– В нашей молодости, – гордо встал с поднятым фужером Тургенев на одном из знаменитых своих приёмов, – мы рвались хоть посмотреть поближе на литературных авторитетных лиц. Приходили в восторг от каждого их слова. А в новом поколении мы видим игнорирование авторитетов. Вообще сухость, односторонность, отсутствие всяких эстетических увлечений, все они точно мертворождённые. Меня страшит, что они внесут в литературу ту же мертвечину, какая сидит в них самих. У них не было ни детства, ни юности, ни молодости – это какие-то нравственные уроды!

…Касалась нервическая речь, естественно, Добролюбова. Так и не пришедшего к Тургеневу ни на одно его званое застолье.

 

1859 г. Уже написаны «Что такое обломовщина?», «Тёмное царство», «Русская сатира в век Екатерины».

По совету медиков Добролюбов почти месяц провёл в Старой Руссе: с 25 июня по 10 августа. Посылали же его доктора минимум на полгода: «…лечение не принесло никакой пользы», – оправдывался он. Хотя и так всем было ясно: Николай Александрович просто не видит жизни без публицистики. Как пьяница без водки, – шутили друзья. И Д. вполне с ними соглашался.

– Даю вам слово, что буду умерен в работе, – клялся он старшей подруге, «старшей сестре» Авдотье Панаевой, живущей со вторым мужем (Некрасовым) – по соседству (через площадку по чёрному ходу). В доме Краевского, соучредителя «Современника».

«Литературным подворьем» называл Добролюбов «апартаменты» конца 50-х. Две маленькие комнатки. Одна из которых являлась кухней, имевшей выход в мир некрасовских посиделок и чаепитий.

Некрасовкая людская – воплощение абсолютно всего, требовавшегося молодому библиографу, выпускнику «педа». Свежеиспечённому критику популярнейшего издания, намедни введённому в состав редакции. О большем он мечтать не смел.

В свою очередь Тургенев, 10 лет сотрудничавший с «Современником», обходился с Д. надменно-свысока. И не скрывал того.

Маститый, высокомерный, он влетал в редакцию с намеренно громким напыщенным воззванием:

– Господа! Не забудьте: я вас всех жду сегодня ко мне обедать.

И, медленно-нехотя повернув голову к «студенту», добавлял:

– Приходите и вы, молодой человек.

Двадцатилетний Добролюбов не был бы Добролюбовым, если б реагировал так, как ему велело сердце, но…

Он только мило улыбался из-под очков. Тщедушно и скромно.

Никто не понимал, к чему улыбка та относилась. Многие принимали её за признательность. Не обратив, конечно, внимания именно на тон тургеневской просьбы. К чему Д. был чрезвычайно чуток и по-бойцовски, как скажут в дальнейшем: по-революционному «неспокоен».

– Вас же приглашал Тургенев, – обиженно выговаривали ему потом, после ужина, Некрасов с Панаевым. – Почему вы не пришли?..

 

…Добролюбов, разумеется, знал, догадывался о «жоржсандистском» – ménage à trois – семейном «либерализме» Панаевых-Некрасовых. Но, будучи крайне воспитанным, несмотря на крутой нрав. Более того, воспитанным по-бурсацки, в «гноище» и церковном смраде, как писал Помяловский, – он никогда бы не позволил себе в открытую излить недовольства ни тем, ни другим. Тем паче посредством и при содействии любимых и уважаемых сочинителей-публицистов…

– За такое приглашение я никогда не пойду к Тургеневу, – отрезал Николай Александрович. – По-генеральски ведёт себя.

– Да он всех так пригласил, – удивился Некрасов.

– У него такая манера, – добавил Иван Панаев.

– Вы все его очень короткие знакомые. А я вовсе нет, – обладая неказистой внешностью, Добролюбов умел быть убедительным и внутренне непоколебимым, твёрдым.

За что, между прочим, его и предпочёл Некрасов в ущерб старой гвардии – певцам-«фарисеям» незабвенных, но «беспочвенных», по выражению Аксакова, сороковых годов.

После вышеупомянутого разговора добряк-Некрасов обрисовал Тургеневу обстановку касаемо отказа. Вследствие чего последний произвёл «инвайт» уже в более любезном тоне. Одновременно начав приглядываться к Д. внимательнее, пристальнее. Как-то уж очень по-тургеневски лукаво-пристрастно.

Встречая в редакции, старался завести случайный разговор: как бы «подкатывал», – сказали бы сейчас.

Безгранично непрост и отнюдь не сговорчив, Тургенев чувствовал в Добролюбове необычайный, гигантский профессиональный рост. Видел и ощущал его взлетающую не по дням, а по часам литературную известность, – причём отнюдь не на пустом месте. А на мощном академическом фундаменте.

Но «молодой» всё не шёл и не шёл к нему на le déjeuner.

– Привези ты, братец, его ко мне обедать, – по-французски напутствовал Тургенев, владеющий также английско-немецким, не говоря об испано-итальяно-польском, душевного приятеля Панаева: – Уверь его, что он не застанет у меня общества, в котором никогда не бывал.

Вновь не заполучив Добролюбова, Тургенев не на шутку распалялся.

– Им завидно! – обиженно восклицал он на очередном собрании, – что их вырастили на постном масле. И вот они с нахальством хотят стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения. И водворить свои семинарские грубые принципы. Это, господа, литературные Робеспьеры! Тот ведь тоже не задумывался ни минуты отрубить голову поэту Шенье.

– Бог с тобой, Тургенев, – испуганно прерывал Панаев, любивший Добролюбова как сына, – ты, ради бога, не делай этих сравнений в другой компании!

– Ты наивен, – отвечал Иван Сергеевич, – неужели ты думаешь, что статьи этих семинаристов читают в порядочном обществе?

– Однако тогда бы подписка на журнал с каждым годом не увеличивалась.

– Это по старой памяти, – отмахивался оратор, – …ждут от «Современника» прежнего стремления к развитию в публике художественных вопросов.

С яростной силой взметнув бокал, выплеснув чуток содержимого на пол, обвёл окружающих горящим взглядом. (Некоторые из гостей потупили взор ниц.)

 

Выпив, продолжил:

– Меня удивляет, как ты, Николай Алексеевич, с твоей практичностью, не видишь, что семинаристы топят журнал в грязной луже. Впрочем, – хитро сощурился, – ты теперь слишком занят иным делом. Добиваешься быть капиталистом и, несомненно, им сделаешься. Так я буду перед тобою бедняком.

– Брось, Иван Сергеич, дорогой, – поднялся с места Некрасов. – У Коли замечательная голова. Можно подумать, что лучшие профессора руководили его умственным развитием и образованием! Это, брат, русский самородок… Утешительный факт, который показывает силу русского ума, несмотря на все неблагоприятные условия жизни. Через десять лет литературной своей деятельности Добролюбов будет иметь такое же значение в русской литературе, как Белинский.

Тут Тургенев на мгновение расслабился и произнёс, ровно не было никакого недовольства:

– Знаешь, брат Некрасов. Меня удивляет, каким образом Добролюбов, недавно оставив школьную скамью, мог так основательно ознакомиться с хорошими иностранными сочинениями. И какая чертовская память!

– …и всё-таки инквизитор твой Добролюбов, – устрашившись вдруг внезапной мягкости, вернулся в прежнее русло обвинения: – Осмеять, загрязнить! Возвести на пьедестал материализм, сердечную сухость и нахальное глумление над поэзией… Знаете, господа, никогда ещё русская литература до вторжения в неё семинаристов не потворствовала мальчишкам из желания приобрести этим популярность, – в злобную сию фразу Тургенев вложил всю эмоциональную силу зреющего меж ним и некрасовским «Современником» конфликта.

– За что ты его, Ванюша, так. За то, что Коля Добролюбов, антихрист-семинарист, не ходит на твои обеды?! А факт, что я тоже из бурсаков, тебя не смущает…

Все тут же обернулись на вопрос, заданный только что вошедшим в зал Чернышевским.

Жутко близорукий, Николай Гаврилович, сняв пальто и раскланявшись с присутствующими, тут же пожал «руку» огромной шикарной тургеневской шубе, небрежно брошенной у входа на стул. Приняв её за кого-то из гостей. А может, и за дворецкого…

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование