Гроб с камнями 

 

Было раннее утро. Солнечное такое, тихое. Лёшка собирался идти на рыбалку, торопливо уминал скудный завтрак, выбирая из варёной мясистой рыбины тонкие кости. Цвёл шиповник, хорошо клевал голавль, у него ход. Об этом Лёшка и думал. В дверь постучали.

– Можно! – крикнул с безразличием Лёшка. И буркнул: – Вежливые какие граждане…

В избёнку вошла Алевтина, староста деревни. Он удивился. Неожиданно. Чего это ей надо?

– Лёша, здравствуй! Маня умерла, надо могилу копать.

– Здорово, Аля! Какая Маня? – удивился он. – В нашей деревне, вроде, нет таких…

– Она жила в Петровке, полтора километра от нас. Но у них там кладбища своего не было, сам знаешь. Хоронили всех на нашем. А теперь и от самой Петровки следов не осталось. Тоже похоронили. Маня ещё в восьмидесятых уехала в город к дочери, у неё и доживала свой век. Завещала похоронить её здесь, на родине. Вот дочь позвонила. Всё оплатит. Гроб привезут к четырём часам.

Про рыбалку Лёшка сразу забыл. Такая шабашка подвернулась. В голове мгновенно сложилась картина похорон, копки могилы. Один помощник Лёше – Сашка, постоянный напарник. Но вдвоём тяжеловато копать: земля у них в Чёрной Речке – глина. Значит, придётся третьим звать Николу. А где Никола, там и Ванька. Этот халяву за десять вёрст под землёй чует… Как прибор землетрясенья. Потом ещё на хвост сядут человека три, не меньше. Итого семеро. А заказчики городские, богатые… Надо просить за работу на десять пузырей, не меньше. 

– Две тыщи, меньше никак! – поставил Лёшка условие.

– Не многовато? – засомневалась Алевтина.

– Попробуй сама копать, дешевле будет, – равнодушно предложил Лёшка. – Я вон на рыбалку собрался идти. Голавль хорошо клюёт. Некогда мне базар гнать. Привыкли всё к бесплатному…

– Лёша, не подводи меня! – Алевтина притворно повысила голос. – Заплатят, думаю, раз обещают. Давайте идите копать. Покойник ждать не будет. Не делайте позор на всю нашу деревню. А то и на область даже.

– Ну, гляди, своими доплачивать будешь, – ответил шутливо Лёшка.

Алевтина поняла, что это согласие.

– К четырём часам привезут! – напомнила она.

– К трём будет готово, – заверил Лёшка. – Давай посылай сейчас ко мне Сашку Батрака, чтоб мне не бегать за ним. Я хоть чаю той порой попью.

Она ушла.

Лёшка сварил по-быстрому чифирчику, с наслаждением почуркал и вышел на улицу.

 

***

 

С кладбищенского холма вся Чёрная Речка, своей единственной улицей изогнувшаяся коромыслом вдоль одноимённой речки, как на ладошке лежала.

– Любуются покойнички-то наши своей деревенькой, – проговорил Лёшка, задумчиво оглядывая знакомый почти с пелёнок пейзаж.

Кладбище было старым, неухоженным, сильно заросшим. Выбрали на взгорке местечко, где было меньше кустов (копать легче, корней нет): пусть старушка радуется солнышку…

– Эх, лопаточка моя, – заговорил Лёшка, обращаясь к своему орудию труда, – сколько ты народу на тот свет отправила… Наверное, тебе за это рай светит, а я вот одну только дуру на тот свет прописал, и то семь лет ада схлопотал…

Мужики рассмеялись. Лет пятнадцать назад, когда в широкий ход пошёл спирт «рояль» (говорили, что американский), от которого не пьянели, а дурели, ничего не соображая, озверевший Лёшка из ревности зарубил топором свою жену алкоголичку, отсидел семь лет. Освободился по УДО. Теперь жил в своей избёнке тихо, на пособие по безработице (работы никакой в округе не было), подкармливался рыбной ловлей, иногда перепадавшими шабашками. От воровства воздерживался по принципу: не воруй, где живёшь, не живи, где воруешь.

В последние годы он числился негласно в Чёрной Речке главным могильщиком.

Как Лёшка и предполагал, за третьим приглашённым – Николой – притащился Ванька, который мог только языком трепать… Принялись копать. Работали втроём попеременно: двое копают, третий перводит дух, затем подменяет следующего. И дело шло, в общем-то, споро. Оставалось углубиться ещё на пару штыков, когда под лопатой заскрежетало, к удивлению мужиков, ржавое железо.

– Откуда железо на такой глубине?– удивился Лёшка. – Клад, что ли? Я в детстве слыхал от отца, что в Гражданскую войну где-то тут на кладбище Никитовские мужики награбленное золото закопали… Банда у них была…

– Мужики! Застолбил – делим поровну! – Подскочил, как на пружине, Ванька.

– Таким сачкам, как ты – заклёпки от женских трусов, – осадил его Лёшка.

– Ребята, а это ведь… – высказал догадку Сашка Батрак, – кто-то здесь в цинковом гробу был похоронен. Могила в этом месте была.

– Так, вроде, никаких признаков, что могила? – усомнился Лёшка.

– Если старая, так какие тебе признаки, – многознающе подтвердил Ванька. – Детдомовских придурков сколько тут было похоронено, попробуй найди хоть одну могилку… Всё время сравняло, – заключил он.

Лёшка согласился.

В начале шестидесятых в Чёрной Речке несколько лет был приют для детей-олигофренов, которые жили мало и часто умирали…

Принялись строить предположения, кто бы тут мог быть похоронен в цинковом гробу. Никого не смогли вспомнить.

– Кончай перекур! – скомандовал Лёшка, потягиваясь. – Гости-то уж скоро нагрянут, а у нас не то что стол не накрыт, а ещё и дрова не нарублены, чтоб суп варить…

– Жрать, Лёха хочется, – пожаловался Никола.

– Терпи! – дал Лёша наказ. – Пока не закопаем, никто жрать нам не даст… Чего из дома не взял?

– Взял бы, да никто не дал. Нечего, – пожаловался тоскливо Никола.

Стали осторожно выбирать куски истлевшей жести, чтоб сделать подкоп вбок и сложить туда кости. Но костей не оказалось. Точнее, была одна кость – бедренная и ещё обломок другой кости, похоже, от голени. Лежали они на комьях истлевшей ткани, которая при прикосновении рассыпалась, обнажая камни.

Мужики переглянулись в недоумении: камни в гробу?

– Ну ё на… Мне страшно! – признался Сашка и панически выскочил из почти готовой могилы.

Возникло напряжённое молчание. Каждый испытывал необъяснимую тревогу, таинственность которой требовала хоть какого-то объяснения. Видавший виды Лёшка принялся осторожно расковыривать камни. Остальные сгрудились на краю могилы, смотрели вниз.

– У нас таких не бывает, – озадачился Лёшка, выбрасывая один из камней кверху, мужики невольно отшатнулись.

 

***

 

Из-за этой заминки могилу к назначенному времени выкопать не сумели. Приехавшим чуть раньше назначенного времени людям на «пазике» с гробом старушки Мани и на джипе – пришлось немного ждать. И то, сто пятьдесят километров от города, попробуй время точно рассчитать... Прибыли только дочь Мани – Людмила, две Маниных внучки и их мужья. Один долговязый, лохматый, постарше, другой помоложе, лет тридцати пяти, крепыш среднего роста, наголо стриженый. Они стояли в стороне, возле сверкающей на солнце чёрной «тойоты» крепыша, курили, о чём-то разговаривая. Собрались оповещённые Алевтиной жители Чёрной Речки, десятка полтора; в основном это были женщины и дряхлые старушки, которые помнили Маню.

Они окружили Людмилу, расспрашивали её о жизни Мани, с которой когда-то вместе работали в одном колхозе.

– Бабоньки, – обратилась озабоченно к ним Клавдия Ивановна, которая в деревне читала по умершим Псалтырь, – у Мани-то ведь сын похоронен где-то здесь, надо было рядом их положить. Людмила? В коем месте брат-то у тебя похоронен?

– Не знаю, – пожала та растерянно и стыдливо плечами.

– Староста? – повернулась Клавдия к Алевтине.

– А я-то откуда могу знать, я первый год старостой, а в то время здесь вовсе не жила, – ответила Алевтина, которая вернулась в свою родную деревню, как вышла на пенсию.

– Готово! – крикнул за всех Лёшка, вылезая из могилы весь мокрый от пота, внизу пришлось подчистку делать одному. 

Не зная размера гроба, он предусмотрительно сделал в ногах подкоп…

Выбравшись наверх, бросил неодобрительный взгляд на стоявших несколько в сторонке от других молодых мужиков: на поживу пришли…

Подошла Алевтина, попеняла Лёшке:

– Чёт вы, друзья, обещали к трём, а и к четырём не управились?.. Вроде, трезвые сегодня?..

Люди стали грудиться к могилке. Клавдия Ивановна заглянула в глубину, перекрестила яму, одобрила: хорошая-де могила.

– Так вон, видишь, – стал Лёшка оправдываться перед Алевтиной, – наткнулись на железный гроб… А в нём одна кость с обломком и камни. Ничё не понятно! – Зябко передёрнул Лёшка плечами.

Он жестом указал на собранные в сторонке изъеденные ржавчиной пластинки железа, и горку камней. Кость и обломок другой кости он положил в подкоп, присыпал землёй.

– Гадали мы тут с мужиками, кого у нас в цинковом гробу могли похоронить – да никто не вспомнил.

Слыша этот разговор, Клавдия Ивановна вдруг оживилась, встрепенулась вся.

– Так это, поди, Манин-то сын тут и лежит!? – воскликнула она предположение. – Я помню, в 81-м году его привезли! В Аф…, в Аф, – зазаикалась она, стараясь выговорить трудное для неё слово. Наконец, справилась: – в Аф-ганистане его убили. Военные привезли и хоронили… Маню сразу после этого и парализовало тогда. А смотри-ка, скоко ещё прожила… – удивилась Клавдия Ивановна.

– А почему всего одна кость с обломком? Ножная. А остальные где тогда? – растерянно удивился Лёшка.

Народ внимал с интересом этому разговору. Молчали, вникая в услышанное.

– Ак, может, всё, что осталось от него! – проговрила Клавдия Ивановна озарившую её догадку.

И это стало настолько очевидным, что никто не возразил.

– Гроб запаян был, вскрывать офицер не разрешил, – вспоминала Клавдия Ивановна. – Стёклышко, помню, сверху было, в головах – да в него ничё не увидишь, краской замазано изнутри…

– Эт-то-о да-а! – согласился ошеломлённый Лёшка. – Стёклышко я нашёл в могиле. А камни?! – развёл он вопросительно руками, и оглянулся на горку камней, сложенных вместе с остатками железного гроба. Туда же было брошено и стёклышко.

Все с любопытством повернулись, посмотрели на эти камни.

– Бог его знает, – покачала в недоумении Клавдия головой и задумчиво проговорила, крестясь: – Вот где мать-страдалица с сыночком-то встретились… Через тридцать пять годочков, выходит… Царствие Небесное!

 

***

 

Автобус уехал. По знаку Людмилы зять-крепыш достал из вместительного багажника своей «тойоты» легкий складной стол. Внучки Мани выставили на него поминальную трапезу: пироги, сок в коробках, воду, одноразовые пластиковые стаканчики. Две бутылки водки.

– Это вот грех, – вздохнула осуждающе Клавдия Ивановна.

Старушки одобрительно качнули головами. Пришедшие на поживу мужики, увидев бутылки, скромно и стыдливо, подталкивая ободряюще друг друга, приблизились к столику.

Людмила в сторонке разговаривала с Алевтиной, та поманила Лёшку. Он подошёл.

– Вот, как договаривались, – протянула ему две тысячи рублей двумя купюрами.

– Помельче бы! – заволновался Лёшка. – Сотенными бы...

Сашка, Никола и Ванька напряжённо косились в сторону Лёшки, который старался заслонить своим телом денежный расчёт. Людмила достала из кошелька две пятисотки, а вторую тысячу отсчитала сотенными. Сделала замену. Лёшка и крупные и мелкие купюры сунул в разные карманы.

– А это вам за могилку, отдельно от других, как принято, – протянула Людмила пакет, – помяните маму. И... Коленьку, брата.

Принимая пакет, Лёшка радостно ощутил, тяжесть стекла… Две, отметил он про себя. Перекрестился на просьбу Людмилы помянуть. Но вышло как-то суетно, неловко и фальшиво. Пообещал за могилкой присмотреть, поправить, когда земля осядет. Махнул напарникам рукой, и они, прихватив верёвки, топор и лопаты, двинулись вдогонку за ним. К нему домой.

Шли молча. Неожиданно Саша Батрак (так его прозвали за фамилию Батраков) объявил:

– Я понял, Лёха, откуда в гробу камни.

Все остановились, уставились на него вопросительно.

– Из Афгана, чтобы вес был у гроба, – пояснил Сашка. – Как будто там не одна нога, а целое тело. Потому и стекло было закрашено.

– Верно ведь догадался, собака! – согласился удивлённый Лёшка. – Потрясающе!

– А тряпки для чего? – спросил Ванька. – Камни-то в тряпки были завёрнуты.

– А ты хочешь, чтоб они загремели в гробу, когда его в могилу опускали? – усмехнулся Лёшка. – Потрясающе! – качал он головой, не переставая удивляться находчивости военных.

 

 

 

Человек-лишний… 

 

Славка Чижов – в далёком прошлом деревенский житель, в восьмидесятых прошедший Афган, повидавший жизнь, повидавший смерть – теперь работал на заводе. Сухой, поджарый, жилистый мужчина среднего роста. Имел семью, двух уже взрослых детей, жену (не красавицу, но добрую и заботливую, такую же сухощавую, как сам). А в цехе все звали его, как пацана, Славкой. Это в пятьдесят-то два года. Человеком он был скромным, хотя в бригаде уважаемым, знали, что за Афган у него орден, но так вот сложилось и прилипло – Славка и всё.

Уже несколько лет подряд на выходные (и зимой, и летом) Славка обязательно уезжал из шумного города на дачу. Жена к даче пока не очень тянулась, особенно как подросли дети, а Славка в свободные от работы дни не мог оставаться в прокопчённом и загазованном, в ревущем моторами миллионном городе. Прихватив потёртый рюкзачок с продуктами, он утречком в субботу садился в автобус, проезжал шесть остановок и ещё  километр с небольшим хвостиком шёл к железнодорожной площадке, дорога к которой от городской окраины, от кооперативных гаражей спускалась по Кривому логу. Обочины дороги, склоны огромного тенистого лога, заросшие кустами и деревьями, и крохотная речушка на дне его были завалены подлыми, по определению Славки, людьми – строительным мусором, изношенными автопокрышками, изуродованными бамперами автомашин, особенно стеклянными и пластиковыми бутылками, ну, и прочей разной дрянью… Отходами, как говорят, жизнедеятельности цивилизованного человека. Ну, такие вот следы оставляет он, шагая по этой самой жизни…

За все годы по дороге с дачи Славка ни разу не выбросил не то что банки, бутылки, или пакета с мусором, но даже билета на проезд в транспорте – всё вёз до города, до мусорных баков, и всегда больно переживал, видя порой, как из багажника остановившейся роскошной машины летел в кювет мешок мусора…

На выходе Кривого лога к железной дороге речушка ныряла в зарешеченную бетонную трубу под железнодорожное полотно. Метрах в шести-семи от него, вдоль посадочной площадки, был проложен бетонный лоток шириной в четверть метра, для отвода в ту же трубу дождевых и талых вод. А ещё метров через пять от лотка вздымался высокий и крутой склон, который тянулся вдоль Камы, то ближе к ней, то дальше, на десятки километров. Под ним и проходила железная дорога, к которой приводил Славку Кривой лог, собственно, рассекая этот склон.

Как раз возле посадочной площадки из склона сочился родничок, струйка его, в которую он собирался, сбегала к лотку и, найдя в стыке проход в человеческий палец шириной, радостно булькала здесь светлой, прозрачной водицей.

В этом месте Славку Чижова всегда охватывало отрадное состояние, особенно в начале лета, когда в логу, по которому он приходил к площадке, пели соловьи. А в мае по склонам белым-бело цвела и благоухала черёмуха…

Образование Славки укладывалось в рамки профессионально-технического училища – оператор станка с числовым программным управлением.  Но, как ни странно для нашего безумно-суматошного времени, он любил на даче читать книжки: и прозу, и стихи, и разную интересную публицистику. Чтение давало ему богатый материал для размышлений о своей жизни. Некоторые стихи он даже запоминал. Однажды вычитал у местного поэта такие строчки:

 

Сочится под землёй

                     таинственная влага,

Чтоб выпасть ручейком

                     живым на дне оврага.

Не так ли в сердце

                     копятся слова,

Что в тексте выдаёт

                     нам голова.

 

Опустив книжку на колени, Славка задумался, представил родничок возле посадочной площадки и сказал: «Это про него!» Про родничок, значит.

Приходя к электричке, Славка всегда умывал лицо холодной водой из родника, чувствуя после этого, как при просыхании кожа на лице растягивается, будто молодеет. Пить эту воду он, правда, остерегался: хотя она и была хрустально чиста, но всё-таки родник выбивался из склона, на котором раскинулся город с его разными зловещими пакостями… И всё равно одним видом родник вливал в душу всегда радость.

Одно угнетало чувствительного Славку: нередко и возле родника валялись пустые бутылки, пивные банки, пакеты, разный мусор. В такие минуты на Славку нападала тоска. Порой невольно вспоминался Афганистан, потерянные друзья, своё тяжёлое ранение за месяц до дембеля; чудом выжил тогда, чу-удом… Вода в Афгане, к слову сказать, ценилась как святыня…

В тот раз, выдвигаясь большой группой на боевое, в засаду против каравана, везущего оружие, они сами нарвались на засаду. Неизвестно, что там произошло… Только ждали их душманы и к встрече хорошо подготовились… Впоследствии, вспоминая тот страшный бой под перекрёстным огнём на уничтожение: безысходные крики раненых, кровь, изорванные пулями, испластанные взрывами мёртвые тела товарищей, изуродованные, обезображенные, неотвратимое присутствие смерти (его хлестануло незадолго, видимо, до конца бойни), он понял, постепенно со временем осознал, что из того боя вынес веру в Бога, а через неё открыл в себе способность радоваться жизни и всему сущему… Именно это не дало ему после сломаться, спиться, как другим…

В вертушку тогда его закинули, посчитав мёртвым, но при выгрузке на базе жизнь, ещё не расставшаяся с его телом, видимо, подала какие-то свои сигналы-признаки… Наверное, Ангел-хранитель кружился над ним по материнскому благословению, по её молитвам… Она после рассказывала, как, сердцем почуяв беду, металась и плакала в тот день, не находя места. И молилась, молилась… Хирурги долго копались в его развороченном животе, вырезая, соединяя и сшивая, но спасли…

Каждый раз, шагая от железной дороги (уже по тишине) полем до своей дачи, в любое время года он испытывал восторг, который не мог бы высказать многими словами, но который укладывался для него в одно, простое, точное и всеохватное слово – благодать. В такие моменты ему часто думалось о беспредельности Вселенной, о тех не поддающихся воображению миллиардах лет, которые можно лететь со скоростью света – 300 тысяч км в одну секунду – и за эти миллиарды лет (это сколько же в них секунд?!) преодолеть всего лишь малую часть Вселенной. Дух захватывало.

И он радовался нежной и таинственной голубизне земного неба, облакам причудливой формы, пылающим закатам, птицам, траве росистой, сверкающей на утреннем солнце самоцветными бриллиантами, плеску широкой реки, волнуемой ветром, и даже дождю и снегу. За городом, на природе, в тишине и одиночестве, он ощущал себя неотделимой частицей всего этого, и его благоговейный восторг был сродни молитве Творцу за всю эту благодать. За чудное единство всего. Благодать, разрушить которую (считал он с несокрушимой своей упёртостью) мог только человек.

Здесь Славке было хорошо, легко, и в душу не набивались никакие меркантильные проблемы, было ясное понимание своей малости в бесконечности Вселенной, особенно, когда ночью долго смотришь на звёзды, понимание того, что для счастья нужно вовсе не завоевание мира, не обладание всеми его богатствами, а – здоровье, достаточная для этого пища и вода, необходимая одежда. А радость, счастье – вот они, вокруг. Наслаждайся. И вовсе нет нужды за ними гоняться в тридесятое царство. Главное, чувствовать себя человеком. Че-ло-ве-ком!

 

Настанет час –

                 всё потеряет смысл.

И содрогнётся

                 душенька в печали,

И будет слишком

                 запоздалой мысль,

Что жизнь не та

                 осталась за плечами.

 

И эти строчки он вычитал у того же поэта. Сказано точно. Должно быть, прочувствованно, продуманно. Они потому и вспомнились сейчас, что были созвучны его собственному состоянию. Значит, жить надо так, чтобы за плечами осталась жизнь «та», за которую не больно, не стыдно…

На материальные блага он смотрел, как на пшик, понимал, исходя из своих убеждений, что человек должен трудиться, добывать необходимое, но не «собирать сокровищ на земле», не накопительствовать бездумно. У него самого не было даже машины, хотя мог скопить на неё при неплохих своих заработках. Всё отдавал жене, детям, церкви; сколько-то, конечно, уходило на дачу. Сам он довольствовался необходимым. Ну что взять с «блаженного».

Он и на даче, и вне дачи часто размышлял о величии, гармоничности, сложности, разумности окружающего мира, и опять же – о беспредельности Вселенной. О совершенно ничтожной малости человека, который в этом величии, по сути-то, такой же невидимый атом, из каковых сам состоит. Но при этом возомнил вот себя владыкой природы. Если бы Славка стал о своих размышлениях говорить людям, его бы осмеяли – философ с пэтэушным потолком, действительно сочли бы блаженным.

Некоторые знакомые и без того посмеивались над его верой, аскетизмом, но Славка к их насмешкам относился с усмешкой. Ибо знал, что начнись даже самая обычная гроза с жуткими ударами молний и грома, да одного такого «взрыва» близкого, сильного, рядом! (когда земля вздрагивает) достаточно, чтобы с насмешника слетела вся его спесь! А вот когда вокруг тебя мины рвутся, выискивая твоё тело, чтобы превратить в клубящийся серый дым, тут уже и безбожник начинает молиться…

А его детей, казалось ему, интересовали в жизни только удовольствия и наслаждения, и воспринимать мир они готовы были только через экран, через киногероев Голливуда. Они мечтали разбогатеть, ничего не делая, быть известными, ничего не делая, иметь особняк и престижную машину, ничего не делая. Они любили, не сдерживая себя, хорошо поесть, выпить пива, потусоваться в молодёжном кафе, выехать на природу на шашлыки. Вели длинные и, по мнению Славки, пустые разговоры. Получив высшее образование, дети не нашли себя в какой-нибудь хорошей работе, считались менеджерами, отсиживали положенное время в нелюбимых офисах. Славка с болью видел, что они были отравлены цинизмом, не любили родину, говорили о ней презрением, были уверены, что здесь ничего не достигнешь. И он понимал, что сделать с ними он уже ничего не сможет: мир изменился, и жить они хотели только в этом изменившемся мире, и их абсолютно не интересовало, в какую сторону эти изменения: в лучшую, или в худшую – они об этом не думали. Главное, сейчас им было хорошо, и этого достаточно. Ну, вот такое поколение… Другого он не видел пока.

А Славка в изменившемся мире для себя места не находил. Да, смирился с ним, да работал, делал привычные задания, получал зарплату, но жил в мире другом, своём, который для него начинался с железнодорожной площадки возле Кривого лога, устремляясь в миллиарды световых лет, в беспредельность Вселенной… Конечно, он не был уверен в своей правоте на сто процентов и постоянно сомневался. 

Однажды, придя утром на железнодорожную площадку, он обнаружил огромный сук дикой яблони, стоящей на склоне выше родника. Видимо, ради чьей-то потехи сук зверски был отодран от ствола и брошен прямо на струйку родника. При виде каждого спиленного в городе дерева он страдал душой. Вот и сейчас ему больно было видеть ободранную яблоньку, ну кому она помешала?..

Славка обломанную яблоневую ветвь с завязями плодов оттащил в сторону, под кусты ивняка, который рос по низу. Несколько человек, ожидающих электричку, безучастно наблюдали за его действиями. Он не обращал на них внимания. Ему сейчас пришла в голову мысль: а что если родник этот облагородить? И Славка мгновенно увидел в своём воображении картинку: от бетонного лотка – деревянный трапик метра три длиной, чтоб по нему подходить к трубе, из которой родниковая вода будет вытекать. Трубу (достаточно метровой длины) можно вкопать и закрепить в то место, из которого родничок выбивается из земли. Труба будет пластиковой, металл бомжи тут же выдерут и сдадут, а пластик, может, и не тронут. Что ещё? Возле трубы – доска-мосточек поперёк ручейка. А справа можно бы и скамеечку даже соорудить, чтоб сумку поставить или пакет положить тому, кто к роднику подойдёт руки помыть, лицо освежить… И всё, полный ажур!

С этого дня он, спускаясь по дороге вдоль Кривого лога, стал попутно присматривать на стихийных свалках среди вывезенных строительных отходов подходящие дощечки, бруски, подбирал их и припрятывал в одном укромном месте в зарослях. Однажды, когда Славка счёл, что материалов скопилось достаточное количество, он приехал сюда с дачи под вечер с лопатой, топором, ножовкой, гвоздями, обрезком толстой пластиковой трубы… За час с небольшим он воплотил свой замысел в реальность. Сделал и скамеечку: забил четыре колышка, на них положил горизонтально и приколотил доску.

Постоял, полюбовался своей работой, послушал падающую из трубы звонко запевшую струйку родника, в груди невольно появилось тёплое, спокойное, не хвастливое удовлетворение от сделанного доброго дела. Приятно было. Это естественно, как движение сока по стеблю травинки. Даже к месту стихотворение вспомнилось, которое когда-то учили в начальной школе, про старика, который на исходе лета посадил у полевой дороги на память вишню, без сожаления о том, вспомнят о нём или не вспомнят. Всё равно он вишню посадил. Для людей посадил. Чтоб отдыхали в тени, когда вырастет большая. Он для души поступок сделал. Для самоуважения. 

 

В следующие выходные, придя утром на электричку, Славка не мог поверить своим глазам, его чуть кондрашка не хватила, застучало-затукало в затылке и в висках: скамеечка возле родника была разломана, от его трубы и следа не осталось, дощечки трапика были размётаны по сторонам, часть совсем исчезла…

У него сжалось сердце, да так, что даже слёзы выкатились из глаз. Нет, своих трудов ему не было жаль. Сейчас в его представлении, здесь было сходство с тем, как если бы хирурги сделали человеку операцию, спасая жизнь, а ночью в палате ему бы кто-то, просто так, из бездумных хулиганских побуждений, взял и все швы разорвал… После госпиталя Славку не один год преследовал такой сон…

«Эх, люди, люди, – только и смог он выдохнуть, с горькой обидой покачивая головой и мысленно спрашивая себя: – Ну, как вас после этого мне любить?.. Как?»

Больно было за человека. Тонко чувствуя гармонию природного мира, где всё в ладу, он теперь ещё отчётливее ощущал, что из всех тварей этого мира только один человек – лишний, потому что всё зло и разрушение всемирного лада исходит исключительно от человека. И подумалось ему тоскливо, что если человек не изменится, то с такой тварью конец этого мира, должно быть, не очень-то и далёк.

До самого прихода электрички он всё смотрел и смотрел в скорбной растерянности на разгромленный искалеченный родничок.

В электропоезде, под стук колёс, в бессильном негодовании перекатывая желваки, он вдруг решил упрямо: а вот всё равно я обустрою родник! Посмотрим, кто кого…

Надо же как-то сопротивляться этим гадам, считал он!

 

 

Сексопатолог 

 

Алёшке Кобяко́ву понадобилось проложить и сварить пластиковые водопроводные трубы в ванной комнате, и он пригласил мастера местного животноводческого комплекса Володю Маслова, который в их порядочном по размеру селе занимался подобными дела-ми, у Маслова был специальный термоаппарат. Алёшка и сам был мастер на все руки, и сам всё мог бы сделать, да Володя свой аппарат никому не доверял, потому и пришлось его приглашать. Вечерком, после работы, они вдвоём скоро всё смонтировали, подвели к нагревателю, пустили воду, опробовали систему, и Алёшка, как водится, пригласил Володю на кухню к столу.

Маслов прошёл в своё время через пагубную страсть к алкоголю, и уже несколько лет не брал и капли спиртного в рот, поэтому от ста предложенных Алёшкой граммов отказался напрочь. Хозяин и не настаивал. Зная, что Володя держит сухой закон, он с удовольствием подумал, что под этот сарафан ему больше достанется.

Но салат из свежих овощей со своего огорода, плов с курицей Володя уплетал с удовольствием. Алёшкина жена, выставив всё это на стол, сама ушла в огород, где работы в конце августа было уже полно. Да и видеть мужа пьющим, зная, чем это кончится, ей было очень неприятно.

После второй стограммовой стопки Алёшка стал разговорчивый, болтливый, выпить он любил, а в таком состоянии его непременно выводило на хвастовство. И он без умолку рассказывал в подробностях свои многолетние планы, как оборудует гараж со смотровой ямой для своего «козла», как пристроит веранду к дому с западной стороны, как у него откармливаются две свиньи на мясо к зиме, вот ещё кроликов заведёт, и даже проговорился, как он ловко научился ты́рить в зимнее время электроэнергию для обогрева дома…

Из своей комнаты (в доме у них было три жилых комнаты) вышла падчерица Алёшки, он женился на женщине с ребёнком, и теперь его приёмной дочери, Кристине, шёл уже шестнадцатый год, а его родной дочери Ольге – было четырнадцать. Её в этот час дома не оказалось, где-то носилась с подружками своими, а Кристина собиралась в сельский клуб на вечер, она пробовала себя в роли ведущей и у неё это неплохо получалось. Даже считалась местной звездой.

Среднего роста, круглолицая, чернобровая, она имела очень симпатичные черты лица и привлекательную фигуру… Отец её был явно не из наших краёв. Сорокадевятилетний Володя невольно засмотрелся на неё, и когда она вышла на улицу, заметил в умилении:

– Какая славная девочка!

– Для меня растёт! – вкрадчиво выдохнул Алёшка, покачав упёртой локтем в стол правой рукой с вытянутым указательным пальцем.

Его сладострастный шёпот, с которым он это произнёс, насторожил Володю; он внимательно всмотрелся в несимпатичное узкое и костистое лицо Алёшки, оно выражало какую-то плотоядную готовность, гаденькое ожидание того момента, каковой он подразумевал, произнеся свои слова.

– Ты что! – возмущённо и предостерегающе проговорил Володя.

– Шутка! – ухмыльнулся Алёшка, наполняя очередную стопку.

Но было ясно, что это никакая не шутка. Что-то мерзкое проявилось в нём в этот момент. Володя склонил голову, чтоб скрыть своё отвращение, отодвинул от себя тарелку и задумчиво поглаживал стол перед собой ладонью в одну сторону, как кошку.

Алёшку Васькина, как его прозвали по отцу, он знал хорошо, поскольку росли почти вместе, лишь на четыре года Володя был постарше. Уже в раннем подростковом возрасте Алёшка всегда был настолько сексуально озабоченный, что в селе наградили его кличкой Сексопатолог. Стоило появиться в Больших Липняках новой девушке, женщине – Сексопатолог тут как тут. И предпримет невероятные усилия, чтобы отведать новенькую. Он потому и женился поздно, когда ему перевалило за тридцать лет, когда в Больших Липняках появилась очередная его добыча – учительница Лида Осетрова со своей маленькой Кристиной. Сейчас Володя понял, что Алёшка уже давно имеет определённые виды на свою падчерицу…

При встрече с женой Алёшки Володя предостерёг её, что смотри-де за Алёхой и Кристинкой, у него нехорошие думки про неё.

– Я знаю, – ответила безысходно Лида, – он давно меня пьяный поддевает, говорит: про меня растёт.

– Не допускай, Лида, чтоб один на один оставались дома. Посторожись.

– Да как вот, – горестно и обречённо вздохнула Лида, поведя зябко плечами, – сидеть возле них не будешь постоянно… Этот бес всё равно подкараулит её…

– Вот подлюка!.. – скрипнул Володя зубами и пошёл прочь.

Так оно всё и двигалось к неотвратимой и позорной беде, но осенью, в октябре, в дождливую пору Алёшка вдруг исчез…

Искали его в окрестных деревнях по всем его старым гулеванным адресам, пока на третий день не пришла кому-то в голову мысль – не утонул ли он в пруду… Вспомнили, что из гаража, где распивали, он, вроде бы, домой направлялся идти… Отяжелелый мог и свалиться. Стали баграми шарить вдоль берега и скоро наткнулись, зацепили…

В тот поздний вечер сильно пьяный Алёшка шёл домой тропинкой по берегу пруда, поскользнулся, бултыхнулся в пруд, хлебнул воды и ушёл на дно.

Не особенно горевали по нему жена и падчерица, изведённая его домогательствами, не скорбели и односельчане – не уважали его, и даже родная дочь Ольга на похоронах не сильно плакала… Что ужасно возмутило Алёшкину мать и его братьев, сваливших всю вину в смерти Алёшки на его жену Лидию и падчерицу: источили-де мужика.

 

 

Матовый ангелочек 

 

На прогулке я люблю ходить быстро, иначе какой толк от неё.

Вот иду я так однажды по улице Студенческой. Весна. Благодать. Кроны деревьев зелёным дымком окутаны – почки раскрываются. Впереди меня – три весёлые девочки шагают, бойко жизнерадостно разговаривают. Налаживаясь обогнать их, невольно отметил про себя, что девочки, должно быть, из состоятельных семей, уж очень хорошо и со вкусом одеты, благоухают не по годам дорогим парфюмом. Ну, просто украшение весны!.. Ангелочки.

И только я с ними поравнялся, как одна из них загнула такого мужичьего отборного матюга, от которого, думаю, даже бывалый зэк остолбенел бы, поскольку эта грубая матерщина вывалилась из уст хрупкого и молочно-обаятельного существа лет пятнадцати. Нелепой в этот момент оказалась у меня невольно проскочившая мысль о бунинском «Лёгком дыхании», об Оленьке Мещерской, не по возрасту рано созревшей и развившейся гимназистке… Тут впору было бы, пожалуй, представить какую-нибудь мерзкую раскорячившуюся собачонку на газоне, присевшую потужиться…

Они боковым зрением, несомненно, видели меня, что я иду слева от них и начинаю обгонять их, что я уже поравнялся с ними. Они просто шли и разговаривали, не было никакой нужды материться: ни в атаку смертельную в этот момент они не поднимались из окопов, ни (на худой конец) мешки с мусором не тащили.

Понятно, что я для них не существовал в этот миг, но я был в шоке и сказал выругавшейся девице, что потрясён и что в голове моей не укладывается то, что услышал.

– Вы даже, – говорю, – не сознаёте, по-моему, себя девушкой, будущей женщиной-матерью…

Думаете, девица смутилась? Как бы ни так! На той же волне, с весёлым смехом она призналась мне:

– Я сознаю, когда я добрая…

И ответил я на это с горечью душевной:

– Женщина должна себя сознавать женщиной даже во зле, только тогда его и победить возможно, это зло.

Сейчас скажу назидательную фразу: если девушка надушена самыми дорогими, самыми модными и утончёнными духами, а изо рта её клубится дым сигареты и вываливается матерщина, то – грош цена её дорогому благоуханию!

Страшное что-то происходит с нашим обществом. Но как винить молодёжь, которую мы сами таковою сделали. Как?..

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование