 |
          |
|
 | ||
Отражения |
На войне возможно всё! Фронтовые были
Давно уже, давно, лет поболее тридцати, зародилась у меня мысль: а всё ли известно нам о Великой Отечественной? И чем становился старше, тем чётче вырисовывалось: а о жизни? Разве можно всё знать о ней? А война? Это тоже, к сожалению, жизнь, только лишь самая болевая, кровавая её часть… Я принадлежу к поколению «детей войны», самой, правда, её младшей ветви, ровесник её (родился лишь на 44-й её день), поколению, которое выросло не только на огромной литературе о войне, но и на рассказах непосредственных её участников, ряды которых так поредели: самым молодым сегодня уже далеко за восемьдесят… И тем труднее касаться такой деликатной темы: меня, не воевавшего, могут понять ох как неправильно! Но, думается, что всё-таки настоящий фронтовик поймёт, должен понять, ибо, всё, о чём хочу рассказать здесь, – из рассказов таких же фронтовиков, на плечах своих вынесших всю тяжесть трагических тех лет. Здесь и солдат-понтонёр со «Звездой Героя» на груди, но не считающий себя героем, и молоденький (тогда) смешливый лейтенант – миномётный наводчик, как бы шутя расправившийся с танкистами отборной дивизии СС; даже простая, крестьянская коняга, по-человечески ответившая за добро добром; и бравый (тоже тогда) капитан разведки, его слёзы… Ну что ж, к делу.
I
Понтонёр и наводчик
История о понтонёре проста, как и её герой, с которым нас свёл случай. Была середина 70-х, канун 30-летия Победы. Меня, вроде как хорошего спортсмена, мотогонщика, пригласили в одну из саратовских школ – выступить перед школьниками. Конечно, это был явный идеологический «пересол»: я, не воевавший, – и Победа! Ну, да речь не об этом. Но, конечно, был приглашён и ветеран, Герой Советского Союза, старенький совсем, тогда, казалось, лет семидесяти человечек, худоватый, небольшого росточка, в костюмчике не очень-то «победительском», но живой, разговорчивый. И не забыть, как изумили присутствующих его первые слова: «Ну какой я герой, просто так получилось…» И он стал рассказывать: «Плотник я по специальности и столяр. И по возрасту тогда всех почти солдатиков превосходил... – здесь он как бы полуулыбнулся. – Вот потому меня, наверное, и запихнули в строители. А строить-то приходилось много – и КП для военных начальников-командиров, блиндажи, да много всякого… Так, с отступлениями, с небольшими историйками – как и в госпитале пришлось полежать: «Бревном меня ошарашило»… – добрался ветеран наш и до основного, чего все – и учителя, школьники, из районо и прочие приглашённые ждали: – А Героем-то я стал, когда через Днепр переправлялись. Сталинский тогда получили приказ: кто первым форсирует Днепр, то есть на ту сторону переправится, того и представлять к награде, да не просто – а сразу к «Звезде». А самолёты, бомбы… мины воют, снаряды всё в клочья рвут – вода прямо кипит… А мы – стал я уже понтонёром – понтоны наводили. Один-два пролёта наведём – бац! – или бомба, или мина, или снаряд – всё в вдребезги! И спрятаться негде. В укрытие? Так на берегу оно, добежать ещё надо… Да и какое там укрытие: утром яму вырыли да брёвнами-досками забросали. А приказ-то наистрожайший: понтоны наводить! А? А-а-а… Уж и не знаю, что со мной было бы, убило, наверное, только вроде как повезло… Слышу вдруг такой вой раздирающий, прямо жуткий. Упал я на доски, и такой тут взрыв – всё в щепки! Меня, оглушённого, подбросило и тоже как щепку – в воду… Очнулся – тону. Хорошо, быстро очнулся, а то уж и ко дну шёл. Что ж, в сапогах, одежде… Недолго бы я и пробарахтался так, да ещё оглушённый, чумной, если б тут доска не попалась – хорошая доска! Я и ухватился за неё… И что вы думаете? Течение сильное, одной рукой за доску держусь, другой подгребаю, ногами сучу… Так вот и прибило меня, да к тому берегу Днепра! Так потом и стал я Героем, по приказу. А какой я герой?! Ни винтовки, ничего... Это уж потом, когда к горстке наших приполз, автоматом разжился. А вот те-то – действительно Герои. Настоящие!» Бесхитростный рассказ этот поразил и меня, и ребятишек, думаю, и устроителей встречи. Только мне показалось, что вряд ли будут когда-нибудь ещё приглашать на подобные встречи с молодым поколением этого, очень уж простого человека. Сухонький, маленький, он и сейчас перед моими глазами…
Ну, а с Иваном Григорьевичем Ефремовым, закончившим войну капитаном, мы дружили. Сдружила нас работа, и ни он, ни я не ощущали разницы в возрасте: мне тогда было под тридцать, ему – под пятьдесят. Так и продружили более 30 лет. Вот только умер он несколько лет назад, восемьдесят когда стукнуло. Но, уверяю: даже под самый его «занавес», не ощущали мы эту пресловутую возрастную разницу! Дружили, уважали друг друга. Ну, да что об этом говорить… Иван Григорьевич был компанейским, общительным человеком, любил посмеяться хорошей шутке или розыгрышу, смеялся заразительно и от души. Но, естественно, как и большинство фронтовиков, не любил рассказывать о войне. Приходилось хитрить, «заводить» его, подначивать… – И что ж, Иван Григорьевич, наград у тебя вон сколько, а всего лишь капитаном войну закончил? Он отвечал просто: – А не убивало у нас никого Мы же миномётчики, позиция у нас всегда «сзади». Да и везло, конечно… Я был просто в шоке: «На войне и не убивало?» – «Не убивало, вот и всё», – отвечал Иван Григорьевич. Награды свои Иван Григорьевич надевал два раза в год – на 7 ноября и на День Победы. Это была картина! Две «Красные Звезды», да два – «Красного Знамени», три – самые красивые – «Отечественной войны», а медалей – ряда четыре! Праздники мы, как правило, отмечали в тесном кругу после официальных торжеств. И вот… Наш праздничный обед был в той стадии, когда почти все тосты были произнесены, но компания ещё не разбилась на шастающих курильщиков и не потеряла связующего её центра. И вот тогда-то я понял, что пришёл момент «поддеть» фронтовика и выдавить из него «историю». – Иван Григорьевич, – говорю, – ну, война ясно… А вот ты ответь, – я артистически выдерживаю паузу, – как ты заработал вот этот орден? – И – пальцем в «Отечественную войну» – один из трёх, первый, красной эмали. – Как? – Иван Григорьевич хитро посмотрел на меня, улыбнулся чему-то своему, но стал рассказывать: – А случилось это, ребята, в затишье. Такое на фронте иногда бывает. И часто это затишье – перед бурей. Окопались мы, хорошо окопались: землянки, ходы сообщения – всё как положено. Затишье, но были начеку. Немцы напротив, в леске, до них – рукой подать. Как и им до нас, – смеётся Иван Григорьевич, – и пристреляно у нас, друг у дружки, всё до миллиметра. Но не стреляем, не пуляемся минами – не для этого мы поставлены… И вот однажды, привозит наш старшина продукты и водки, ну эти самые «боевые сто грамм». Чего у него, как получилось, не ведаем, только что-то много привёз – или старшина надул или на продпункте обсчитались. Ну, мы-то – бочком-бочком – и к канистре. Не каждый раз котам масленица… Короче, дюзнули неплохо. Только мне тормозиться пришлось, обидно, конечно, но наводчик я, в десять ноль-ноль заступать… Иван Григорьевич рассказывает и подробности. Дерево у них росло там высоченное, с него и «наводил» он. Как? Привязывался верёвкой, наблюдал в бинокль и, если появлялась цель, давал батарее команду: по живой силе – одни мины, по технике – другие. И – всей ли батарее открывать огонь или одному какому миномёту – также команды подавал верёвкой, код такой, значит. – И вот, – рассказывает дальше Иван Григорьевич, – час сижу, два на дереве этом нашем – никого и ничего. Ну, думаю, перестраховались. Хотя весь вечер и ночь у фрицев: ур-р, ур-р... Сижу, руки-ноги затекают, а сам думаю: эх, ребята-то мои при канистре… Только я так подумал и – ай-яй, фрицы идут! Да строем! Все в какой-то чёрной форме и с котелками – обедать, значит. А у них там недалеко, в лесочке, строение такое вроде столовой. Никогда не ходили строем – всё ведь пристреляно! – а у этих, чёрных, промашка вышла: новенькие они, и не предупредили их. «Ну, новенькие, сейчас будете старенькими»! Верёвкой – команду: «Всей батарее: противопехотными – залп!» Ка-ак да-али! Только один или двое в лес с котелками убежали. А ведь с роту их было… – А я, – Иван Григорьевич смеётся, – разошёлся вовсю, командую: давай, давай! Командир мне снизу: «Ефремов, слезай быстро, сейчас они нам дадут!» А я ни в какую, всё командую… Тут уж, конечно, и по нам начали жахать. Меня – за верёвку, я – кубарем с дерева… «Катапультировали» меня… Молодой был, что ж, ободрался только. – Ну а потом-то, потом что, Иван Григорьевич? – Потом?... А часа два они нас обрабатывали, всё перепахали – вовремя меня с дерева сдёрнули… Ну, а где-то часам к трём – затишье уже наступило, смотрим: «эмка» за бугром остановилась, двое из неё вышли – и к нам. Лампасы у одного – генерал! Командующий армией! Он, оказывается, на КП рядом был – и всё видел! Мы по команде построились. Ждём. Подходят. Генерал с ходу комбату: «Кто у вас здесь отличился, накрыл эсэсовцев?» Комбат – на меня: «Ефремов, наводчик наш!» Манит меня пальцем командующий, я – два шага из строя. Стою – ни жив ни мёртв, боюсь как бы перегар не учуял. Тот – так же манит пальцем адъютанта своего. Ну а тот мешочек достаёт, с коробочками. С орденами. Генерал: «Выбирай, герой, какой выберешь – твой». – А я, – Иван Григорьевич улыбается, – тычу в один, другой: «Этот у меня есть, этот есть, а вот этого нет». – Иван Григорьевич показывает на груди «Отечественную войну» – И выбрал я его, уж больно красивый. …Вот так и получил молоденький лейтенант-миномётчик орден Отечественной войны. За дело? Да! Потому что огнём его батареи были уничтожены не просто сто с лишним эсэсовцев. Были уничтожены танкисты отборной танковой дивизии СС. Значит, как минимум полностью была выведена из строя подошедшая скрытно той ночью танковая дивизия! И было фактически сорвано немецкое наступление на этом участке фронта! Потому что война – это до предела сжатая опасностью жизнь во всех её проявлениях. И на войне, как и в жизни, возможно всё.
II
Лошадь
Картину, на которой изображена эта лошадь, я увидел у хорошего художника – саратовца, создателя полотен, которые, естественно, запоздало, но доставили ему звание заслуженного художника. Несмотря на великолепнейшие пейзажные работы, «коронкой» его всё-таки были цветы – и скромные наши полевые, и садовые, поражающие глубиной и красотой оттенков. Я достаточно часто бывал в его мастерской, стены которой – ну прямо-таки ковёр из чудеснейших цветов, в каждой работе – их неувядающая прелесть. Разумеется, их перемежали и пейзажные работы, в большинстве которых, конечно, красавица наша – Волга. Пусть и сердитая она в его осенних пейзажах (хмурится волнами-бровями), но – красавица… И всё-таки «при каждый раз смотринах», я чувствовал какой-то диссонанс: цветы, пейзажи и среди них эта работа, которую про себя я, невольно принижая, называл этюдом. Лошадь. Буланая, то ли жеребец, то ли кобыла, но какая-то особенная, ничего не скажешь. Да ещё эдакая, прямо сказочная лужайка с леском вдалеке, да денёк – солнечно-воздушный какой-то – ну, вкусный! – и буланая эта лошадка, щиплющая нефритовую траву. Сказка! Сказка-то сказка, но всё-таки диссонанс! Где-то бы отдельно висеть этой работе, почему здесь, среди цветного волшебства этого? И как-то, когда мы сидели в несколько расслабленном состоянии у него в мастерской, я всё-таки спросил, рукой обводя стену: – Пётр Алексеевич, а почему же – лошадь? Он понял, о чём я: другое место надо бы лошадке-то – с людьми или другими животными, а не среди ковра этого красочного, цветами озаряющего… Всё он понял, Пётр Алексеевич. Понял – и усмехнулся: – Эх, Володя-Володя, да я эту лошадку как только написал, не мог с ней расстаться. Уходить из мастерской – заворачиваю её в слоя три, под мышку – и домой. Там разверну, вешаю на стеночке возле кроватки моей, тогда холостяцкой, – и смотрю, смотрю на неё вылупившись… – Пётр Алексеевич хоть и засмеялся, но как-то… скомканно. – А утром опять с ней в мастерскую… А здесь почему? – Показывает на «ковёр» свой. – Да взгляд мой на неё чаще падает… Ладно, расскажу… Вроде бы как мне Пётр Алексеевич сказал, но и не мне. Где-то далеко он сразу стал, задумчив… – Это что ж, Володя, война… Я после училища – лейтенант-химик – на фронт! Ну, всего же ждали, и газов в том числе, да, слава Богу, не случилось… И потихоньку-потихоньку я со взводом – и связисты мы, а я-то ещё и «по особым поручениям»… Хотя и берегли «химию», да куда же денешься? Прижмёт с людьми и – ур-ра! Вперёд! А бывало, и сам комполка с нами… Да ладно, а то отвлекусь… Так вот… Однажды вызывает меня этот самый наш комполка: «Гришин! Нужно срочно доставить это донесение в штаб дивизии! Свезти!» Думаю: «Свезти... а на ком-чём? Неужто комполка прознал?!» И с невинным видом эдак говорю: – А на чём, товарищ комполка? – придуриваюсь. А тот улыбается: – А ты что думаешь, что не знаем мы про твоего конягу? Так что – вперёд! – Да, появилась у меня лошадь. Только как она мне досталась, а? А-а-а… Весной случилось, в затишке небольшом от боёв. Со взводом моим в лесочке маленьком мы притулились. И вот однажды, откуда ни возьмись – лошадь, точнее, жеребец. Отощалый, одр настоящий, смотрит своими – ну человеческими! – глазами и будто говорит: «Возьмите! Я с вами! Я всё для вас сделаю!» А куда «возьмите?» Не положено… Но что-то будто хрустнуло во мне: не положено, а возьму! И взял. И всем взводом холили и припрятывали от глаз всяких недобрых. А даже на войне, Володя, есть недобрые глаза. Ну да ладно… И прижился у нас коняга, справным стал, от меня прямо ни на шаг. Как и я от него… Да от комполка, да нашего, да битого, разве утаишься? Вот и приказ: – Гришин! Хватай пакет – и мчись! На лошадке, жеребце своём потаённом! – И улыбается. Э-э-э, таких, как комполка, поискать… Я – ходу… На радостях, что «Чалый» мой узаконен, да «Срочно…» И помчались мы с ним. – Пётр Алексеевич на секунду приостановился. – А сказать тебе надо, Володя, что местность была здесь неказистая, болото на болоте, а я – глупый ведь ещё, мальчишка, за двадцать всего-ничего – ссамовольничал: срочно значит быстро! И напрямки решил… Только и километра не промчался, как в болото попал. На вид, вроде, и не болото: воды никакой нигде не видно, но вот коняга мой сразу почувствовал – и заупрямился. А я в запарке – надо же, молокосос – и ударил его, коня… Как Казбич… У Лермонтова, помнишь: «Впервые оскорбил его ударом плети...» И бросился вперёд мой конь! Но буквально через пару метров летел я с него вперёд головой: передними ногами «карагез» мой ушёл в трясину. Вот тебе и картина, Володя: конь бешено работает ногами, я совсем рядом, и оба медленно погружаемся в трясину. И – никого. Никого, Володя. И нас потихоньку засасывает топь эта… – Пётр Алексеевич примолкает. Можно представить, что с ним. Но справляется. Говорит тише, размереннее, как, вроде, немного успокоился: – Уж и не знаю, как получилось, только, наверное, задние ноги коня нашли какую-то опору. Он весь подался назад, да так, что ноги его – чудо – с таким всхлипом вырвались из трясины, что чуть не оглушили. А я? А меня засасывает и засасывает эта гнилушная трясина… И вот здесь – ты не поверишь – «карагез» мой поворачивается! Сам еле стоит на бугорке крошечном, а – поворачивается! И я понимаю, зачем. И свободной ещё рукой хватаюсь за его хвост. И что же он делает дальше, мой спаситель? Это же человек, это же боец! А он не рвёт резко, а – тянет… Понимаешь, не рвёт, а тянет! Ну явно же знает – рванёт – и всё, не удержусь я одной рукой! Фантастика! Но это ещё не всё, Володя… Только-только вытащил он меня, я уже отцепляюсь, как вдруг передние ноги моего коня проваливаются, и он – в трясине. Только с той уже стороны… Соображаешь? Он меня вытащил, а сам? Ужас! Только ужас ещё и в том, что я должен доставить пакет. А конь? И я принимаю решение. Я побежал (откуда силы?). Но прибавилось их вдесятеро: а ОН, что сейчас у него в душе? «Эх, ты… Я спас тебя, а ты?» – вдесятеро стало сил Володя! И я добежал, быстро добежал до взвода своего… И – счастье – Ахмед тут как тут. А Ахмед, Володя, настоящий лошадник, лучший мой помощник. Мигом он всё организовал – и топоры, и верёвки, а главнее – доски. Ох, как они нам там помогли! Володя, повезло страшно: бежим мы, а навстречу нам – «полуторка» со знакомым лейтенантом-сопровожденцем. Момент – и все в кузове, весь взвод почти… – Пётр Алексеевич хорошо улыбается: – Ну чего ещё рассказывать? Всё, всё, Володя, получилось – и спасателя моего спасли, и пакет вовремя доставил. Вот он теперь и навсегда со мной, – Пётр Алексеевич кивает в сторону «ковра», и мягкая-мягкая улыбка у него на лице, – навсегда… …Я смотрю на этот небольшой этюдик, и мне ясно видится и знается: это не этюдик – это картина.
III
Чеколату!
Была самая что ни на есть середина 60-х годов. Мы с женой – тогда ещё совсем молодые люди, обоим лет по 25 – довольно близко сошлись с одной семейной парой, Петром Михайловичем и Любовью Александровной Миниными, очень милыми людьми, жившими на одной из окраин Саратова в скромном коттеджике, хоть и от завода-то авиационного, но прямо-таки небольшая деревенька из этих уютных коттеджиков! Странно, на первый взгляд, сошлись. Я только родился в 41-м, а Пётр Михайлович, хозяин дома, в тот же год ушёл воевать. Разница в возрасте – на целое поколение! Однако сошлись и встречались довольно часто. Наши небольшие застолья, как правило, разделяла ещё одна пара: ровесники хозяев, очень симпатичная, молодо выглядевшая Клавдия (если остальных мы называли по имени-отчеству, то её – по имени) и Владислав Николаевич, тоже фронтовик, как и Пётр Михайлович, спокойный немногословный человек. Надо сказать, что в застольях 60-х не пили так, как зачастую сейчас, поэтому застолья были длинными, разговорными. И первую скрипку в них играла, конечно, хозяйка, Любовь Александровна; очень остроумная, я бы сказал – природно-остроумная, она весело «вела стол», но, будучи достаточно деликатной, когда все заметно расслаблялись, всегда передавала свою дирижёрскую палочку Владиславу Николаевичу. Как я уже говорил, это был спокойный, немногословный человек, и я был почти потрясён, когда выяснилось, что он был разведчиком на войне, то ли дивизионной, то ли даже армейской, а то и фронтовой (вот память!) разведки. В моём книжном понимании тогда, разведчик – это отчаянный сорвиголова, рубаха-парень, этакий Василий Тёркин разведки. Трудно укладывалось в моей начитанной голове: спокойствие, даже некоторая медлительность, – и разведка? Однако… Всё почти забылось, что рассказывал Владислав Николаевич, в памяти более-менее цельным остался лишь рассказ про подписание акта о капитуляции Германии, да и то только потому, что этот факт имел в полном смысле историческое значение, чему подтверждением явилось и прочитанное мною в воспоминаниях одного видного военачальника. Но только недавно до меня дошло, что я – живьём! – коснулся истории. И в рассказе кого? Да никому не известного капитана разведки Григорьева! Вкратце – я уже сетовал на свою память – хочу пересказать эту имеющую отношение к ИСТОРИИ, историю. Конечно, так, как я её помню. Историю о простом железнодорожном вагончике. Но предупреждаю, что история эта – лишь присказка, а сказка, то есть то, ради чего, собственно, я и затеял этот сыр-бор, этот рассказ – впереди… Поэтому пока – о вагончике… Война закончилась, лето уже, но разведчиков почему-то не демобилизовывали. Держали зачем-то. И вот однажды совершенно неожиданно приказ: готовиться к поездке в Париж. Зачем? А дело в том, что, когда Германия потерпела поражение в Первой мировой войне в 1918 году, как бы сейчас сказали, от стран альянса, союзники вынесли решение подписать акт о капитуляции Германии в Париже, и почему-то не в Версале или у Триумфальной арки, а в простом железнодорожном вагончике. И подписали. Но когда Гитлер, уже в 40-м году, оккупировал Францию, то приказал найти тот самый вагончик, в котором и был подписан акт о капитуляции, но уже Франции. И вот уж когда через несколько лет сам потерпел поражение, потерпела поражение фашистская Германия, то мстительно-логичные французы нашли-таки этот вагончик-футбол и настояли на том, чтобы акт о капитуляции был подписан именно в этом вагончике. (Забылось, но, думается, что, скорее всего, это был какой-то двусторонний акт, поскольку акт о безоговорочной капитуляции был подписан представителями Германии и всех стран антигитлеровской коалиции ранее.) Вот в этой исторической «разборке» и принял участие капитан разведки Владислав Николаевич Григорьев. Разумеется, не в качестве основного участника, а, так сказать, группы сопровождения, некоего почётного караула. Рассказывал он и о деталях. Как им пошили новую, с иголочки, офицерскую форму, как они надели её, родную, покрасовались в ней и как их погрузили в товарные вагоны, да из-под угля, и какими красавцами – можно представить – они прибыли в Париж. Много чего ещё рассказывал и про Париж Владислав Николаевич. Но… забыл. Память не та. …Но всё это, как и говорилось мною, – присказка. А вот «сказка». Да нет – быль! Грустная, даже какая-то болезненно-печальная… Вот она! … В тот день, день Победы, 9 мая, было по-настоящему, почти по-летнему жарко. К обеду чуть ли не марило, как в июле. Поэтому застолье и перенесли из мининского коттеджика в их крошечный, но уютный и тенистый садик. Действующие лица – те же: мы, Минины, Григорьевы. Было безумно весело, стол ломился от яств. Выпили шампанского, кое-чего ещё и, может быть, в силу редко встречающейся приподнятости, слегка перебрали. Я это к тому, что Владислав Николаевич, из которого обычно приходилось вытягивать истории кузнечными щипцами, разговорился. Но как-то не в тон, что ли, нашей всеобщей приподнятости и оживлённости. Заговорил он, как всегда, тихо, иногда с чересчур большими паузами. Но шумок за столом сразу прекратился, все уловили какую-то странную напряжённость в тоне рассказчика. Стали слушать. …И сейчас, через сорок с лишним лет, звучит во мне его тихий, медлительный голос. И так потрясший нас рассказ. – Демобилизовали нас чудно, – начал Владислав Николаевич, – нас, разведчиков. Пришёл приказ – мы на седьмом небе: домой! Когда? Да завтра! Вот это радость так радость! Но тут, – Владислав Николаевич хитроватенько улыбается, – до нас, до разведчиков, слух дошёл: при посадке – шмонают. Отбирают всё трофейное, вплоть, как они считают (он нажимает на «они»), до жратвы лишней. Паёк – и всё, ну мелочь, может, какая банка-другая тушёнки, что ещё… И смотрят досконально, чтобы не дай бог оружия, спиртного... Чей такой дурацкий приказ – неведомо. Какой-нибудь тыловой крысы… Что мы – генералы? Трофейные машины или вагон везём всякого? Всего-то у нас чемоданишко да мешок вещевой. Правда, – Владислав Николаевич опять хитроватенько улыбается, – мы же всё-таки разведчики… Ещё раньше надыбали один склад секретный – шнапсу-спирту море, шоколада, тушёнки… Генерал наш «добро» дал, но, говорит, не афишировать. А как же ему не дать «добро»? Мы же чуть не первые в Берлин ворвались, ребят сколько полегло, да и склад этот был, как выяснилось, гестаповский. Ну, был гестаповский, а стал наш, разведчицкий… – Ну, а как же вывезти, если шмонают? Хотя б ещё по чемоданчику, по мешочку заплечному? Ведь домой едем, гостинчика хоть то-сё… Но – всё ж разведчики – узнали мы, притом точно, где у этого состава следующая остановка, завалили «Виллис» под завязку этим трофейным складским добром и – аля-улю – туда его, на остановку, где уж не шмонают… Ребят борзых послали: если б даже поезд не остановился на ТОЙ остановке – мало ли – так нашли бы, чем тормознуть… Разведчик – он всегда разведчик, – Владислав Николаевич улыбается. – И вышло всё по нашему сценарию. На ТОЙ станции перегрузили всё из «Виллиса» в наш «телятник», канистры со спиртом, мешки… Едем... – Владислав Николаевич сделал паузу, что-то в лице его резко переменилось, словно морщин добавилось. – Едем, значит… А и что с нас взять? Живы, молоды, пацанва ведь практически ещё. Орденов-медалей полна грудь. У каждого – «За отвагу», по «Славе», а то и по две-три, про другие награды уж не говорю. Едем, спирт попиваем, поём для души… А по пути – десятки маленьких городишек, хоть и не останавливаемся на их станциях, но состав всё-таки притормаживает, едем потише. А тут – дети… – Владислав Николаевич на минуту замолкает, подозрительное что-то у него с дыханием, аж закашлялся. – Немецкие дети… Бегут вдоль состава, машут руками и кричат уж почти по-русски, так научились за эти месяцы: «Чеколату! Чеколату, дяди!..» А у нас что – шоколада нет? Есть шоколад! Мы по мешкам, чемоданам – ловите гостинцы, детишки! Вы-то при чём? И кидаем его, шоколад, кидаем. И банки кидаем – жалко детишек… А когда поддатые – ещё жальчее… Владислав Николаевич сделал ещё паузу. Взгляд его затуманился, он как-то неловко задвигался, потёр лоб, глаза… – А дети, чистенькие такие, в костюмчиках, ботиночках: «Дядя, чеколату!» Ну как не дать? Некоторые плачут от жалости и кидают, кидают. – И вот тут-то – амба, граница. Расплата! (Что такое? У Владислава Николаевича – слёзы? Да.) – Переезжаем её, границу… Радости – не передать! Россия! Родина! Пьём за неё, за родную, сколько лет по ней скучали. И вот – живые! Дома! Приехали! Но тут… – Владислав Николаевич почти задохнулся, но пересиливаетсебя. – Тут подарочек нам… Век не забуду! А бегут на-аши дети – русские, белорусские, ещё какие… Худющие! Оборванные, босые, кто в чём, а кто и ни в чём, голышом... Бегут на-а-ши дети, бегут и кричат: – Хлеба! Хлеба! Дяденьки! – А мы? – Владислав Николаевич, уже не стесняясь, плачет. – А мы? А у нас уже ничего и нету… Всё раздали… Там, в Германии… …Плачет, не сдерживаясь, моя жена, плачут Клавдия, Любовь Александровна, залиты глаза и у Петра Михайловича, да и у меня всё в тумане. В тумане у меня и сейчас… Эх, русские мы, русские – простота! Ну, такие уж мы есть… русскими и умрём.
Комментарии
Добавить комментарий:
|
|||||||||||||||||||||||
Буровые |
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
