***
Через гул голосов, через смог трубный
я поднялся, чтоб смыть этот день трудный.
Мы теперь даже смотрим врозь –
кто-то первый начнёт, авось.
Если так суждено, не держи зла хоть.
Всё, что было, – не сор, не худой лапоть:
сохрани, приумножь вдвойне –
прорастёт изнутри во вне.
И оттают поля и дадут всходы.
И забудется всё. Но спустя годы,
мой посыльный, угрюм и тих,
принесёт тебе этот стих:
«Если там у тебя льют дожди снова,
посылаю ломоть своего слова:
он любовью к тебе вощён –
пусть он будет твоим плащом...»
Моя звезда
Велит пора, несущий вторит.
Какой урок судьба готовит?
Редеет шаг,
я оседаю на колено –
во власти суетного тлена
я слаб и наг.
И слабость томна и негожа,
но ты – опора и надёжа
и верный друг;
лишь ты одна, моя Аврора,
мне возвращаешь ясность взора,
когда вокруг
умы мятежностью кипучи;
на горизонте чёрны тучи
и блеск зарниц.
Когда же в тяжкие минуты
во дни своей духовной смуты
я падал ниц,
ты свет являла самый истый,
мне освещая путь тернистый.
И знаю я,
каков удел на свете этом
связавшей жизнь свою с поэтом.
Душа моя,
пока на подъярёмной вые
ремни не вспороты тугие,
ты всё прости;
покуда в сердце, полном скотства,
жива хоть капля первородства,
свети, свети!..
***
День сорвался с окна.
Во дворе ливень
в кош ночного сукна
сыплет горсть гривен.
Будет долгая ночь без сна.
Ты ворвёшься точь-в-точь весна:
ты заваришь мне трав,
распахнёшь шторы...
Может, я был не прав,
заводя споры
о полезности этих встреч,
о болезности тонких плеч.
Я сижу в темноте,
как поэт Бродский,
только шторы не те
и не столь броский
шум волны. И тоска как струп
на обветренной коже губ.
***
Ты поведать песнь такую
помоги, гитара, мне:
как в разлуке я тоскую
по родимой стороне;
как в чреде сплошных оказий,
коих быт как тяжкий гнёт,
этот жар незримой связи
мне погаснуть не даёт…
Всё сгорит в порыве скором,
треснет лёд у берегов,
лишь раскинется пред взором
синь некошеных лугов.
И волнения нахлынут,
сняв усталости печать,
и опять из сердца вынут
неизлитую печаль;
встрепенут стальные пряди
под натруженной рукой
и, скользнув по водной глади,
стихнут в поле за рекой.
***
Кончился день. Из оконных теснин
в комнату льётся ночная прохлада.
Мерно в углу догорает камин.
Тлеет лампада.
Нежно коснутся портьеры персты,
тихо скользнёт на паркет её платье.
Кротко склоняясь, качнутся цветы
возле кровати...
Я не забуду, кончая свой век,
наземь упав под свинцовым ударом,
как упоительно кружится снег
над тротуаром,
как её зябкая длань холодна,
как от отчаянья очи краснели,..
как на прощанье уткнулась она
в ворот шинели.
***
Чураясь шумного веселья,
в своей уединенной келье
я пью янтарное вино.
Мне ясно видится одно:
…под вой кнута в шорно́й упря́жи
во двор въезжают экипажи.
С лукавой радостью в лице
лакей склонился на крыльце.
Звучит рояль, кружа́тся пары,
скрипит паркет парадной залы.
В углу за юною Аннет
взирают пристально в лорнет.
Одна мятежному награда –
огонь пленительного взгляда.
Ладонь десная горяча,
струятся кудри на плеча́.
Дрожат бокалы на подносе.
Младой корнет гитару просит.
Сокрытый веером, горит
румянец девичьих ланит.
На память – запонка манжеты.
Уже готовят пистолеты.
Сорочку белую пиит
сегодня кровью обагрит…
Ужели, право, это было,
в теснинах памяти ожи́ло
и пролетело предо мной?
Как будто, к скважине дверной
припав, я видел всё когда-то
и вспомнил отчие пенаты
и вид унылого двора,
и росчерк лёгкого пера…
***
Ты стоишь у окна,
за окном серо.
Ты такая одна,
ты – моя вера.
Шёлк июльских ног,
паруса одежды…
Я – твой пылкий Блок,
ты – моя надежда.
Лишь поднимешь бровь,
я смету планету.
Ты – моя любовь,
и иного нету.
***
Я опять сам себя бичую:
что-то сделалось, я же чую.
Повернула лесная речка?
Берег крут – не найти местечка?
Может, я впопыхах, сходу
замутил на мели воду?
Кто-то вброд перешёл, смелый,
и спустился туман белый?
Может, ласковых слов шёпот, –
как сухого песка щёпоть, –
уж наскучил, и нет толка,
лишь круги на воде только?..
Если всё это – что просо,
если так пала тень просто,
ты прости мне мою усталость –
то почудилось, показалось.
Не тоскуй, не грусти, я выстою,
тканым платом твой берег выстелю.
Зорьки тихие нас венчали.
Смой навеки мои печали…
***
Что тебе от меня осталось? –
смоль волос да стихов малость –
ветерок ввечеру с реки.
Разожги меня, обреки.
Чтобы я не истлел, как уголь,
чтоб себя не загнал в угол.
Пламя юности мне верни,
удержи его, сохрани,
пронеси сквозь потёмки буден, –
вместе мы или врозь будем, –
угасать ему не вели.
Разожги и испепели.
Если вдруг это всё наскучит,
собери, как листву, в кучу
и сожги. Не оставь и зги!
Разопни меня. Вдребезги.
А когда мы играть устанем,
охвати мою бровь устами –
будем в поле зарю пасти…
Я прощаю. И ты прости.
К. К.
Усталый путник, сквозь года
рассудку вторя,
я свыкся с мыслью никогда
не видеть моря.
Я у подножья опочу
на этом камне:
ну, ничего, не по плечу
ещё пока мне.
И миру дух был предан мой.
Но что случилось? –
оно разлилось предо мной
и мне явилось!
К чему цепляюсь я умом? –
ведь я же слышу!
И вот, поднявшись над холмом,
к нему я вышел.
И обезумленный стою,
глазам не верю:
я это место узнаю!
Я был за дверью.
Но я готов. Я рядом с ним.
Исход не важен.
Оно струится из теснин
замочных скважин.
И я врываюсь, как Ясон,
от края в пяди
и нарушаю нежный сон
лазурной глади.
И с высоты прогорклых дней,
душевной скуки –
вот я над ним, вот я над ней,
раскинув руки.
Не сомневаюсь, не хочу
искать причину –
я отрываюсь и лечу
в его пучину.
И я смеюсь, кричу навзрыд
от исступленья.
Мир замирает. Вздох… и взрыв!
И брызг скопленье…
Я оглушён. Объят волной –
тяжёлый, тленный –
смывает груз она земной
моей Вселенной
и томно дышит мне в ответ,
гудит, стенает
и над поверхностью на свет
меня вздымает.
И надо мной моя Звезда
горит в зените.
Я растворяюсь. Навсегда.
Вы извините,
на брег я буду выходить
того лишь ради,
чтоб всё в объятья захватить
своей тетради.
И будет день, когда склонюсь
над этим станом, –
не морем с нею разольюсь,
а океаном...
Осень
Окутавшись багряною листвой,
моя земля чарующе красива:
таинственна, смирна, нетороплива –
душе моей отрада и покой.
Качая головою невпопад,
рябина, озарив румянцем алым,
как будто огненным, пылающим пожаром,
согрела опустевший старый сад;
слетаются к ней птицы поутру.
Сей образ довершит одна картина:
в терновнике порвалась паутина
и реет, словно вымпел, на ветру.
Морозным утром, не оставив и следа
тоски мятежной, опочившая беда
оставит горечь угасающей печали
на луже серебристой коркой льда.
Настала осень. Словно выстрел каждый звук.
И рдяный лист, искрой последней догорая,
сорвался с ветви, в небо улетая,
не торопясь описывает круг.
***
Вот и кончилось всё. Мы ту встречу оставили втуне.
Ты уткнулась в плечо на прощанье атласной щекой.
Ах, зачем это я доверяю нелепой фортуне? –
все сомненья поправ, я итог предвосхи́тил такой.
Ты глядела в глаза, ну а я безнадёжно лукавил.
Ведь слова подбирал, только видишь – опять не с руки.
Вот и кончилось всё. Я последние строки поправил,
запечатал конверт и небрежно надел башмаки.
***
Зорьки утренней помню полосы,
как черёмухой пахли волосы...
Я возьму выпивать за правило –
на кого ты меня оставила?
Не воротишься – буду маяться.
Как неладно всё получается:
столько дней с нашей встречи минуло –
на кого ты меня покинула?
За работою так и день пройдёт,
а меня никто у ворот не ждёт –
оглянусь да проеду мимо я.
На кого ты меня, любимая?
***
Я давно не писал.
Ни короткой строки, ни полслова.
А уже с тополей во дворе опадает листва...
Я спустил паруса.
Просто что-то нахлынуло снова,
обнаживши болезные рвы моего естества.
Насчитаешь с полста –
соглашусь. Но скажи откровенно,
всё телесное в нас разве стоит худого перста?
Отверзая уста,
как и прежде – и нощно, и денно –
я склоняюсь над белою нивой простого листа.
***
Где б ты ни был, ладо,
в дальней стороне
под булатным градом
вспомни обо мне;
в сердце ярой сечи
шашкою звеня,
вспомни наши встречи
на закате дня…
Даве засвербило
по тебе. Ужо
каждый день ходила
я на бережок:
не белеют струги
на речной мели –
опочили други
в омутной дали…
От того ль неймётся,
что, саднив бока,
стороной плетётся
конь без седока?
На какой чужбине
с верною ордой
ты летаешь ныне,
сокол молодой?
Мне в пустой светлице
ту́га не мила.
Белой голубицей,
вы́простав крыла,
обернусь над лоном
непочатых нив
и, в обличье оном
к небу воспарив
над землёю отчей,
предвещу исход
и обрушусь тотчас
в синь студёных вод…
Где б ты ни приветил
свой черёд, молю,
чтоб доставил ветер
весточку мою.
Сбрось земные путы,
в самой глубине
в миг душевной смуты
вспомнив обо мне.
На далёкой пристани
Там, на далёкой пристани,
где собираюсь с мыслями,
дай до поры мне выстоять,
силы мне только дай.
Там, на далёкой пристани,
ветер лихой насвистывает,
тучи сгущая низкие,
хмурую крутит даль.
Там в берега скалистые
волны влетают быстрые,
бьются, гудят неистово,
ржавую точат сталь.
И каждый день бессмысленный,
дюжиной строчек выстланный,
я, как безумец истинный,
не отрывая глаз,
там, на далёкой пристани,
в море взираю пристально:
«Скоро ль мой парус выплывет?
сдюжит ли в этот раз?»
***
Нынче ты самой
первою
вдруг распустилась
вербою.
Как за окном
проталина,
сердце в груди
оттаяло.
Яйца варила
в лугово́й
красной водице
лу́ковой,
пряла перстами
озябшими,
творогом сладким
пропахшими;
в пряжу вплетала
мысли мои.
Как же так вышло?
Да мыслимо ли
утром пройтись
мимо крыльца? –
выйдешь со мной
христосоваться.
Тихо отвечу,
истово:
– Радость моя,
воистину!
Моя деревня
Жизни прожитой мне хватило,
чтобы дров наломать сполна.
Ты одна лишь меня простила
и встречала лишь ты одна.
Там, у речки на горной круче,
столько лет мы гуляли всласть.
Бросить всё б, подвернётся случай,
чтобы там навсегда пропасть.
Нынче встреч так редки́ минуты,
но когда я в чужом краю
низведён от духовной смуты,
ты врачуешь тоску мою.
Может, было бы всё иначе –
я себе изменить не могу.
И по мне кто-то горестно плачет
под лещиной на том берегу.
***
Через многие невзгоды
я пронёс тот зимний вечер,
через многие невзгоды,
сквозь горнило стольких лет:
...старой лампы тусклый свет,
зябких рук прикосновенье,
чай, нелепое волненье
и гербе́р простой букет... –
это было или нет?
Если всё же это было,
не предай его забвенью,
если правдой это было,
вспомни ты в смятенья час
то, что связывало нас,
всё, что сердцу было мило,
что когда-то ты сокрыла,
и в холодный омут глаз
дай взглянуть в последний раз.
Февраль
Падая в оконный створ,
тусклый зимний свет
между пожелтевших штор
льётся на паркет.
Перед взором в дневнике
оживают вдруг
жар дыханья на щеке
и сплетенья рук,
комья платьев на полу,
жилки на виске,
угол скатерти, в пылу
смятый в кулаке,
в отражении зеркал
на́гие тела.
Вздох. Срывается бокал
с краешка стола,
и простуженный рояль
вздрогнул под рукой…
Льётся в комнату февраль.
Нега и покой.
***
Ты из дому на зорьке меня отпусти
босиком по росе всю округу пройти,
посмотреть, как рябины у леса стоят,
как у них на ланитах веснушки горят.
Не тревожь ты меня, провожать не ходи,
тошно сердцу томиться в промозглой груди.
За рекою лесной под разбитым мостом,
что прохладой влечёт и опавшим листом,
на колючее жниво, откинувши плеть,
навзничь я упаду, стану в небо глядеть,
как далёкие звёзды блестят в вышине,
что, срываясь, за пазуху падают мне.
Соловьи запоют. Долго буду лежать.
Не тревожь ты меня, не ходи провожать…
***
Ты и я. Мы стоим под зонтом на перроне.
На потёртые лацканы каплет вода.
Я запомню волнение стылой ладони,
расставаясь, быть может, уже навсегда.
Тепловозный гудок оживил проводницу.
Я, отбросив окурок, сливаюсь с толпой.
Через пару минут ты отбудешь в столицу,
ну а я же – пущусь на неделю в запой.
***
Совсем худой от сигарет,
с большой заплатой,
сползал лениво старый плед
с постели мятой.
На запорошенном окне
играли тени.
Несмело ты внимала мне,
поджав колени.
Пылал румянец на щеках,
краснели мочки –
ты так изящна и легка
в моей сорочке.
И с влажных губ срывался смех,
ты ела сливы.
Снаружи падал первый снег,
я был счастливым…
***
В полынье привычной формы
бьётся слово невпопад.
Сяду я с пустой платформы
в первый поезд наугад,
в тлене города чужого
бросив всех, кого любил,
ту, которой и полслова
о любви не говорил.
Чтобы воду без резона
больше в ступе не толочь,
в затхлом тамбуре вагона
от всего уеду прочь.
Поезд мчит меня куда-то
в неизведанную даль.
И ничто уже не свято,
ничего уже не жаль.
***
Страстей безудержных раб,
я так погибельно слаб.
Я оступился. Брани.
А ведь божился: ни-ни!
От исступленья дрожа,
тону в чаду кутежа
там, где бокалы звенят,
где хором славят меня.
И я им вторю: – А что ж,
ведь я действительно вхож
в чертог великих мужей!..
Я обезумел уже.
А мне хотя бы на треть
себя поменьше жалеть
да снять уже, наконец,
творца терновый венец,
и если шансы малы,
не ждать пустой похвалы,
стереть обиду с лица
и всё снести до конца.
***
С одного – на поезд встречный
с диким чувством подлеца.
От конечной до конечной
я мотаюсь без конца:
озабоченные лица,
непрерывный стук колёс, –
так в висках моих стучится
тот мучительный вопрос, –
хохот, скверные словечки
да косые взгляды вскользь;
от работающей печки
ноги вымокли насквозь…
Бросить всё бы на перроне,
к ней отчаянно рвануть,..
только я сижу в вагоне,
тщетно пробуя уснуть.
***
Словно солнце на зорьке утренней – красная,
словно воздух после грозы летней – свежая,
словно в зной вода родниковая – чистая,
словно пух над лугами июльскими – лёгкая.
Сарафан её белый, огнём вышитый,
в поле спелая рожь – её косы русые,
языки костра – её ленты алые,
васильковый цвет – глаза её
не забуду я, навзничь опрокинувшись,
в грудь сражённый стрелой калёною,
когда щит она подавала мне
и коня под уздцы вела до околицы.
***
Однажды утром, приоткрыв глаза,
я понял, вдруг, что слышу,
как за окном летает стрекоза,
как лист упал на крышу.
В дремотной неге я хватаю карандаш:
меня всего волнение снедает,
когда смотрю, как мягкий грифель тает,
заковывая строками пейзаж.
На сайте https://nikolinpark.com/ вся информация о ЖК «Николин Парк». Например, в ближайшее время для жителей «Николина Парка» откроются новые станции метро. Начинается строительство четырёх станций Сокольнической линии. Жители ЖК «Николин Парк» смогут воспользоваться станциями «Прокшино» и «Ольховая».
