Накопитель добра / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Всегда, как только заканчивается репетиция нашего хора, Марию Романовну ждёт Александр Петрович. Нашли они друг друга, когда уже давно переженили своих родных детей, у которых уж выросли их внуки, а так как жизнь, слава Богу, продолжается, то внуки одарили по Божией воле их, сердешных, правнуками. Марья Романовна похоронила мужа, Александр Петрович – жену. И хоть дети у обоих были, слава Богу, хорошие, но ведь у всех своя жизнь, потому-то и давило их одиночество. Страшное это слово – одиночество, и даже когда у тебя всё хорошо: есть семья, дети, всё одно неумолимо горестно видеть одиноких людей... Кто-то идёт, сгорбившись от старости, каждый день в магазин за хлебом и молоком, а кто уж не может идти и просит либо детей, либо друзей, знакомых, чтобы сходили за продуктами. Тут главное – какой дух в человеке: если скорбный – то это самое худое, а ежели трепыхаешься, несмотря ни на что, то вот и гоже, вот и слава Богу.

Как-то Великий русский писатель Виктор Петрович Астафьев спросил у старухи, идущей по деревне: «Ну, как жизнь?» Бабушка ответила: «Дак что ж, родимец, лишь бы хлебушко в магазине был». Вот каков наш сердобольный народ, переживший самую страшную Великую Отечественную войну и сохранивший такую нравственную глубину, что когда думаешь об этом, то просто очень, очень, очень любишь свой сердобольный народ…

Сошедшись в далеко не молодые годы, я с удовольствием наблюдал, как Александр Петрович, едва завидев Марью Романовну, тут же с улыбкой подбегал к ней и спрашивал: «Ну что, закончилась репетиция?», и они, взявшись под ручки, шли к автобусной остановке. Когда же ездили на концерты, то место для Александра Петровича всегда находилось, ибо послевоенное поколение, как никто другой, знает цену словам: «В тесноте да не в обиде». Садились же они всегда рядышком и, не замечая лет, не могли надышаться друг на друга.

В одной из таких поездок Александр Петрович рассказывал мне: «Вот, Толик, тятя у меня был шибко строгий. После войны время голодное, а отец табак выращивал да продавал. Ну я, малец совсем, возьми и стащи у него, покурить стало быть, взрослым себя почувствовать захотел. Папа, помню, выпорол меня крепко, карманы мои матери велел зашить. Назвал меня вором, говорил, что, мол, в какую годину живём: картошка в редкую радость, а ты воруешь… Мама карманы мне и вправду зашила. Ох, и стыд меня тогда взял, прямо возненавидел я себя, с тех пор не курю. Тятя- то, когда я с армии пришёл, предлагал покурить. Я ему говорю: нет, тять, мол, в детстве накурился… Улыбался отец тогда».

Я уже чуял нутром, что надо бы наведаться к этим людям. Да всё суета жизненная одолевала, а тут у Коли Полехина мама померла, хоронить не на что… Бедно они жили в однокомнатной квартире. Я стал ходить собирать деньги на похороны, и вот тогда и забрёл к моим добрым знакомым. Марья Романовна, как узнала о смерти Колиной мамы, сразу вытащила тысячу и отдала мне: «Толик, я ведь всех троих детей её знаю, я ж врач, вот и лечила их». Не успел я опомниться, а они уж меня за стол усадили, накормили. Так уж устроена моя жизнь, что довелось мне на моём веку действительно много общаться и дружить со стариками, а это такой душевный накопитель добра, что покуда жить буду, не забыть мне той изящной простоты послевоенного поколения… Для меня попросту они святые. Взяв диктофон, сажусь с Александром Петровичем Соболевым на стулья и слушаю его рассказ:

«Родился в 1940 году в Забайкалье, Кыринский район, Читинская область. Маму звали Анной Степановной (девичья фамилия – Никитина), родом она с Украины, а отец с Воронежа. Тогда же ездили везде, вот и повстречались. Детство прошло в посёлке Хапчеранга. Затем переехали в деревню Михаил-Павловск. Были там два брата-богача – Михаил и Павел. Дед мне рассказывал, что когда к власти пришли коммунисты, братья эти жили рядышком друг с другом, у каждого в дому было по своему колодцу, всё было загорожено частоколом, аккуратно. Монголия была совсем рядышком, и братья эти ездили туда, покупали шелка. Дед Филимон рассказывал, что никого эти братья не обижали, наоборот – для своих, деревенских всю дорогу подарки из Монголии да Китая возили, там и тунгусы жили. Вот сколько у каждого деревенского детей в семье есть, именно для каждого подарок привезут. Были они добрыми православными купцами и, видно по всему, в благодарность им и названа была деревня их именами. Была и церковь на деревне, после всё было разрушено новыми властями, всё пошло в нищету. Отца звали Соболев Пётр Иванович, был он середняк, мама же была богатою и говорила тяте, что если бы не болезнь – куриная слепота, то за него замуж бы не вышла. Я, когда подрос, помню, говорил в таких случаях маме: “Ну, зачем ты так отцу выговариваешь?” Так вот, время на Украине было неспокойное, и отец в 1931 году перевозит семью в Читинскую область. Восемь братьев народили мои родители на Божий свет: Юру, Ивана, Николая, Виктора, Александра, Валентина, Петра, Владимира. После войны отец долго лежал в госпитале, и когда в вагонах-телятниках возвращался домой, то бойцы, узнав, что у него пятеро сыновей, надавали ему мешки разной одёжи, а ещё троих братьев тятя уж после войны заделал. Пока отец воевал, мама всё, что было ценного в доме, продала… Так выживали многие, а у кого нечего было продать, тогда совсем беда: умирали с голода. Отец вернулся в звании старшины, медалями мы его всё игрались. После папа пять домов сыновьям на деревне построил, люди это место звали – улица Соболевых. Брёвна на строительство домов возили на колхозных быках, брёвна эти, помню – здоровенные, кондовые, то бишь, старинные, крепость была в них великая. Мой тятя, Пётр Иванович прожил восемьдесят шесть лет, мама – девяносто один… Шло время, я вырос, предложили выучиться на ветврача, благо курсы были организованы прямо в деревне. Учился полтора года, знали мы уже пятисложные таблеточки, умели жгуты налаживать, действовал тогда пенициллин, он почти от всего был. Надо было и в ушко научиться ставить укол, в обчем спасали от смерти скотину. Сычёв Павел Иванович был фронтовиком, слыл человеком очень доброжелательным, вот он нас и обучал. Смешно сейчас вспоминать, но приходилось свиньям делать кастрацию, но без этого в скотном деле никуда. Было у меня ещё такое дело, был я левшой. А учитель Илья Тимофеевич, как увидит, что я пишу левой рукой, так и хлестнёт меня указкой, штук пять об меня поломал он их. Прошли годы, и я как-то спросил у учителя: “Илья Тимофеевич, почему же вы мне руку левую привязывали, не давали ей писать?” Ответил так: “Саша, мил добрый человек, ты думаешь, мне не жалко тебя было? Ещё как жаль, но был такой приказ – писать только правой рукой”. Моя вот внучка Алеся тоже левша, но её, слава Богу, уж никто не гонял за это, институт уж закончила. Председателем колхоза был тогда Михаил Андреевич Тыртышный, вызвал он меня к себе и говорит: “Раз выучили тебя, иди спасай на телятник коров и телят, большой у нас падёж скота”. Прихожу, вижу – там в углу корова сдыхает, а ей сено зелёное положили. Подозвал девчонок, говорю: “Вы зачем ей сено положили, видите же – она сдыхает, её просто надо добить и мясо на склады сдать…” Председатель рядом стоял, помню, похвалил меня, хозяйственником назвал. Когда из армии пришёл, меня снова рекомендовали на ферму. Служил в Борзе десантником, вернулся, а мне тут же предложили возглавить ферму в сто восемьдесят голов. Ферма моя называлась “Застава”, ведь стояла она на границе, я и в отчётах так писал. Построили мне летний сарай, кругом сквозняки, а коров аж сто семьдесят голов, вижу – тесно им, бедненьким. Пошёл к председателю говорю: “Если хотите хороший надой, то надо строить тёплый сарай, а ныне получаем всего флягу молока, они ж простуженные все. Получается – каждая корова меньше литра молока даёт”. Приехали плотники, построили тёплый сарай, а я ещё попросил сделать такой загончик, чтобы корова не по улице шла на дойку, а была в тепле. Дело было при Хрущёве, пошли у нас высокие надои, а я бригадир. Дали мне премию в виде мотоцикла ИЖ-56. Хороший мотоцикл, я даже копны сена на нём возил. Возили нас в Шилку, помнишь песню-то: “Шилка и Нерчинск не страшны теперь, горная стража меня не поймала”. Для обмена опытом нас привезли, глянул, у них племенные быки, вымени у коров огромные, а, стало быть, и надои. Поменяли мы своё монгольское стадо, стали выращивать уже новый купленный молодняк. За пять лет мы вытянули всё хозяйство, были закуплены племенные быки, коровы. Понял я просто, что с монгольской породы толку не будет, ну и давил на председателя. Сейчас как-то неловко вспоминать, но был я и осименатором, а как дело было, брали у племенного быка семя, замораживали его, потом отогревали, и с помощью шприца, стало быть, осеменял коров. Другого выхода не было, надо было наращивать стадо. Было и такое: ставили прививки от ящура, а у одного быка уж и пена со рта пошла, ну, я перепугался, конечно, оказалось – он костью подавился. Я ему, помню, сказал: “Ну и гад же ты паршивый, перепугал до смерти”… Животные ведь тоже шибко сильно болеют. Вот у нас, к примеру, температура когда нормальная тридцать шесть и шесть, а у животных – тридцать девять. И главное дело, это не то, что человеку под мышки надо градусники ставить, корове-то надо в задницу вставить градусник и держать на вязочке, чтобы, если взбрыкнёт, то не разбился бы. Уколы же в шерсть колоть ни в коем случае не надо, (можно занести инфекцию), а только аккуратно в ушко, и чтобы не завоздушенный был шприц. И стали у меня коровушки мои здоровёхонькими. На ферму идёшь и радуешься, по целой бортовой машине молока возили за раз. На выставки ездили, ибо передовиками стали, до самой Первопрестольной возили нас, даже на самолётах. Дояркам медали давали. Только наша ферма, считай, три раза ездила в Москву. На ту пору в Читинской области было наимощнейшее сельское хозяйство. Помню, один пастух пас тысячу овец, и ведь это было повсеместно. Помню, комбайны все выкрашенные стоят, аккуратненькие. Я когда в Братск приехал на жительство, мне всегда деревня снилась, много раз порывался вернуться. Дом у меня в деревне остался, кур велел раздать людям. Я каждый год в деревню ездил, и в семьдесят шестом году, когда я гостил у братьев, загорелась ферма, я к ней подбегаю, к бывшей родной ферме, а телята закрытые стоят. Доярки растерялись, стоят, охают… Открыл я телятник, стал выгонять телят, и вот – надо же такому случиться: когда последнего телёночка выгнал, крыша тут же и рухнула! Меня доярки принялись водой из вёдер отливать, после уж и коров так же спасали. Сейчас там всё развалено, очень жаль, что до этого дошло, мы действительно умели работать».

Александр Петрович замолчал, в его взгляде явно читалось недоумение, почему всё так случилось… Мои же мысли были теперь только об Александре Петровиче: сколько по нашей Родине было таких вот Александров, воистину кормящих свою страну, не надеявшихся на Запад, а только на свои силы. Боль Александра Петровича ясна и понятна, и помоги Господи осмыслить эту трагедию нынешнему поколению, и возродить сельское хозяйство нашей Отчизны. Да, несколько, может, пафосно пишу, но ведь если так случится, то будут рады все наши старики, и с этим не поспоришь… И хоть мой замечательный собеседник уже хотел закончить разговор, мне, слава Богу, удалось его продолжить. Александр Петрович, вздохнув, начал потихоньку разговариваться:

«Ну, что ж, Толян, слушай… Женился я ещё до армии, звали её Валентиной, жили, как говорится, рука об руку, троих ребятишек народили на Божий свет. В сорок один год жена померла, вот я и ростил детей своих один. Вообще в Братск я приехал, когда было мне двадцать семь лет, брат Петя переманил. Понимаешь, какое дело: скучно ему без меня было. Галя, Таня и Лена зовут моих дочерей, они все в деревне родились, на молочке, как говорится, росли. Нынче от Татьяны трое внуков и внучек, у Гали одна, у Лены двое. Помню, когда в Братск приехал в 1974 году, жили по первости в бараках в Осиновке, работал на лесовозе. Да поначалу прописки не было, я было собрался обратно в деревню ехать, расстроился, конечно, а дядя Ваня Романенко говорит: “Что ты семью туда-сюда теребишь, так всё размотаешь”, и помог мне устроиться на работу. Помню, жила с нами в бараках тётя Мотя, так она, зная, что у меня трое детей, перед нашим приездом в барак даже комнату нам побелила, вот какие люди были, аж оторопь берёт. Устроился я в киевский леспромхоз, директором которого был Бортников, его там в шутку звали Борманом почему-то. А у меня и водительские права были, и на трактор выучился, взяли меня с руками, ногами, прописка же была в Кобляково. И на будке рабочих возил. Помню, часов в пять утра натопишь буржуйку, а уж потом за работягами едешь, чтоб, стало быть, тепло им, сердешным было. На пару с Васей Тирских и работали. Потом с Киева пришло два автобуса, и дали мне новенький автобус. Жена Валя работала на Осиновском ДОКе, но в 1982 году умирает моя Валечка. Она в котельную перешла работать, а там высокие температуры, вот это и повлияло: утром заболела, вечером померла. Мужики обычно запивают при таком вот случае, напрямую спрашивали, как мол ты один это всё терпишь, дочки-то мои все школьницы… Возьму с собой младшенькую Леночку, постелю ей матрасик, и она со мною весь день на автобусе. Она по сей день вспоминает: “Как это, папка, ты с нами бегал?” А куда денешься, говорю, мне ж никто ниоткуда рубль не даст. Таню, дочку, помню, на самолёт в Иркутск провожал, училась она там, а гроза разразилась страшная, ну, я молиться стал, я ведь православной веры. Позвонила дочка, сообщила, что долетела нормально, но вот экзамены не сдала. А я не поверил, они ж у меня все на пять с плюсом учились. Посылаю дочку Галю туда и говорю, всё, мол, выясни. Старшая дочь приехала, дошла до директора, говорит ему: “Папка нас троих один ростил, не верит он, что его дочь не сдала экзамен”. Оказалось, набрала она девять баллов, “на отлично”. Просто хотели там какую-то “свою” пристроить. Вот так и выучилась моя дочка на бухгалтера. Потом устроился я в “Электросетьстрой”, начальником там был Карчебный, хороший был человек, храм наш Правобережный помогал строить.

Пошёл я бригадиром слесарей, а возле плотины-то, помнишь – бараки стояли, там заключенные жили, в простонародье – “химики”, вольнопоселенцы под надзором милиции. Вот таких вот ухарей привозили мне двадцать человек в дневную смену. Когда Валя моя померла, они ей крест узорчатый сковали, я не просил, они это по своей инициативе сделали. Прошло некоторое время с похорон, я сам не свой живу… Однажды один химик у меня отпросился на час, оказалось – он женщину убил, вот какой грех на мне. Поймали его, конечно, но от этого не стало легче. Никто не знал, что может случиться, вроде мужики как мужики казались… Трудно говорить об этом».

Александр Петрович замолчал, было видно как нелегко даётся ему это воспоминание… Кто он? Деревенский мужик, с людьми хорошими по жизни везло, а тут на его голову преступников свалили. Так что не торопись осуждать, дорогой читатель, не торопись…

Помню, работал я после армии на заводе отопительного оборудования сварщиком, и меня на Комбинат железобетонных изделий на два месяца в командировку послали. В сущности, работа знакомая: прихватывай арматуру и вся недолга. Работал я в вагончике с двумя такими вот «химиками». Они чифир пили, а после, подзарядившись, так работали, что я за ними не поспевал. Говорят – чифирни и ты. Выпил я этого горького настоя, думал – и сердце-то не выдержит, а они улыбаются. Так вот, один такой, пока сидел на поселении, женился и ребёнок у него был. Ему деньги для ребёнка понадобились, уж не помню точно для чего. Говорит, займи мне денег, я и занял четыреста рублей, без всякой расписки. Что такое четыреста рублей в Советское время – это огромная сумма. Я, наивный, обо всём матери сказал, а она тоже на Комбинате работала, знала эту публику… Ох, и ругала меня моя маманя, но через месяц деньги мне он привёз прямо домой со своей дочкой, «спасибо» сказал. Сначала я и вправду с опаской с ними работал, но был молод, открыт нараспашку. Они же – народ, битый жизнью, но ко мне относились хорошо. Другой работавший со мной «химик» купил старые «жигули», как он это смог сделать мне неведомо. Похвастал отцу своему, живущему в Братске. Тот говорит: «Дай, сын, прокатиться, да и перевернул машину. Машину эту мигом починил. Он мастеровой был мужик. Сам мускулистый, гири подымал, а астмой страдал. Всё, помню, переживал за друга, которого убили. Так вот, в этом вагончике эти два химика баню соорудили и парились. Думая обо всём этом, понимаю, что народ наш русский всякого хлебнул, но осуждать кого-то – Боже упаси…

Меж тем, попили мы с Александром Петровичем чайку, и разговор о жизни продолжился: «Уж позже была у меня на пятом микрорайоне дача, собачка Альфа. Подходим мы, значит, к даче, а она вдруг накинулась на небольшого воронёнка и вырвала у него из хвоста перо. Говорю ей, что на первый раз я тебя прощаю, но чтобы этого больше не повторялось. И ведь прикормил я его этого воронёнка. У меня лиственница на огороде была, так он, бывало прилетит на неё, каркает, я ему и говорю: “Ну что, Гошенька, прилетел?”. А он нисколько меня не боялся, прям с рук ел, так вот и вырос он, а потом гляжу – вдвоём с вороной прилетел… Ну, говорю ему, что, мол, Гошенька – женился? Собака моя Альфа, после того, как я ей замечание сделал, больше его не трогала. Так вот, когда Гоша с женою прилетел, это уж он со мной прощался… Долго кружил над моей дачей и больше не вернулся. Вот сейчас мы с Марией Романовной сошлись, живём в пятиэтажном доме, как-то гляжу, на столбу воронёнок сидит, ну, думаю, это Гоши моего ребёночек, нарезал колбаски и вынес ему, и тоже Гошенькой назвал, а он с руки у меня ел. Он ни кошек, ни собак не боится. Я вижу, когда он прилетает, открываю балкон, и говорю ему: “Ну что, Гошенька, прилетел мой ты хороший?” Вот и Маша не даст соврать. А соседи-то тоже ведь на балконы выходят, и по первости недоумевали: кого, мол, это он зовёт, ведь никого же нету… Гоша сидит на столбе и уж знает, что я колбаски ему нарезаю. Однажды вот какой случай вышел. Пригласил меня мой знакомый съездить на Шаманку по грибы. Пошли мы в магазин, купили колбасы в дорогу, идём к подъезду моему, гляжу – Гошенька мой на меня летит и кыр-кыр-кыр кричит. Столб-то, где я его кормил, с другой стороны дома находился. Откуда же он подъезд мой узнал, думаю. А ворон меня в подъезд не пускает, кидается на меня, крыльями машет. Я ему говорю: “Гошенька, что с тобой?!” Прям на улице отрезаю ему этой колбасы, даю, а он не ест. Ведь я этой колбасой после сильно отравился, несколько дней болел, думал – помру… А Марья моя Романовна, полстакана водки мне налила и чайную ложку соли туда размешала. Выпил я это дело, и всё прошло как-то сразу. Умнее нас птицы эти, вот какая штука, понимаешь, не догадался я, что Гоша меня предупреждал. Года три я его уже кормлю, это дело голуби прознали, теперь и их, стало быть, кормлю».

Не выдержала такого разговора до этого молчавшая Мария Романовна Ермакова (девичья фамилия Седых): «Я, Толик, таким рецептом многих спасала. Поехала я к сыну в армию, в дороге одна женщина в ресторане отравилась, я ей водки с солью, а она ни в какую, непьющая была совсем, а я ж врач, вижу – ей худо совсем. Так силком зажала ей нос, чтоб запаха не чуяла, и залила ей в рот. К вечеру одыбала эта женщина, прям даже забегала. Папа на фронте погиб. Я в 1963 году в Братск приехала, а родилась в 1942 году в Кемеровской области в городе «Тайга». Работала портнихой, зав. клубом художественной самодеятельности. Тётка сказала – приезжайте, вот и приехали. Мой муж Илюша плотником работал, рамщиком на ДОКе, дочку и сына с ним на Божий свет народили. Я пошла вагоны грузить на ДОК, но всю жизнь мечтала быть медиком. Меня бабушка ещё учила народными средствами людей лечить, я ещё молодой девчушкой банки на живот ставила, от надсады так деревенских спасала, даже болезнь, «рожа», лечила. А тут на медкомиссии, гляжу, девочки бегают, спрашиваю, вы чего, мол, суетитесь так, а они говорят: на фельдшеров комиссию проходим… Я с ними прошла эту комиссию и выучилась на фельдшера. Приходит главный врач Сергей Иннокентиевич и спрашивает, кто пойдёт в хирургию работать? Мы с девчатами кричим что мол, боимся. А я старостой была, шустрая, он мне: “Ты пойдешь, только ты не побоишься! Завтра в четыре ко мне, а в пять на работу”… Я ахнула от неожиданности и в нашу четырёхэтажную больницу пошла работать. Там показали мне, как в вену уколы ставить. А я ж молодая, говорю старшим: “Вы мне приводите мужиков, у которых вена с оглоблю, тогда я не промахнусь”. Тогда ж вертолётом к нам со всех деревень больных привозили, так я глюкозы наберу и на муже тренируюсь, уколы ставлю. Да, это, может быть, смешно, но больных тяжёлых привозили, и тут уж не до смеха, надо было учиться спасать людей. Потом меня пригласили работать в Осиновскую больницу и старшой медсестрой поставили. Вспоминаю Котлярову Лидию Ивановну, Донару Николаевну Иванову, Бичирбека Харитоновича, он осетин был, главным врачом работал. Так они меня три раза на ковёр вызывали, уговаривали стать старшей, хорошие они были врачи, ей Богу хорошие. Когда бабушка моя умирала, говорила: “Ты, теперь моя внученька, как врач, и как я тебя учила, лечи людей, только деньги с людей не бери”. Во время гриппа только в одной Осиновке бывало по шестьдесят, восемьдесят вызовов за день, и ведь всё пешком, и это только детские вызовы. Ребятишки, бывало, говорили: “Только тёте Маше дадим укол ставить…” Много людей мы, Толик, от смерти спасли, сотни и сотни. Однажды молодая медсестра по неопытности зажгла ватку со спиртом, и кабинет загорелся. А кругом ведь кислородные баллоны стоят, хорошо – я вовремя зашла, схватила подушку, и давай ей тушить. А так бы рвануло, будь здоров. Когда Осиновскую больницу закрыли, погоревали мы. До сих пор вспоминаю врачей, медсестёр, и обижаюсь на наши безнравственные власти».

Марья Романовна вдруг о чём-то задумалась, а Александр Петрович, посмотрев на неё влюблёнными глазами, сказал: «Расскажи Маша, как мы с тобой познакомились».

Марья Романовна, улыбнувшись, продолжала: «Илюша мой умер, я думала – с ума сойду, даже в психдиспансере лежала, как тяжело было… А тут знакомые, ведь столько лет врачом здесь работала, все ж знают, говорят: “Марья Романовна, у тебя ж дачи нет, приезжай к нам, мы тебе картошки, да и всего дачного дадим”. А на улице дождь идёт, сижу я на автобусной остановке, вся укрылась плащом. Подходит Александр Петрович и говорит: это, мол, наш детский доктор сидит, детей моих лечила. Я ему отвечаю: не доктор, а его заместитель. А он вдруг мне и говорит: “Я знаю, кто здесь сидит, это моя суженая сидит”. Я отвечаю, что может – я замужняя, а он: если, говорит, замужняя, я отобью».

Вдруг встрепенулся и Александр Петрович: «Понимаешь, Толян, любит меня Господь, испытания посылает, я на тот момент Машу свою от страшной тоски ведь спас, а сейчас пять лет уж душа в душу живём, это Боженька меня к ней привёл».

Я знал, что Марья Романовна любит стихи и сама пишет, прочитала она мне своё стихотворение. Наверняка с профессиональной точки зрения оно никуда не годится, но я его выпишу полностью, ибо его написал человек, который всю свою жизнь спасал людей. Марья Романовна назвала его «Вдова».

Не говорите женщине плохого,

Когда она, живя без мужика,

В постельном ложе отказала многим,

Не встретив подходящего пока.

И как теперь проводит свои ночи,

Известно только Богу одному.

Она свои заплаканные очи.

Вовеки не покажет никому.

Так будьте же мужчины справедливы,

И не трепитесь языком подчас.

Ей будет слышать это очень больно.

Такой поклёп, хоть тяжело, простит.

Она вас выше, чище и достойней.

Её ведь нужно лишь по-настоящему любить».

Марья Романовна прочитала мне и стихотворение про маму, сказав, что оно не её, но ей очень захотелось его прочитать, и я записываю и его:

По ночам звучит надрывный кашель,

Старенькая женщина слегла.

Много лет она в квартире нашей

Одиноко в комнате жила.

Письма были, только очень редко.

И тогда, не замечая нас,

Всё ходила и твердила:

«Детки, вам ко мне собраться хоть бы раз.

Ваша мать согнулась, поседела,

Что ж поделать – старость подошла.

Как бы хорошо мы посидели

Рядышком у нашего стола.

Вы под этот стол пешком ходили,

В праздник пели песни до зари,

А теперь разъехались, уплыли.

Вот поди же, всех вас собери.

Заболела мать, и той же ночью.

Телеграф не уставал кричать:

«Дети, срочно! Дети, очень срочно!!

Приезжайте, заболела мать!»

Из Одессы, Таллина, Игарки.

Отложив до времени дела,

Дети собрались, да только жалко –

У постели, а не у стола.

Гладили морщинистые руки,

Мягкую серебряную пядь,

Так зачем же дали вы разлуке.

Так надолго между вами встать?

Мать ждала вас в дождь и в снегопады,

В тягостной бессоннице ночей.

Неужели горя дожидаться надо,

Чтоб приехать к матери своей?

Раз ведь только телеграммы

Привели вас к скорым поездам?

Слушайте! Пока у вас есть мама,

Приезжайте к ней без телеграмм!

После прочтения Марьей Романовной этого стихотворения, на наших выступлениях народного хора «Русское поле» плачут многие. Мне не удалось выяснить автора, но это действительно потрясающее и сотрясающее душу великое стихотворение... Вот и поговорил я с очередными моими дорогими стариками, собираюсь, ведь надо ещё разыскать Колю, чтобы передать ему деньги на похороны мамы. А Александр Петрович уж бежит к холодильнику и вытаскивает из морозилки целлофановый мешок замороженных на долгую нашу сибирскую зиму подберёзовиков да подосиновиков: «На, Толян! Поджарите дома или суп сварите. Вкусное, понимаешь, это дело».

А я тут же рассказываю им историю о путешествии по нашим деревням с батюшкой Андреем Огородниковым и поэтом Юрием Розовским. О том, как батюшка Андрей попросил водителя Сергея остановить машину, срезал большой белый гриб, угостив меня сказал: «Вот, Анатолий, отдашь жене, сварите суп, может, за поездки наши не будет ругать». Жена не только не ругала, а была очень даже рада, ведь батюшка дал мне и щуку, подаренную ему замечательными, добрыми, прихожанами.

Ну вот, и ещё об одних замечательных людях нашего Правобережья сподобил Господь написать. Вот и слава Богу. В квартире Марьи Романовны и Александра Петровича я увидел много икон и иконочек, а это всегда радует душу верующего человека. Послевоенное поколение – это накопитель добра: это наши замечательные дедушки с бабушками – это продолжение жизни внуков и правнуков – это наша сердобольная, согбенная, кондовая, многострадальная Великая Матушка – Русь…