«Что их язык? Игра!», или О Платонове, Хармсе, Высоцком…

Интервью с культурологом

Эпиграф:

– Каким литературным направлениям вы сочувствуете или принадлежите?

– Никаким, имею своё.

А. Платонов. Из  анкеты

Андрей Платонов сегодня не просто в чести. Он сегодня, как модно говорить, в тренде. О нём говорят, о нём спорят, но споры эти в любом случае носят характер и торжества, и восхищения, и преклонения («и жизнь, и слёзы, и любовь…»). То же самое совсем недавно было с Булгаковым и Ахматовой. Впереди новые неожиданные «старые-новые» герои (лично я вполне допускаю, что таковыми станут и откровенно прохиндеистые братья Покрасс, и успешно забытый нынче товарищ Бабаевский со своим «великим» романом «Кавалер Золотой Звезды»), но пока поговорим о тех, которые «на слуху» именно сегодня. Итак, о Платонове. Мой собеседник – культуролог Сергей Коновалов.

– Сергей Владимирович, а действительно: откуда сегодня такой интерес именно к Платонову? Времена моды на писателей, «обиженных» Советской властью (а Платонова смело можно отнести именно к таковым) вроде бы уже прошли… Или в этом интересе уже что-то другое?

– И вы, Алексей Николаевич, и я – не профессиональные литературоведы, мы не связаны никакими условностями и догмами, поэтому и судить нам о творчестве Платонова гораздо легче, чем  профессионалам (которых, кстати, очень немного. Да практически и нет!). Что подкупает (или завораживает) читателя в текстах Платонова? В первую очередь и без всякого сомнения – его литературный ЯЗЫК! Вот, например, начало рассказа «Усомнившийся Макар»:

«Среди прочих трудящихся масс жили два члена государства: нормальный мужик Макар Ганушкин и более выдающийся – товарищ Лев Чумовой, который был наиболее умнейшим на селе и, благодаря уму, руководил движением народа вперёд, по прямой линии к общему благу. <…> Макар же, как любой мужик, больше любил промыслы, чем пахоту, и заботился не о хлебе, а о зрелищах, потому что у него была, по заключению товарища Чумового, порожняя голова».

Или  в этом же рассказе – прямая речь:

«– Тебе чего? – спросил Макара комендант ночлега.

– Мне бы нужен был пролетариат, – сообщил Макар.

– Какой слой? – узнавал комендант.

Макар не стал задумываться – он знал вперёд, что ему нужно.

– Нижний, – сказал Макар. – Он погуще, там людей побольше, там самая масса!»

Да, лозунговость! Да, плакатность! Автор имеет полное право на своё выражение, свой стиль! Но чувствуете, как слова ИГРАЮТ? И насколько непосредственна и в то же время нарочита эта игра! Казалось бы, несовместимые качества – нарочитость и непосредственность, но в результате получается именно платоновский стиль.

– А вы знаете, Сергей Владимирович, кого мне напомнили по стилистике эти отрывки? Хармса! «Ольга Форш подошла к Алексею Толстому и что-то сделала. Алексей Толстой тоже что-то сделал. Тут Константин Федин и Валентин Стенич выскочили на двор и принялись разыскивать подходящий камень. Камня они не нашли, но нашли лопату. Этой лопатой Константин Федин съездил Ольге Форш по морде. Тогда Алексей Толстой разделся голым и, выйдя на Фонтанку, стал ржать по-лошадиному. Все говорили: “Вот ржёт крупный современный писатель”. И никто Алексея Толстого не тронул». Согласны?

– Здесь можно забраться в такие литературоведческие дебри… Нарочитость литературного языка как литературного приёма началась с Салтыкова-Щедрина. Подхватил её Чехов, усугубили Заболоцкий с Хармсом, а завершил именно Платонов. Причём Платонов совершил не просто разложение литературной формы и языка, но и (сейчас вспомню фразу одного из литературоведов) «распадение способа осмысления мира». Ни много ни мало!

– Могу согласиться, но зато эти и разложение и распадение выглядят такими естественными! И никакой натужной салтыково-щедринской нарочитости!

– А потому что время изменилось. Была уже совершенно другая эпоха.

– Платонову просто-таки фатально не везло при жизни, но сейчас-то он единодушно признан выдающимся писателем двадцатого века…

– Вы, Алексей Николаевич, опять хотите спровоцировать меня на разговор о терминологии. «Выдающийся – не выдающийся», «писатель – не писатель». Всё как у Войновича в «Шапке»: «Выдающимся – ондатровые, известным – из сурка, а нам с тобой по чину из кролика полагается». В этой терминологии никогда не было, нет и, уверен, не будет единодушия. Лев Толстой – великий писатель? На первый взгляд, вопрос совершенно идиотский. Кто бы спорил! Тогда почему же он сам себя считал графоманом? И считал так не из какого-то кокетства (уж кому-кому, а Льву Николаевичу при всём его противоречивом характере эта черта была совершенно несвойственна). Поэтому в предложенной терминологии, по моему убеждению, возможны лишь ЧАСТНЫЕ мнения. Если вам интересно моё – извольте: пользуясь вашим определением, определить, является ли сочинитель литературных текстов писателем или таковым не является – это прерогатива ЧИТАТЕЛЯ, но никак не литературных чиновников и литературных критиков. Конкретный пример: совсем недавно в соединённых Штатах какая-то молодая женщина (не помню её имени и фамилии, да это и не важно), до этого совершенно никакого отношения к сочинению литературных текстов не имевшая, написала книгу (сама или с чьей-то помощью – вопрос следующий) – и эта книга разошлась по Соединённым Штатам чуть ли не миллионным тиражом!

– А о чём книга?

– Да ничего выдающегося! Обычное киношное слезливое «мыло», переложенное на бумагу.

– Если ничего выдающегося, то с какой стати такой успех?

– Что говорится, попала в струю. То есть, оказалась в нужное время в нужном месте. То есть, сегодня и в США.

– То есть, чистейшая случайность?

– Можно сказать и так. Да, здесь нелепо проводить аналогию с сегодняшней популярностью Платонова, но, с другой стороны, «попадание» налицо! Имеет эта авторша право назвать себя «выдающейся»?

– Я вас понял, Сергей Владимирович. Впредь буду осторожней с «выдающейся» терминологией.

– …Так что литературный сочинитель может имеет хоть какие звания, может быть обласкан с головы до ног всевозможными наградами, но если он не признан ЧИТАТЕЛЕМ, то писателем его считать, скажем мягко, весьма проблематично. Поневоле вспоминаются слова из песни Высоцкого: «Наш бугай один из перьвых на выставке. А сперва кричали будто бракованный. …

– «… но одумались и вот дали приз таки. И лежит в медалях он запакованный».

– Вот именно! Медалями-то он увешан от рогов до самых, извините, помидоров – а всё одно БРАКОВАННЫЙ! И уж коли заговорил о Высоцком: у него-то ни одной медали не было. И ни одной его книжки при жизни не было напечатано. И в Союз писателей его не приняли. И т.н. «профессиональные литераторы» его никаким поэтом не считали. Но только время-то всё расставило по своим законным местам. И этих «профессионалов» сейчас уже и не помнит никто, а Высоцкого до сих пор и читают и слушают, и уважают. Причём, в саму фонетику литературного текста, как понятия, Высоцкий внёс очень серьёзный вклад. Достаточно сказать о его напевно-раскатистых согласных.

– И уж коли, Сергей Владимирович, мы заговорили о Высоцком… Что касается признания и преклонения, то и я себе позволю вспомнить слова Гоголя из его миниатюры «Театральный разъезд»: «Вы сами знаете, что такое литератор: пустейший человек! Это всему свету известно – ни на какое дело не годится. Уж их пробовали употреблять, да бросили. Ну, посудите сами, ну, что такое они пишут? Ведь это всё пустяки, побасенки! Захоти, я сей же час это напишу, и вы напишете, и он напишет, и всякий напишет». Колючий был человек Николай Васильевич! Колючий и вы человек, Сергей Владимирович, и мысли свои вы излагаете языком колючим!

– Я – честный. А честные всегда колючие.