 |
          |
|
 | ||
О мечте, о счастье и синице в руках… |
Земляной свод лаза, пронизанный бесчисленными корнями и корешками деревьев и кустов, нависал над самыми головами. Время от времени со свода и свисающих корней с тихим шорохом осыпались куски сухой земли и глины. И хотя на бредущих по узкому лазу мужиках были капюшоны, осыпающаяся земля нет-нет да попадала им за шиворот. Раздавался негромкий матерок с упоминанием бога, чёрта и какой-то матери. На матерящегося шикали, пережидали пока тот вытряхнет из одежды землю, и снова продолжали движение. Постепенно лаз расширялся, потолок его поднимался всё выше. Теперь по лазу можно было идти, не сгибаясь в три погибели. Где-то впереди стали раздаваться звуки падающих капель. Звуки были гулкими, звонкими. Под ногами зачавкала жижа. А затем, за поворотом, свет факелов выхватил из темноты водную гладь озера…
1. Нарождающееся утро сухоросо. Остывшие за ночь травы под первыми лучами солнца быстро наливаются теплом. Лёгкий, только-только проснувшийся ветерок едва уловимым дыханием перебирает листья тонконогих осинок и берёз. Качается, словно кланяется из стороны в сторону своим тугим колосом высокая трава-тимофеевка. В кустах у реки кто-то невидимый зачинает песню: «Фюить-трр – фюить-трр…». Соловей. «Фюить-трр – фюить-трр…» – выводит он свои коленца. Застрекотали, зазвенели кузнечики. И плывёт, плывёт над просыпающимися лесными опушками и лугами тёплый запах мёда… – Вань, пора мне, – Пелагея слегка отстранилась от Ивана. – Угу… – Чего угу…? – Пора тебе. – Батя искать будет. – Угу. – Чего угу…? – Батя искать будет. Пелагея длинной травинкой пощекотала Ивану нос. Каплин чихнул и открыл глаза: – Чего ты…? – А не дразнись! Пора мне. – Ну… – Вань, щас получишь! – но вместо шлепка прикоснулась губами к рваному длинному шраму у Ивана под правой лопаткой. Потом провела по нему ладонью: – Больно? – Сейчас нет. – Где тебя так, Вань? – В Венгрии… – Пуля? – Осколок. Врач потом показывал… – Вань… Иван перебил Пелагею: – Пелагеюшка, давай о хорошем, – и, обняв слегка упиравшуюся девушку, прошептал ей на ушко: – В субботу гостей жди. – Страшно мне Вань, а вдруг батя не даст согласия? – Даст. Что я совсем уж безрукий, безногий какой? А не даст согласия – я тебя так украду. – Всё. И ещё чуть-чуть… – Иван, не открывая глаз, покусывал сухую травинку и улыбался от уха до уха. – Вань, не ходи больше к обрыву. Зачем тебе этот клад?
2. Привалившись спиной к стволу замшелой берёзы, вытянув уставшие ноги, обутые в поношенные кирзовые сапоги, дед скручивает самокрутку – казённые папиросы и сигареты старик не любит – не пробирают. От плотно сложенной в несколько рядов газеты, аккуратно, ровнёхонько, оторвал четвертушку листа. Указательными и большими пальцами обеих рук перегнул четвертушку пополам, из холщового кисета натрусил в неё крупно нарубленного самосада. Свернул четвертушку трубкой. Языком послюнявил недовёрнутый край листа и прижал, склеивая. Уплотняя табак, покрутил самокрутку между пальцами. Достал спички. Прикурил. Всё не спеша и с нескрываемым удовольствием… День сегодня ясный, тёплый, с высоким чистым небом и невесомым ветерком. Вторая половина сентября. На тонких золотистых паутинках, что свисают с ветвей берёзы, качаются маленькие паучки. С молодых осинок, что притулились за берёзой, с тихим шорохом слетают янтарно-жёлтые листья… Дед снял фуражку с растрескавшимся целлулоидным козырьком. Фуражка у него старая, добротная – восьмиклинка, нынче таких не делают. Рукой пригладил припотевшие волосы, улыбнулся чему-то только ему ведомому... Докурив, пригасил остатки самокрутки о колоду, вернул фуражку на голову и надвинул её на глаза. Утраиваясь поудобнее, поелозил спиной по стволу берёзы, сложил руки на животе и придремал. Да ненадолго. Близкий хруст ветки под чьей-то неосторожной ногой заставил деда приоткрыть глаза. На дороге в двух шагах от дедовой корзины с грибами стоял Серёга Каплин. Внук. Старший. Не понимаясь, и вместо «Здравствуй» – дед буркнул: – Ты ж вроде как уезжать собирался? Набрехал старому? –А я и уехал. – А чего ж так быстро возвернулся? Случилось чего? Ты ж говорил, надолго. Обженюсь мол там, глядишь, и не вернусь вовсе. А тут – здрасте вам! Нарисовался… – Там, куда я ездил и без меня обженились. Я так прямо к ложу новобрачных и прибыл. –И…? – Сам виноват. Не хрен годами по тайге шарахаться. Бабе дом, уют, дитё нужно. А с тобой что? – у тебя ж дом – берлога. Вот она и устала ждать. Судьбу свою обустраивать стала. И корить не за что, и изменой не назовёшь… – Да ну тебя, дед – сегодня все и всем изменяют. Не изменяют разве что мёртвым, им изменить трудно… – Эк, куда тебя кинуло. Обиделся он! Философию под свою обиду подстилает! Нехорошо это. С бабы спросу нет. Не Кончита же, в самом деле – чтобы всю жизнь слову непонятно кому даденному быть верной. Да и ты – не Резанов… – Да какая теперь разница… – Теперь-то уж точно – никакой. Меня-то как нашёл? – Чего тебя искать – корзины нет, в лесу значит… – А с бабкой печалью, значит, делиться не стал? – Не стал… – А она уж о правнуках размечталась. Ладно, чего уж. Помоги подняться, вроде как ноги отсидел…
3. Серёга, сидя за накрытым бабкой Пелагеей столом, делал вид, что слушает дедовы разглагольствования. Изредка слово вставлял – деду приятственно, как же – внук слушает, вникает. – Жалеть? Жалеть никого не нужно. Жалость поганое чувство. Всегда боком жалельщику выходит. Можешь помочь? – помоги. Помогать надо, а жалеть – нет. Ты вот жалеешь человека, жалеешь, благодетелем себя чувствуешь, а он возьми, человек этот, да и заживи по-людски, счастливо да богато. И вся твоя жалость тут же в ненависть перерождается. Ну, как же? – я его жалел, жалел, а он?! Человек та ещё скотина – не страждущего жалеет, а себя в своей жалости любит. Дед перебирал принесённые из лесу грибы, резал их да нанизывал на длинную нитку. Сушить. Нет ничего зимой духмянее и вкуснее, чем суп из сушёных белых грибов. Есть грибники, что любят собирать грибы, но не едят их. У Каплиных так не принято – всё семейство умеет собирать, готовить, и есть грибы. Грибов на зиму заготавливают много: и сушёных, и солёных. А маринуют только опята. Но самые лучшие заготовки у деда с бабкой. Старая Пелагея так грибы готовит – за уши не оттянешь! Иван Демидович, огорчённый неудачной поездкой внука, пытался его отвлечь от чёрных мыслей оттого и философствовал, не отрываясь от дела. – Пришла тут как-то ко мне письмоноска, ну, почтальонша по вашему, по-городскому, молоденькая такая, недавно у нас работает, пенсию мне принесла, да возьми и просчитайся – на две сотенных лишних мне выложила, а я и не пересчитывал – расписался, да в книжку их и спрятал. На другой день только и спохватился, как в магазин-то собрался – ошиблась девка! Давай её искать. Только к вечеру у почты её и перехватил. Что ж, ты, говорю, за деньгами-то не возвернулась? А она – да неудобно стариков беспокоить было, я же не помню, у кого просчиталась. А идти по всем – как вроде недоверие людям выказываю. Стыдно. Во! Видал чё! Стыдно ей перед людьми за свою оплошность. А деньги недостающие она свои внесла в кассу. Потому как человек чистый да совестливый. Такой человек сам в промот уйдёт, а другого не обидит! Вот какую женщину тебе надо Серёга. Ты б с ней жил, как у Христа за пазухой. Совестливые люди нынче редкость. – Видел я эту девочку. Ничего, ладненькая. Только одевается как-то странно… – А ты на одёжку-то не смотри, мы по старым-то временам тоже не шибко модничали, были б штаны да рубаха. И зимой, и летом мужики и бабы в одних и тех телогрейках-то ходили. И ничего – влюбляясь за не хрен делать! На добру-то бабу какую рванину ни надень – всё баба ладная. А на халду хоть царские одёжки напяль – халда была – халдой останется. Красота, она ить не от одёжки – красота она от души…
4.
– А помечтать? – Чего, помечтать? – Ну, должна же быть у человека мечта, что-то такое, что манит. А так, что это за жизнь? – подошла пора жениться – женился, нужно на работу – пошёл на работу, нужно пропитание добыть – огород копай. Пресно и уныло. Да и влюбиться в журавушку хочется, а ты мне, дед, всё синиц подсовываешь… – Во! Вот тут ты, Серёга, прав. Без мечты – никак! Только вот что я тебе скажу – мечтать, это не дитё родить. Дитём баба беременной походила девять месяцев и всё – дитё и родилось. А мечтой, хоть бабе, хоть мужику можно всю жизнь беременным ходить, да так ничего и не родить. Вот, почитай и я всю жизнь с мечтой прожил, а так её и не подержал в руках. Алатырь-камень найти хотел. Бел-Горюч Алатырь-Камень – всем камням отец. Коснуться его – и будет тебе путь открыт ко всем кладам подземным, пещерам глубоким, каменьям самоцветным, жилам золотым, да копям серебряным. Редко кому доводится камень тот видеть, а уж притронуться… Охраняют его крепко. Змея мудрая Гарафена и птица Гагана. Ни по земле к нему не подойти, ни по небу подобраться. В каких уж только забоях я не корячился, в какие пещеры не лазил, а камень этот отыскать не сподобился… – Может, искал не там? – Кто ж знает, там – не там. Только есть место одно. Вроде и на виду, на слуху, а, поди ж ты, найди. Река течёт такая Сура, по старым-то временам уж какая полноводная, корабли по ей ходили, даже и на крыльях водных, а в неё речка малая впадает – Алатырка. Вот в том месте-то и город стоит, по прозванию Алатырь. Во-о-от. А таких совпадений, чтобы по имени-то, да такому редкому, история за просто так не допускает. Значит, смысл в том совпадении большой заложен. Город сей, как ключ к тайне великой. Да вот незадача – никаких каменьев в том краю не водится. Окромя глины да мела – ничего. Ну, ни-че-го! Мел, конечно, бел камень, да не горюч. Была б известь – ещё куда ни то, а так… Но вот пещер разных по округе той много. Слухи ходят, что в одной из них Стенька-то Разин казну свою спрятал. Уж которое столетие копает те берега народец разный. Кто с бумагой от государства, кто за ради интереса. Да попусту всё. Стенька-то, да и жена его названная Маринка – чернокнижники были. Клад на человеческую голову заговорили. А то и несколько голов. Такие клады не открываются… – Как это на человечью голову заговорили? – Так и заговорили – жизнь человечью пожертвовать на открытие клада нужно. А то и несколько жизней. А сколько точно – неизвестно. Тогда только клад и дастся. А кому ж нужно неизвестно сколь жизней загубить за не пойми что? Душегубом-то никто прослыть не желает. Да и грех это великий. Так что, копают по буеракам на авось… – А люди-то, откуда знают, что именно там, в пещерах этих клад запрятан?.. – Так брат Стенькин Фролка перед казнью с духом не совладал и у эшафота: «Слово и дело» прокричал да под пыткой великой, что двое суток длилась, всё и выдал. Да и завещание самого Разина давно уж ни для кого не тайна. – Так что, Разин даже завещание оставил?! – Завещание-то? Завещание, как положено – оставил, – Иван Демидович, опершись руками о стол, встал. Крякнул. Вроде, как спину свело, но это так – для виду, крепок ещё старый. Подошёл к полке с книгами. Книг было немного, но все не единожды читаны. Да так читаны, что на затёртых корешках не прочесть и названия. Да деду названия и не нужны, он книги эти наизусть знает. Снял крайний слева том, раскрыл и вынул из-под обложки рукописный лист. Протянул внуку: – Почитай. Слегка оторопевший Серёга бегло пробежался глазами по кривым строчкам текста. Поднял голову, внимательно поглядел на деда, и уже не торопясь стал читать: «Шёл я, Степан Тимофеевич, сын Разин, из города Алатыря верх Суры-реки и дошёл до речки Транслейки (в 30 верстах от Алатыря) и спрашивал Мордвина, где пройти за Суру-реку, – и перешёл со всем моим войском. Дошёл я оброда в горы и нашёл в правой стороне ключ, и тут мы жили полтора года, но это место нам не показалось. И нашли мы бортника, и он сказал нам место угодное, и шли мы четыре дня и дошли до горы, – ещё гора, и в горе ключ в полдень течёт; в горе верхней две зимницы на полдень выходят… три яблони посажены в малой стрелке (мыс между двумя оврагами), в полугоре – ломы, шипы, заступки и доска медная, на верхней горе – шелом. Тут пенёк – дуб сквозь сверлом просверлен, покрыт, обложен пластинками дубовыми, и в нём положена братская казна, 40 медянок, а моей – купца Бабушкина, алатарскаво клюшника, сорок тысяч, и его Ивана два сундука платья, сундук третий – запонки драгоценного жемчугу и всякие вещи драгие. Ещё четыре пуда особливого жемчугу и семь ружей, а моё ружьё стоит в правом углу, заряжено и заткнуто, а именно – травой. В середине стоит образ Богоматери не оцененный, украшенный всякими бриллиантами. Это место кто найдёт, и будет трясение одна минута, а расстоянием от пенька полёта жирелей (оглоблей); а оный сыскавши, раздать сию казну сорок тысяч на белом коне, а раздавши – из моего турецкого выстрелить и сказать: “Вот тебе, Степан Тимофеевич сын Разин, вечная память!”. А коню голову отрубить… Прежде проговорить три молитвы – Богоматери, Архангелу Михаилу и Николаю Чудотворцу, а потом будет три трясения».*
– И что ж, имея такой текст, да с такими приметами и клад не найти?! – Аккурат после войны трое мужиков вроде что надыбали, лаз нашли. На высоком обрыве над рекой. Снизу к тому лазу и не подобраться – высоко от воды. Так они что придумали, они несколько вожжей вместе связали, к соснам-то их привязали, да по тем вожжам к лазу сверху и спустились. Ход этот к озеру подземному мужиков вывел. А на берегу того озера лодка. Большая. Металлическими стяжками перетянута. И веса та лодка неподъёмного. Втроём даже качнуть, не то, чтобы перевернуть, не смогли. Ну, потыкались округ лодки, потыкались, да решили в следующий раз с инструментами: топорами там, ломами, коловоротами вернуться, да вскрыть лодку… – Вернулись? – Серёгу, поначалу иронично вслушивавшегося в то, что говорит дед, история зацепила. – Нет, не вернулись. Почитай, на следующий день по возвращению, одного из них конь насмерть зашиб. Копытом в грудь. Мужик конюхом работал. Лошадей лучше, чем людей знал, да и лошадёнка та всю жизнь смирной была, не норовистой. А тут на тебе, такое дело. Как уж там всё так вышло – никто и не видел. А другого-то мужика, день на третий ли, четвёртый лесиной придавало на лесосеке. Так-то вот… – А третий чего ж?.. – Чего, третий?.. –Ну, живой – нет? – Третий-то? Третий живой. Чего ему станется, – Иван Демидович усмехнулся в усы. – А поговорить с ним, можно или как? – Отчего ж не поговорить – поговори, кто ж запретит-то. Серёга внимательно посмотрел на деда: – Ох, темнила старый – третий-то, не ты ли будешь? Старик махнул бабке рукой: – Мать, ты б нам чего покрепче, чем чай-то подала. Вишь, разговор с внучком серьёзный получается.
5.
Бабка Пелагея вынула из-за божницы белёсую бутыль самогона. Отёрла бутылку полотенечком от пыли и выставила её на стол перед мужиками. Встала за спиной внука, положила руки ему на плечи. Чуть наклонилась и поцеловала Сергея в темечко. Иван Демидович неодобрительно покачал головой. Баловство все эти бабские нежности. Хотя причину таких нежностей понимал – старший-то внук какой-то неприкаянный по жизни, мотается по стране, никак на одном месте не осядет, да и семьёй до сих не обзавёлся. А сколько ж можно мужику одному-то… – Смотрю я на тебя, дед, и думаю, вроде всё о тебе знаю, роднее и знакомее человека на свете нет, на руках ведь твоих вырос, а поди ж ты… – А я тебе так, Серёга, скажу – всё, что мы о ком-то знаем – всё неправда. Блажь одна. – Ну-ну, – Сергей раздумчиво покачал головой. – Ты удивительный человек, дед, да как о тебе чего узнаешь, если ты только-только со мной начинаешь серьёзно говорить? – Раньше-то рановато было. Теперь можно, теперь повзрослел ты, внучок. Жизнь тебя чуток пообкатала. Теперь мы с тобой на одном языке говорить будем. Может, кое-что и поймёшь. Всё-то вряд ли. Чтобы всё понять, жизнь до конца прожить нужно. – Ничего, ты сам говорил – я башковитый. Ты говори-говори, а я запомню – у меня память хорошая. Иван Демидович откупорил бутылку, расплескал самогон по стаканам. Вполовину Серёге, на треть себе. Поднял глаза на Пелагею. Та покачала головой – не надо. Ну, не надо, так не надо – хозяин барин. Прежде чем выпить, старик обернулся к божнице, перекрестился. Выпил, смачно крякнул и так же смачно стал закусывать. Закусил, отёр, как поправил, пальцем усы. – Чего ждёшь? – Да что-то не хочется. – Ну и не пей. Может, оно и лучше. Трезвому-то проще понимать. Мы вот тут с тобой о кладах, журавлях, синицах – вроде так, отвлечённо от жизни нашей, ан нет! Глянь на бабку нашу, глянь, глянь. Ну? – Чего – ну? Красавица наша бабка. И умница. Правда, баб? – Сергей обернулся и слегка приобнял улыбающуюся Пелагею. – Вот и я говорю – умница да красавица. Не она б, да что говорить! Правильно ты домыслил – я третий, из тех, кто к подземному озеру ходили. Да даже почитай первый – я ведь тот лаз углядел, ну и подбил мужиков разведать. Да долго и не пришлось уговаривать-то, о кладах Стенькиных, да и других каких, много слухов-то ходило. А после войны-то бедно жили – а тут – клад! Ну, как счастья не попытать?! А вишь, как оно получилось – поманил клад, да не дался. Заговорённый. И люди зазря погибли. Не, не просто так смертушка за ними пришла, нет. Да и я б недолго на этом свете, верно, задержался бы. Да только перед свадьбой бабка твоя слово с меня взяла, что не пойду я никогда к тому обрыву. А то грозилась замуж за меня не идти. Да я тогда за ради неё на всё готов был – вот клятву-то и дал. Ну, а дал – стыдно как-то мужику слово-то не держать. Держал. Да по первости и не до кладов разных было – женились, дом нужно ставить, дети нарождались, работа с утра до ночи. Но червяк какой-то душу точил и точил – мол, возьми клад-то, все проблемы махом одним и решишь. И чем дальше, тем больше тот червяк душу теребил. Вот как-то по лету и не совладал я с тем червём – подался на памятное место. Пришёл, а место и не узнаю. Покрутился у одного обрыва, у другого, до третьего сбегал, туда-сюда вдоль реки – и снизу смотрел, и сверху спускался – всё не то! – место прежнее, а обрывы не те, ни в одном ни лаза, ни щёлочки. Убегался. Употел. Присел на топляк, ручонками дрожащими свернул козью ножку, закурил. Курю, о потерянном кладе думаю. А не думается. Я о кладе – а мысли о сене, как бы с покосом быстрее до дождей управиться, я сызнова о кладе, а мысли о дровах, как бы с лесниками о порубочном билете договориться, я о кладе, а мысли, как бы без картохи на зиму не остаться. Короче, плюнул я на тот клад, будь он неладен! – да до дому и подался. К дому-то подхожу, гляжу, а у калитки жена, Пелагеюшка, за руку её Митька, сынок мой, батяня твой будущий, держится, а в юбку Варюха, доченька вцепилась. И так все трое смотрят на меня, так, словно я сейчас мимо пройду и их не узнаю. Вот не поверишь, сколь живу – столько этот взгляд у меня перед глазами и стоит. Бабка-то наша почуяла, поняла, куда я ранёхонько поутру подался. Клятву данную ей порушил. Вот и молилась, весь день молилась, чтобы клад этот проклятый меня к себе не забрал, не отнял дурака такого ни у неё, ни у детей. Ты только подумай, какой силы её молитва была, коли клад мною найденный от меня закрылся?! Это ж как любить-то нужно?! Нет таких любовий ныне. Нет. Вот и мыкаетесь вы по свету одинокие да неприкаянные. Кинулся я к Пелагеюшке, да деткам моим, сграбастал в кучу! Прижал к себе, целую, дети ревут – испугались, а у меня мысли – вот он, вон он мой клад бесценный, неоценённый! Вот оно счастье моё! Какие там на хрен журавли, да даже целые стаи тех журавлей одной слезинки моих синичек, что сейчас ко мне прижимаются, не стоят… Иван Демидович замолчал, наполнил свой стакан самогоном. Не предлагая никому его поддержать, выпил. Занюхал корочкой. Бабка молчала, по щеке её, пробивая себе дорогу среди морщин, бежала слезинка… То, что сейчас Сергей услышал, было для него откровением. Такими деда с бабкой он никогда не знал. Они были им любимы, он жалел их, старался чаще радовать, но они всегда в его глазах были старенькими добрыми людьми, и как-то в голову ему не приходило, что они когда-то были молодыми, красивыми и любили. Любили так, что зависть берёт. Всё что сейчас произошло, Сергей так до конца и не понял. Понял только одно – ему повезло, ему несказанно повезло – прикоснулся он душою своей к чему-то очень-очень чистому и сокровенному – словно из родника незамутнённого воды испил… И ещё показалось Серёге, что в избе в этот миг, кроме деда и бабки ещё кто-то есть. И этот кто-то тепло и внимательно смотрит Сергею в душу. Он поднял глаза… С божницы тихо и смиренно смотрел на него «образ Богоматери неоценённый, украшенный всякими бриллиантами»…
Комментарии Комментарии пока отсутствуют ...
Добавить комментарий:
|
||||||||||||||||||||||
Мебель от фабрики «VIVAT» - это отличный выбор. Это выгодные цены, удобство и красота. Фабрика работает как с дилерами, так и с частными покупателями. Вы можете приехать на склад фабрики в Москве и выбрать мебель по цене от производителя. Фабрика выпускает кухни и кабинеты, спальни и прихожие, детские и гостиные. А также отдельные предметы. Например, можно купить |
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
