бы вовремя потушить многочисленные возгорания после обстрелов…

И оживить начинающие приспосабливаться к трагическим обстоятельствам души… Усталость поражает не только тела. Она умеряет желания, усмиряет пыл души… И тащить за собой только одно желание: забыться, забыться, забыться…         

…Города не существует. Если нет в нём детей. Бессмысленным становится всё: здания, дороги, парки. Мгновенно самоуничтожается философия жизни вообще. Пугает судьба роз на клумбах. Напоминающих своим шёлковым многоцветьем смеющиеся детские мордашки. Которых ещё не коснулись человеческие пороки… Никак не определяется момент, когда, при каких обстоятельствах это происходит… Вначале, можно предположить, омертвевают души. А потом, как проявившаяся печать случившейся смерти, околевают лица… И почему одних нелюдизм, как страшная и неизлечимая болезнь, поражает больше, чем других?..

Много фотографий погибших детей в общественных местах города… Глядя на них, так и хочется спросить: ты кто? А кто ты? Фотографии без подписей. А дети на фотографиях – разных возрастов, от малышей – до подростков, смеются или улыбаются… Все… Без исключения… Фотографии ещё не выцвели от времени… Это, пожалуй, единственный случай, когда можно сказать: жизнь детей оборвалась НЕДАВНО… Но это НЕДАВНО – длится уже целую ВЕЧНОСТЬ… кровожадно насыщаясь всё новыми и новыми эпизодами человеческих трагедий… Гремучей ядовитой змеёй вползая в дома… Не оставляя за собой никаких видимых следов…   

Бесконечное число таких эпизодов – родители погибших на Донбассе детей…

До конца дней своих они будут мысленно раскручивать сценарии возможных жизней своих сыновей и дочерей… Сравнивать их возможные образы с образами их оставшихся в живых друзей… Это – страшно… Это – неизбежно… И с каждым уходящим в разверзшуюся пропасть годом понимать: какой чудовищно невосполнимой оказалась потеря… И это – как всю оставшуюся жизнь стоять под душем с ледяной водой…  

 

Память… С неё начинается человек… Но наступает такой момент, когда хочется, наконец, узнать: что лучше – помнить, или забыться?.. Осталась искорёженная, как груда ржавого металла, жизнь – без цели и без будущего. Металл можно переплавить и сделать из него что-то новое… А как переплавить отмеренное судьбой существование, жалкое, судорожное, покрытое непроницаемым траурным саваном, на руинах былого человеческого счастья?.. Счастье, оказывается, тоже умирает, пронзённое той же самой шальной пулей, что и человек, которому оно когда-то принадлежало…

И дальше: дышать – и не жить… Смотреть – и не видеть… Страдать – и отупеть от боли… Как же это может быть…?

 

 

***

 

А каково живётся вам, если сосед за стенкой обожает реп, а этажом выше – соседствует скрипач. И тот, и другой напоминают вам о себе каждый день. Бывает, по отдельности. А бывает, одновременно. Наверное, не раз вы жаловались своим знакомым, как это невозможно жить, когда музыка, которую вы, к слову, не выносите, терроризирует вас. Домогается ежедневно ваших ушей, которые уже и забыли, как это можно жить без ваты, протиснутой глубоко вовнутрь.

Однако как вы капризны. Музыка за стеной… ничего не значащий подпункт малоинтересной подробности вашей жизни. А каково жить, когда район, в котором вы проживаете, обстреливают третий год подряд? Тренируясь в меткости, расстреливая ряд домов по периметру, или по диагонали, соседних с вашим, а иногда попадая и в ваш. Преимущественно ночью. У скрипача – гаммы для разминки пальцев. А у человеко-извергов – расчёты тяжёлого вооружения. Количество – переходит в качество. А что за мысли в головах?

– Я ненавижу этот город! – зло выплюнула в пространство слова женщина, сидевшая нога за ногу на скамеечке на троллейбусной остановке. Приятная на вид женщина, лет неполных сорока, миловидная брюнетка, с красивыми выразительными глазами оттенка коричневого бархата, с умеренно вздёрнутым носом. И пикантной небольшой родинкой на лице, немного левее носа. Такая внешняя врождённая опрятность, поверьте, никак не соответствовала грубому тону произнесённых женщиной вслух нескольких слов.

Троллейбуса долго не было, и на остановке собрались люди. Слова женщины, сказанные довольно громко, услышали все. Услышали, но промолчали в ответ.

– Что так? – вызов поспорить принял только один мужчина, задетый явно за живое таким необычным признанием. Услышать которое сегодня на улице, или в общественном месте – большая редкость.

– А что хорошего? – как будто только и ждала возможности разговориться незнакомая женщина. – Второй год здесь не живу. И слава Богу!

– Беженка, значит.

– Да. И я этого не скрываю.

– Ну, и не приезжали бы сюда.

– Хотела бы, да квартира держит. И как только приезжаю, так и возмущаюсь беспросветному хамству. – Казалось, её невозможно было остановить. – Зашла в магазин, кассирша нагрубила. Пошла оплачивать коммуналку, там кассирша швырнула мне мою книжку назад. Не так заполнила.

– Может, вам показалось, что нагрубили?

– Что мне показалось!? – не унималась женщина.

– Слушайте, да успокойтесь вы наконец! – не выдержала другая женщина. – Вы находитесь в городе, в котором идёт война! И девчонки-кассирши не знают нормального сна уже третий год. Вы это понимаете!? Третий год, переведите это время в дни. И в часы, если пожелаете… И запишите потом цифры на листке бумаги. И внимательно посмотрите на них, чтобы было понятней, о чём я говорю! Может, и откажитесь от своих слов. Люди живут и работают на износ! Без нормального сна и покоя!

– Кто их держит!? Пусть уезжают отсюда! – продолжала остервенело огрызаться донецкая беженка. Ей удалось зарядить людей вокруг себя неприятным азартом.

– А вы подумали, что у них есть престарелые родители и… – уже не вытерпела ещё одна женщина.

– Не умрут! Значит, им всё здесь нравится!

– Нравится каждую ночь, или через ночь ночевать в подвале!?

Беженка вскочила со скамейки. Её показная вначале невозмутимость сменилась омерзительной враждебностью ко всем, кто находились вокруг неё. И даже по отношению к тем, кто стояли в стороне и молча наблюдали за происходящим. Её враждебность была понятна: несмотря на все тягости жития в прифронтовом городе, люди, просеявшиеся временем сквозь свои житейские проблемы, оказались, на удивление, солидарны в своём отношении к городу, из которого могли уехать. Но, страдая и обретая силу духа в  лишениях, как в испытании человеческой плоти и духа на выносливость, они не позволили себе даже нескольких слов унизительного пренебрежения по отношению к своему героическому Донецку. Стало понятно, кто сколько потерял, уехав отсюда. Или нашёл, оставшись в городе. И насколько неизмеримым понятием оказалась преданность обыкновенных людей стенам родного дома.    

Троллейбус подкатил к остановке вовремя. Незнакомка, распалённая непониманием собравшихся в её окружении людей, готова была продолжить спор, но, почему-то передумав, быстро вошла в машину через среднюю дверь. Мужчина, поддержавший было такой никчёмный разговор (сожалевший теперь об этом или нет?), презренно сплюнул, глядя уходящей женщине вслед. Но не сдвинулся с места. Также на своих местах остались и другие люди. Однако, ещё больше негодуя, незнакомая женщина зло выкрикнула уже из троллейбуса:

– Да и чёрт с вами, со всеми!

Двери троллейбуса захлопнулись. И он укатил.

– А трусливая ты, стерва… – глядя на уходящий троллейбус, грязно огрызнулся мужчина. И с трудом сдерживал себя, чтобы не сказать чего-нибудь порезче.

Продолжение начатого разговора в отсутствии беженки не состоялось. Люди, пожимая плечами, подавленно усмехались. И, медленно отдаляясь друг от друга, в ожидании следующего троллейбуса, однако, избегали смотреть прямо и открыто в глаза друг друга, рассматривали что-то у себя под ногами и, вытягивая шеи, чтобы посмотреть, не идёт ли следующий троллейбус. Было видно, что каждый остался при своём мнении, обретённом однажды при особых обстоятельствах в страдающем от всей этой напасти городе. Могли быть разногласия, но, казалось бы, праздных зевак объединило особое чувство любви к своему городу. Существовавшего уже полтора века не как название на географической карте, или как поселение на отдельном участке суши. А как ожившая, дышащая, плачущая, смеющаяся  субстанция, с правом мыслить, защищаться и отстаивать свою честь. Невероятное это чувство, понимать, что ты живёшь в ожившем городе. Страдающим с тобой вместе и понимающим тебя. А, ведь, это люди причиняют ему боль. И сколько же раз мой город, который методически и целенаправленно разрушают новые фашисты, не в силах поставить на колени, мог сказать: как же я вас всех ненавижу!

И добавить: да пошли вы все к чёрту!

…Подумалось о жалости по отношению к людям, ставшими блокадниками. И о стыде… за предательскую дерзость и очевидную порочную глупость в каждом слове бывшей дончанки. Пакуя свои вещи перед бегством в неизвестность (выбор женщины не подлежит обсуждению), она впопыхах запихнула в одну из сумок и всю свою предыдущую жизнь. Сознательно или нет, неизвестно. Да и не нам об этом судить. Думаю, если бы, хотя бы малая часть её осталась в той квартире, что всё её «держит», женщина никогда, понимаете, никогда бы не сказала те ужасные слова о городе, который пришлось оставить.

В неудачах и в невезении не винят стены родного дома… И, уж, тем более город, в котором жил когда-то… 

…Каким-то знаковым выдался тот день для меня. До него я и не задумывалась о том, каким многозначительным может быть слово «бывший»… Перечёркивающим какие-то былые радости, увлечения… Уничтожающим навсегда пуповину кровного родства. Вбивающим клин решительного отдаления и удаления от всего того, что было однажды частью твоей жизни. И, если жизнь коротка, стоит ли так бесчувственно и пренебрежительно разбрасываться её частями?       

 

 

***

 

…Растоптать, унизить, испачкать, изломать, осквернословить, разорвать на куски и выбросить… И вычеркнуть из памяти? Так, оказывается, можно делать, если вещь тебе больше не нужна. И никаких хороших воспоминаний? В затянувшемся обожании своей правоты…

Или так начинается время раздумий? Когда каждому надо остановиться и задуматься. Надо же как-то выбираться из этой петли кошмарного безвременья. Тем или другим способом коснувшегося каждого из нас здесь, в Донецке. На Донбассе.

                                                                         

 

Украинские силовики в ночь с 8 на 9 июня нанесли мощные артиллерийские удары по северной части Донецка и Макеевки. Под миномётный огонь в ночь на четверг попали, кроме севера Донецка и Макеевки, Докучаевск, Пантелеймоновка и Ясиноватая, передаёт Донецкое агентство новостей. Местные жители отметили, что посёлок Спартак на севере Донецка обстреливался в течение почти 12 часов. Всего ВСУ выпустили по территории ДНР 68 снарядов калибра 152 мм, и 10 – калибра 122 мм, а также 122 мины (из них 79 – калибра 120 мм и 43 калибра 82 мм). По информации Минобороны ДНР, с вечера 8 июня в результате обстрелов ВСУ ранения получили 18 мирных жителей, двое из которых скончались. Десятки домов были повреждены. Сообщалось, что в ночь на 9 июня ВСУ произвели массированные артиллерийские и миномётные обстрелы Донецка, Макеевки, Ясиноватой и Докучаевска. В результате погибли пять мирных жителей, 15 пострадали, в том числе трёхлетний ребенок. Разрушены и повреждены 77 домов, две шахты, два предприятия…

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование