I

 

Всё началось, когда Джава собрался домой.

Экзамены остались позади, и мы праздно шатались по городу, пока летнее солнце, обычно скупое в средней полосе, щедро раздавало тепло. Джава, мой друг и сосед по комнате, не походил ни на кого из моих знакомых: субтильный, с руками-плетьми и большими, размером с кулак, глазами, он напоминал богомола, за что и носил такое прозвище. При этом Джаваншир носил модную в ту пору «махачкалинку»: чёрные, как смоль, волосы пострижены под каре, а чёлка почти полностью закрывала левый глаз.

– Поеду к своим, Володька, – глубоким баритоном произнес Джава, задумчиво поедая эскимо.

– К чему спешить? Впереди лето – останься! Столько всего будет.

– Я не видел их – сколько? Четыре года! Отец меня ждёт, мать! И дядя Мурад, – последнее имя Богомол выпалил с благоговением.

– Но у тебя же тётя в городе...

Джава махнул ладонью так, будто отогнал муху, что, как я уже знал, означало «аваст» – разговор окончен.

Вскоре мы гостили у тёти Айнур, вытянутой и будто рано постаревшей, которая с кавказским гостеприимством поила нас чаем с пахлавой.

– Мои родные живут в горах, – Джава продолжил прерванный им разговор: его янтарные глаза мечтательно заблестели, а губы сложились в улыбку. – Представляешь? Воздух, еда, люди – всё настоящее, Володька! Какое должно быть!

Казалось, я один услышал тихий вздох тёти Айнур, когда она ставила на стол булочки, похожие на маленькие вавилонские башни с кунжутом наверху. Хозяйка увидела моё замешательство и сказала:

– Шор гогал. Ешь, Вова. Вкусно!

Я протянул к угощению руку, но тут же отпрянул – горячо, а Джава, без устали твердивший про родной край, схватил сдобу и сказал:

– Смотри – какая красота! А там, там – всё так! – он жадно вонзился в мякоть, из которой пошёл огненный пар. – Дядя Мурад – самый уважаемый человек! Всю жизнь учил в школе, а это по нашим меркам учёный, светило!

Я взглянул в окно и мысленно выругал Богомола за то, что он лишает меня товарища. Джаваншир хлопнул меня по плечу.

– Не грусти, Володька! Я тебе рог пришлю. Бараний! У нас это первый подарок!

 

 

II

 

Говорят, Бог – ребёнок, и если это так, то этот край он рисовал волнистыми линиями, закрашивая верхушки гор перламутровым цветом, а солнце, спрятав за пеленой тумана, оставил в верхнем углу.

«Не боги горшки обжигают», – думал почтенных лет мужчина, пока его конь опасливо переступал по мелкому камню.

Мужчину звали Мурад – благородный муж, мудрец, учитель. Дядя ехал верхом на черногривом Казбеке, неуклюже, но с достоинством держа на плечах меховую бурку и нахлобучив на голову каракулевую папаху, похожую на черёмуховое пирожное.

Подле коня бродила отара овец – двадцать голов, заботливо помеченных буквой «М». Вдруг конь неловко наступил на гравий, камень шумно посыпался вниз, а овцы, испуганно заблеяв, – врассыпную.

– Ай, шайтан! – чертыхнулся Мурад. – Воротитесь обратно! Кому говорят!

– Эй, милый человек! – вдалеке раздался звонкий мужской голос.

Дядя сделал ладонь козырьком: с горы кто-то спускался, но солнце и подсплеповатые глаза не давали разглядеть.

– Кто здесь? – крикнул учитель, но в ответ, словно эхом, донеслось задорное «эгегей!».

Через минуту незнакомец обрёл очертания – это пастух Эмин гарцевал на саврасом коне вниз по склону.

– Здравствуйте, дядя Мурад.

Пастух был мужчиной средних лет в бешмете и с дрыном в руке. Мурад посмотрел на его библейское лицо со скудной бородкой и в очередной раз подумал: «Еврей».

– Что, мучают вас бараны?

Вдалеке замаячили низкорослые фигуры.

- Фари, Фари, Фари, – закричал пастух, сделав ладони рупором.

– Эй! – возмутился Мурад, разглядев наконец овчарку, погоняющую овец. – Не спутай с моими!

Фари со знанием дела собрала овец пастуха и, когда они вновь затеяли разбрестись, оббежала вокруг, злобно рыча. Овцы зароптали. Мурад подивился умной собаке и с сожалением взглянул на своих агнцев: «Беда мне с вами».

– А чего мне не даёте, дядя Мурад? – Эмин точно прочитал мысли.

– Чего?

– Овец пасти, чего. – беззлобно ответил пастух.

Мурад посуровел и сказал:

– Ты меня знаешь. Я – человек честный. Глаза мои только правду видят, уши только правду слышат, язык – правду говорит! Мне нечем тебе отплатить, добрый человек. А в долг я не беру!

Эмин обречённо вздохнул и подумал: «Я же тебе за так предлагаю, упёртый человек. Чего обижаешь отказом?».

– Как родные? – поспешил сменить тему Мурад.

– Вашими молитвами, дядя. Первенца ждём.

– Иншаала.

– А вы как же? Всё один, как перст?

Лицо мужчины исказилось от неприятной мысли.

– Я – справедливый человек, – немного погодя, начал Мурад, – и раз Богу было угодно отнять жену мою и отдать брату, то пусть будет так.

– Но тяжко одному-то. И по хозяйству некому хлопотать.

Мурад степенно поднял ладонь, призывая мужчину замолчать.

– Не рви мне сердце, пастух.

Бараны, видя тяжёлый лик хозяина, точно присмирели и сгрудились возле коня. Мурад почтенно поклонился Эмину и пошёл своей дорогой.

– Эх, – протянул пастух, провожая учителя взглядом.

За крутым подъёмом начался горный серпантин: ни Мурад, ни конь его не выказывали волнение, чтобы не опозориться друг перед другом. Когда товарищи миновали опасную тропу, перед ними в низовье замелькали каменные дома с плоскими крышами, из труб которых приветливо валил дым. Мурад по-мальчишески обрадовался и припустил коня, но сердце обмерло, когда возле дома показалась чёрная машина.

«Асад», – подумал учитель и машинально придержал коня, чтобы оттянуть неприятную минуту.

– Здравствуй, брат.

Мурад спешился, взял поводья и, приподняв нахлобученную папаху, увидел брата: его усы напоминали две гусеницы, что принимались жить своей жизнью всякий раз, стоило хозяину открыть рот, а мокрая от пота рубашка облепила раздутый живот.

Брат вперил в учителя совиные глаза, не решаясь протянуть руку. Мурад, выждав немного, ответил:

– Здравствуй.

Учитель бросил быстрый взгляд на машину: за рулём сидел Кемир, молодцеватый шофёр с приятным, но серьёзным лицом. Асад ещё мгновение размышлял – заключить брата в объятия, или нет, и, бросив эту затею, начал напрямик:

– Джаваншир приезжает. Хочет повидать тебя.

Мурад не шелохнулся.

– Он только и говорит: «дядя Мурад, дядя Мурад». Будто ни отца, ни матери нет.

Учитель торжествующе улыбнулся, но тут же посуровел.

– Чего ты хочешь?

– Ты клялся, брат: пока Джава молод, он о наших распрях не узнает. Теперь он мужчина. Джигит! Он любит тебя.

– Боишься потерять лицо? – процедил учитель. – Боишься, что сын узнает, как ты предал меня, украв Шанай?

Асад тяжело вздохнул.

– Отец выбрал тебя! Всё тебе дал! – Мурад бросил завистливый, ненавистный взгляд на машину. – Дом свой завещал! Жену мою!

– Она сама, – устало произнёс Асад.

– Что сама?! Где твоя честь? Где достоинство? Ты мне не брат, вероломный шакал! Видеть тебя не хочу!

Мурад презрительно вскинул голову и повёл коня во двор. Асад остановил его:

– Прими Джаваншира, как своего сына, брат! Только об одном прошу: как сына!

Учитель бросил долгий взгляд на брата, в голове зароилась тысяча мыслей, пока одна из них отчётливо не прозвучала: «Это мог быть мой сын».

 

 

III

 

На просторной кухне кипела жизнь: пряный рис пыхтел в кастрюле, обдавая Шанай паром; в казане шкварчало баранье сало; помидоры, нашинкованные тонкими кусочками, притаились на праздничном блюде.

– Зульфия, – сказала хозяйка, – шекер чурек готовы?

Дородная служанка нагнулась над духовкой, и вот на противне показалось песочное печенье, заполнившее пряным ароматом кухню. Лицо служанки вытянулось от удовольствия, и Шанай ответила благодарной улыбкой.

Бархатные волосы хозяйки, с годами сохранившие красоту, убраны под платок. Большие восточные глаза делали лицо утончённее, а острые, как лезвие, брови, придавали очертания, в которых виднелась красавица. Пока изящные, но мозолистые руки раскатывали тесто, на душе скреблись кошки: Шанай знала, что сын обязательно поедет к дяде.

Когда Шанай была ещё девочкой, родители поняли, что из неё вырастет прекрасный цветок, который можно отдать за достойный калым. Девочку сосватали за старшего сына торговца, Мурада, и порешили, что через пару лет быть свадьбе. Отец Шанай рассудил так: чтобы дочь была верной подругой мужу, надо с малых лет проводить в его доме время, узнать привычки, пристрастия. Шанай повиновалась родителю, и всякий час проводила в семье жениха: училась у его матери стряпать, хлопотать по дому. Но никто и подумать не мог, что за два года сердце пленит брат Мурада, Асад: кучерявый щёголь с улыбкой блестящей, как тысячи горных вершин. Шанай взмолилась перед отцом: «Сосватай за Асада, полюбился мне, отче». Родитель долго колебался – на кону честь семьи, но, скрепя сердце, пошёл к сватам на поклон. Отец сыновей сидел в раздумьях целую неделю, не проронив ни слова. Затем в дверь семейства Шанай постучал слуга: «Наиль Гаджиевич хочет вас видеть». Отец с дочерью, затаив дыханье, стояли, не смея поднять головы, перед властным купцом, когда тот наконец дал своё согласие. Мураду почти стукнуло восемнадцать и, когда родитель огласил решение, кавказская кровь закипела, точно в горниле:

– Ты предаёшь меня, отец! Так нельзя! Я полюбил её!

Массивный, как дикий тур, Наиль Гаджиевич взглянул исподлобья на сына и прорычал:

– Ты, свинья, зовёшь меня предателем?! Вон! Вон из моего дома!

Шанай, свидетельница той сцены, с содроганием придавалась воспоминаниям, когда внезапно чьи-то руки скользнули по её животу. От неожиданности женщина вскрикнула, обернулась и увидела мужа, который недоумённо на неё таращился.

– Что с тобой, любовь моя?

Хозяйка, почувствовав неодобрительный взгляд Зульфии, женщины старых взглядов, убрала руки с талии и, раскрасневшись, прошептала:

– Зульфия смотрит.

Асад недовольно скривил рот и посмотрел на Зульфию. Служанка, встретившись с ним взглядом, тут же отвернулась и стала заниматься своими делами.

– Говорил? – спросила Шанай.

– Лучше бы не говорил.

На лице женщины появилась тревога.

– Он не расскажет?

Асад покачал головой.

Смеркалось. Асад отправил Кемира в город встретить сына, и теперь родители, не видевшие чадо несколько лет, смирно сидели на диване, сложив руки на коленях. Вскоре за окном загромыхал мотор внедорожника. Должно быть, родители тогда стареют, когда встречают детей так, словно они сами дети, а их дети – родители.

Отворилась дверь. Асад и Шанай готовы были броситься навстречу, но сперва зашёл Кемир, держа в руках сумки, – это несколько остудило пыл, а когда следом ввалился Джава, родители, как по команде, одновременно заключили его в объятия и принялись целовать во все места, до которых дотягивались губы.

Джава несколько оторопел, но почувствовав родное тепло, высвободил длинные руки и обнял стариков, отдавая им сыновью любовь.

– Сынок, родненький мой, ненаглядный, как доехал? Хорошо? Пойдём кушать, – Шанай лепетала, держа сына за руку.

Отец приосанился и, напустив на себя мужской вид, спросил:

– Ты же останешься ночевать?

Асаду было достаточно посмотреть в глаза сыну, чтобы понять ответ. Уловив молчанье, мать отпустила Джаву и с тревогой взглянула на него.

– Родные, любимые мои, я с вами буду целых две недели. – Начал Джаваншир с обезоруживающей улыбкой. – А дядя Мурад? Он ждёт моего приезда, я знаю.

– А мы? – пробормотала мать.

– Я буду с вами неразлучен. Клянусь! Но не приехать к Мураду, когда он ждёт, значит оскорбить его. А разве может горец оскорбить родного человека?

Переломив себя, Асад одобрительно положил руку на плечо сыну и сказал:

– Ты прав, сынок. Ступай сегодня к дяде, а завтра возвращайся. Кемир отвезёт тебя.

Джава благодарно кивнул и собрался выходить, но Шанай окликнула его:

– Джава, мальчик мой, только не пей.

Джава недоумённо взглянул на мать, затем улыбнулся и ушёл. Родители, опечалившись, уселись на диван.

Мерно шуршал гравий под колёсами, свет фар прорезал путь сквозь непроглядную тьму, а Джава думал о том, что случилось и что могло бы случится, реши он остаться в отчем доме четыре года назад.

– Кемир, друг мой, что здесь было без меня?

– Хорошего, или дурного?

– Всякого. Мне всё интересно.

Кемир тяжело молчал. Воцарилась гнетущая тишина.

– Расима помнишь?

Юноша на мгновение задумался.

– Это тот, про которого дядя Мурад говорил: «Расим – шайтана сын»? Двоечник? Мурад всегда говорил, что из него ничего путного не выйдет. Где он? В тюрьме?

Кемир горько посмотрел на Джаву.

– Почти.

 

 

IV

 

– Чего тебе? – спросил дежурный немощного старика с парусиновым мешком в руках. Старик, потрясая головой, повернулся к полицейскому, и, глядя через бронированное стекло, произнёс:

– Я к лейтенанту Абасову.

Дежурный скривился и нажал кнопку. Через минуту перед стариком стоял мужчина с лошадиным глупом лицом.

– Пойдём, деда, – произнес он зычным голоском.

Кабинет кричал от роскоши: стеллажи уставлены дорогими подарками, на полу – персидский ковёр, а возле резного стола из тика стояло царственное кресло, в котором, развалившись, сидел лейтенант Расим Абасов, начальник местного отделения полиции.

Когда в дверь постучались, Расим сделал глоток из бутылки с чачей, и, закурив, гаркнул:

– Войдите!

Дед, увидев холеного офицера, тут же ринулся доставать что-то из мешочка и хотел было засеменить к покровителю, но полицейский, стоявший сзади, дёрнул его за плечо так, что тот чуть не рухнулся оземь.

– Обутки снимай, хрыч! – хрипло зарычал Абасов.

Старик увидел дорогой ковёр и ему сделалось плохо: «Сколько бы я заплатил, пройдись по нему в сапогах?». Но, собравшись с мыслями, проситель избавился от обуви и приблизился к офицеру.

– Расим, заступник наш, прими скромный подарок.

Из мешка вылез мёртвый петух. На мгновение полицейский брезгливо скривился, но то было лишь на мгновение, поскольку за годы службы он знал одну истину: люди несут последнее, что у них есть. Поэтому даже для такого, как он, не принять – значит нарушить закон гор и нанести кровную обиду.

Расим поймал сослуживца взглядом.

– Зиса, унеси это.

Зиса, глуповатый полицейский, радостно кивнул и чуть сам не зашагал по ковру, но, вспомнив про бахилы на входе, натянул их и исполнил приказание.

Дело оказалось обычным: старик не досчитался кур после того, как у него погостил сосед. Дед и раньше подозревал, что проклятый односельчанин выкапывает у него картофель по ночам, но теперь, по мнению старика, доказательства налицо.

Расим, не тратя времени зря, набрал по внутреннему номеру старшину Гулаева. Офицер не любил Ису Гулаева, поскольку чувствовал, что этот щегол, присланный из райцентра, дышит ему в затылок. Абасов всегда помнил, что его поставили начальником большим авансом, и никогда не забывал, что этот аванс могут выдать другому.

Гулаев стоял в дверях и отдавал честь. Офицер читал в насмешливых глазах и полуулыбке старшины грозные для себя предзнаменования.

«Ещё попляшешь, Гулаев. Я недаром свой хлеб ем».

– Бери Зису и привези мне подозреваемого.

Старшина издевательски отдал честь и, пристукнув сапогами, ушёл прочь. Расим, провожая подчиненного ненавистным взглядом, сделал жадный глоток из бутылки.

Не прошло и часа, как по коридору вели здоровенного крестьянина, который кричал и вырывался, словно пойманный бык. Зиса вопросительно заглянул к Расиму в кабинет.

– В шестой его.

«Шестой» располагался на третьем этаже отделения. В союзные времена село считалось перспективным, поэтому административные здания строились «с запасом», но после распада люди разъехались, и теперь третий этаж, самый высокий во всей деревне, пустовал.

В кабинете тускло мерцала лампочка. Голые стены с сыплющейся штукатуркой, табурет и два стула – всё, что было в комнате. Сельского крепыша посадили на стул, а руки, скованные наручниками, завели за спину. Абасов закурил и вперил взгляд в широкое, дублёное лицо: в нём было что-то дикое, звериное. Расим, по своему обыкновению, пытался придумать подозреваемую кличку прежде, чем приступит к делу, но ничего не лезло в голову, кроме как «Мцыри». Офицер плохо помнил произведение. Мцыри представлялся ему зверем в человеческом обличии, которого непременно надо усмирить и посадить на цепь.

– Ну что, Мцыри, где ты был с двадцать второго по двадцать третье?

Грубое лицо мужика сделалось твердокаменным.

– Дома. Спал.

За спиной крестьянина раздались смешки. В кабинете, не считая Абасова и крепыша, было ещё четверо: Гуляев, Зиса и пара патрульных.

– Спал, – тихо повторил Абасов, затем оглядел присутствующих и кивнул.

Иса Гуляев одним ударом вышиб стул из-под мужчины, и только бедняга упал на пол, как тут же на него налетел шквал ударов ногами со всех сторон. Зиса сел подозреваемому на спину.

–Намордник, – крикнул Гуляев, и двое патрульных, запрокинув голову мужика, натягивали ему противогаз.

Иса прислонил трубку противогаза к линолеуму. Расим, держа сигарету в зубах, стал остервенело прыгать по спине, выдавливая кислород.

Зиса по лошадиному заржал:

– Запердел. Нормально.

Ещё пару минут Мцыри дёргался, лёжа на полу, а затем перестал.

– Сейчас очухается, – сказал упревший Абасов, вытирая пот со лба.

Как будто от слов, произнесённых офицером, подозреваемый пришёл в себя и начал судорожно трепыхаться, как рыба, брошенная на землю. Расим жестом приказал усадить крестьянина и снять противогаз.

– Где был с двадцать второго по двадцать третье? Курей воровал?!

– Нет! Нет! – завопил мужик, жадно глотая воздух.

– Как нет, когда да?! Да я тебе сейчас глаз прожгу, паскуда! – Расим вынул сигарету изо рта и, под страшный вопль, прижёг веко Мцыри.

– Говорить будешь?!

– Не крал я! Не крал!

Расим приказал повторить экзекуцию и, когда крестьянин вновь очутился на стуле, неторопливо сказал:

– Не сознаешься – в окно выйдешь. Ты понимаешь?

Мцыри пытался надышаться впрок: глаза вылезали из глазниц, лицо сделалось фиолетовым, как у утопленника, изо рта доносились истошные, бессмысленные крики. Казалось, он и рад уже покончить со всем этим, но сказать это не решался.

– Какой ты джигит? Какой горец, если не можешь сознаться? Ты не мужчина! – увещевал лейтенант.

Зиса, поняв, что допрос подходит к концу, освободил руки крепыша и положил лист бумаги и ручку.

Мцыри с сомнением оглядел присутствующих и не решался писать заявление. Расим почувствовал, как власть его начала таять. Тогда он в отчаянии ударил крестьянина по лицу. Тот повалился на пол, и офицер, сев ему на грудь, молотил кулаками от обиды, превращая лицо в кровавую кашу.

– Будешь писать?! Будешь?!

Зиса схватил офицера в охапку и оттащил назад. Разгорячённый Расим хотел приложиться и по тупому лошадиному лицу, но градус напряжения стал спадать, а вместе с ним пропало и желание. С пола донёсся горячечный бред:

– Буду, буду, буду...

Зиса помог встать Расиму, а патрульные – чуть живому Мцыри.

Расим торжествующе посмотрел на Гуляева так, что тот стушевался, и сказал:

– Здесь всё в моей власти. Я – власть.

 

 

V

 

Стоило фарам пролить свет на кособокий дом, как у Джавы защемило от воспоминаний сердце: вот дядя Мурад читает ему, семилетнему мальчишке, историю «Кёр-оглы», где сын слепца, ставя правду превыше всего, собирает людей на мщение властям; вот дядя, уже юноше, рассказывает про страшную войну с соседним народом; вот дядя шутит про своих учеников за кружкой компота из алычи. События, точно яркие фигурки в калейдоскопе, крутятся в его сознании, приводя в пьянящее чувство признательности и любви.

Кемир заглушил мотор. На пороге, щурясь от яркого света, появился старик, и Джава в беспамятстве бросился к любимому дяде. В прежние времена от Мурада пахло книгами и табаком, теперь – стареющим телом и животными.

– Дядя, неужто ты сделался пастухом?

Мурад посмотрел чёрными, как смородина, глазами и лукаво улыбнулся.

– Пойдём в дом, – учитель обдал Кемира неприязненным взглядом, отчего тот не решился последовать за ним.

Внутреннее убранство напоминало музей: в прихожей красовалась старинная печь; стены заслоняли книжные обелиски, воздвигнутые как памятник мудрости хозяина; в дальнем углу вместо кровати лежала циновка из войлока, а посреди зала стоял широкий, низенький стол, за которым дядя, сидя по-турецки, в прежние годы проверял тетради учеников. В этот вечер на столе горели свечи, свет которых падал на казан с пловом, бледные лепёшки и большую бутылку домашнего вина. Джава, прощупав взглядом обстановку, восхищённо смотрел на Мурада, когда тот наконец жестом руки пригласил к столу.

– Ты всё сам, дядя Мурад? – спросил племянник, имея в виду приготовления. Дядя самодовольно кивнул.

– Еды, как в Новруз. Ай да дядя, ай да кудесник!

– Полно, Джаваншир.

Мужчины, подняв ладони кверху, помолились, после чего хозяин правой рукой взял щепотку плова, призвав гостя начать трапезу.

– Как на большой земле? – спросил Мурад, разливая вино по стаканам.

Друзья глухо чокнулись и выпили всё до дна.

– Чудесно, дядя.

– Привык, небось, к новой родине?

Джава почувствовал, как вино ударило в голову.

– Родина всегда одна. Её не выбирают.

Мурад снова разлил вино и, опорожнив стакан, произнёс:

– Сейчас время другое. Сейчас родина там, где ты живёшь. И прежде так было: живёшь в горах, подрастаешь и едешь в столицу на Север – там тебе и женщины диковинные, как горный хрусталь, и квартира, и работа. Всё раньше было! – дядя посуровел и поднял указательный палец вверх. – И язык один, и мир над головой...

– Только своб...оды, – Джава почувствовал, как язык стал заплетаться, – не было.

– А что тебе она? Видал ты её, что ли? И сейчас её нет. Есть деньги – на, бери свободу, нет – иди батрачить! Всё в деньги рогом упирается! А ты – свобода!

Дядя замолчал, точно обо что-то мысленно запнувшись.

– Рог! Ай, баранья моя голова, конечно же!

Джаве казалось, что Земля вращается чуть быстрее и ходит туда-сюда, не давая усидеть спокойно. Наконец, перед хмельным взором появился дядя с длинной диковинной штукой.

– Всякий гость должен испить из рога вина, чтобы отблагодарить хозяина за гостеприимство! Украшение дома – ребёнок, украшение стола – гость! – с этими словами распалённый от выпитого Мурад налил доверху вина и протянул племяннику.

– Дядя, ну... я ведь не пью.

– Пей, джигит! – глаза хозяина блеснули в полумраке, и Джава, боясь обидеть Мурада, выпил всё до капли, подавляя в себе рвотные порывы.

– Орёл! – дДовольно засмеялся хозяин. – Дарю тебе этот рог! Пусть тебе сыплются только счастливые дни!

Джава настолько окосел, что едва поднял голову. Дядя, поняв, что слегка перестарался, взял под руку юношу и сказал:

– Пойдём, друг мой, прогуляемся. Я тебе баранов покажу.

На чёрном, как сажа, небе светила полная луна, освещая дорогу пьяным родственникам. Мурад подвёл племянника к загону и, облокотив его о забор, простёр руки:

– Вот они, мои агнцы!

Дядя посмотрел на Джаву: тот в беспамятстве скатился по забору в грязь.

«Надо дать мальчишке воды», – подумал он, быстрым шагом идя в дом, как вдруг за воротами блеснули фары. Мурад вышел из дому и увидел Кемира, коротающего время за сигаретой.

– Эй, чего стоишь? – спросил Мурад. – Чего тебе надо?

Кемир затушил сигарету и испытующе поглядел на хозяина.

– Напился?

– Что? Это ты мне?! – Мурад уже начал распаляться, как вдруг понял, что вопрос был о Джаваншире. – Почём знаешь?

– Мне велено его забрать.

– Пусть здесь ночует – так и передай!

Но тут послышались пьяные стоны племянника, и Мурад, минуту колеблясь, небрежно бросил:

– Ладно, пошли со мной. Поможешь посадить в машину.

 

 

VI

 

Этой ночью Шанай не спалось: её то бросало в жар, то обливалась ледяным потом. Несколько раз несчастная просыпалась с именем сына на устах, и только заботливый муж, лежавший на другой стороне кровати, успокаивал её, гладя по голове. Едва женщина обрела покой, как ей привиделся сон.

Огромный обрыв, вокруг которого ничего не было. Шанай стояла на самом краю, едва балансируя, чтобы не сорваться вниз. Вся местность окутана мраком и едким, похожим на щёлочь, запахом.

– Шанай! – вдалеке раздался мужской голос, и эхо повторило последний слог: «ай, ай, ай».

Шанай вгляделась во мрак: там, на том краю обрыва стоял Мурад, ещё молодой, такой, какой навсегда сохранится в её памяти, а возле него сидел безжизненный, точно мёртвый Джаваншир.

– Мурад! Что с сыном?

– Ты любила меня, Шанай? – отголоском донеслось: «ай, ай, ай». – Я всегда любил тебя.

– Ты же знаешь: я полюбила Асада!

– Из-за денег?

Шанай сделалось дурно. Ей хотелось как можно скорее прекратить этот кошмар. Пару мгновений она смотрела в обрыв, в его бездонную пустоту, и, казалось, пустота смотрелась в неё, отчего у женщины со страху подкосились ноги.

– О, Всевышний! Каких денег, Мурад?

– Ты предала меня, Шанай-ай-ай-ай. Ты нарушила клятву.

– Я всю жизнь раскаиваюсь, всю жизнь живу с этим грехом! Прости меня, Мурад! Оставь меня и мою семью в покое!

Мурад замолчал. Он стоял так далеко, что невозможно было увидеть его лица, понять, что он затевает. Наконец, закричала Шанай:

– Отдай сына! Пусть он уедет обратно!

– Это мог быть наш сын, Шанай-ай-ай-ай.

Женщина почувствовала, как по щекам потекли горючие слёзы, а в горле встал ком.

– Я не люблю тебя, и никогда не любила! Меня за тебя сосватали!

Мурад не отвечал. Мать охватило дурное предчувствие.

– Не молчи! Отпусти моего сына!

– Твой сын – грешный плод. Его место в аду.

Мурад взял бездыханного племянника за шиворот и лёгким движением бросил в обрыв. Женщина в беспамятстве, движимая лишь материнской любовью, последовала за сыном, и, когда смерть едва не заключила в свои объятия, Шанай вскрикнула и проснулась от собственного крика, но, почувствовав ласку Асада, чуть успокоилась и спросила:

– Где Джава? Где он?

– Успокойся, душа моя.

Шанай вскочила на ноги, точно кошка на все четыре лапы, готовая броситься на врага, и спросила:

– Где мой сын?!

– Спит! Дома спит! О, Всевышний, успокой эту женщину!

Шанай недоверчиво замерла.

– Как дома?

Почувствовав, что спало напряжение, Асад позволил себе улыбнуться.

– Он здорово набрался у Мурада, и Кемир привёз его домой.

Женщина всё ещё стояла неподвижно.

– Покажи мне его.

Родители, точно шаловливые дети, прокрались в комнату, где стояли крепкие алкогольные пары и звучный храп. Шанай перевела дух, и на глазах её выступили слёзы облегчения. Асад, видя треволнения супруги, нежно поцеловал её в лоб и прошептал:

– Пойдём.

 

 

VII

 

Утро, начавшееся с хриплым криком петухов, обрушилось на дядю Мурада болезненным похмельем. Мужчина, не убирая рук со звенящей головы, огляделся: «в одежде уснул, старый дурак». Учитель поправил измятый архалук, надетый по случаю приезда гостя, подпоясался и отправился умываться. Чёрные, как пропасть, глаза покрылись хмельной поволокой, а лицо, наполовину сокрытое бородой, имело бледно-усталый вид.

– Шайтан! – выругался мужчина, облив себя ледяной водой. – Шайтан! Шайтан!

У Мурада от голода засосало под ложечкой, но памятуя о строгом правиле: прежде дело, после еда, учитель направился в загон, чтобы выпасти спозаранку свою отару. Словно не уловив общего смысла, мужчина стал вглядываться в детали: глубокая борозда от раскрытых с силой ворот, тишина вместо блеяния, пустой загон. Вырвалось невольное «как?». Точно не веря увиденному, Мурад обошёл весь двор, ощупав покинутый заслон руками.

– Украли... – невольно сказал вслух.

Мурад принялся вспоминать все события минувшей ночи: приезд Джавы, ужин, бараны. Точно, бараны! Может, он с гостем, перебрав, их выпустил? Нет! Ведь они с Кемиром тащили пьяного в усмерть племянника. А Кемир? Чего околачивался возле дома всё время, что Мурад общался с Джавой? А если он нарочно выпустил животных? Тоже неверно, ведь бараны были взаперти, когда учитель показывал их племяннику, а потом... Может, кто-то пробрался потом?

Мурад не успел всё обдумать, как уже вскочил на коня и помчался к пастуху Эмину.

Миновав скалистое ущелье, Казбек спускался к опушке, оазису посреди каменных глыб, где стадо животных окружало беззаботного пастуха, лежавшего на валуне.

Мурад спешился, и с разъяренным лицом оказался перед Эмином.

– Где бараны?

Эмин вынул изо рта веточку, что посасывал от безделья, встал и почтительно поправил бешмет.

– Где мои бараны, пастух?

– Мир вам, дядя Мурад.

Лицо мужчины побагровело.

– Какой мир! Моих баранов украли! Где они?

– Почём я знаю?

Мурад мгновение испепеляюще смотрел Эмину в глаза, затем осёкся и махнул рукой.

– Никто бы не посмел, дядя Мурад.

Мурад вновь закипел и вперил желчный взгляд.

– А вот посмели! Представляешь?

– Как?  Когда?

– Да что с тобой говорить, – учитель оседлал коня и собрался ехать.

– Может, убежали они просто?

– Да как?! Время сейчас такое, что не бывает ничего просто. Последняя радость, последняя надежда моя, – и всё подчистую!

Конь, почувствовав негодование хозяина, вздыбился, призывая мчаться на расправу, да только с кем?

– Послушайте, дядя Мурад. Кто ночевал у вас? Может, они ненароком?

От этих слов, точно от взгляда Горгоны, мужчина обратился в неподвижный камень. Затем, высвободившись из плена страшной мысли, Мурад посмотрел на пастуха взглядом, в котором была зловещая разгадка.

Учитель ничего не сказал, лишь благодарно кивнул и умчался вдаль.

Занимался день, когда служанка Зульфия развешивала бельё на заднем дворе. Солнце ласково пригревало спину, и женщина, почувствовав нежное тепло, принялась напевать

 

Ай бери бах:

Из окна – каменьев град,

Слёзы капают подряд.

За меня ты замуж выйдешь –

Всякий свадьбе будет рад.

 

Тихий напев резко оборвало лошадиное ржание. Зульфия обернулась и, увидев Мурада, почуяла неладное.

– Хозяева дома? – свирепо гаркнул учитель.

Служанка не успела ответить, как непрошенный гость тяжёлой рукой забарабанил по двери.

– Мурад? – удивился Асад, стоя в домашнем халате.

– Оделся бы, что ли! – сказал мужчина, бесцеремонно входя в дом. – Когда к тебе за ответом пришли.

– За каким?

Из кухни выглядывала напуганная Шанай. Гость и хозяйка издалека встретились взглядом, и женщина, вспомнив сон, закрыла ладонью рот, чтобы не вскрикнуть от дурного предчувствия.

– Где Джаваншир?

– Он что-то не так сделал? – Асад, обливаясь от волнения потом, семенил за старшим братом.

– Да! – отрезал гость. – Где?

– Он после вчерашнего спит.

– Что, устал? Намаялся с баранами?

Асад остановился. На разъярённый голос вышел Кемир, пристально глядя на гостя.

– Украл он баранов моих! Вот с этим вот, – Мурад указал на шофёра, – наверное.

На стене висело отцовское охотничье ружье. Оба брата посмотрели на него, затем друг на друга.

– Взять бы его в руки и пристрелить мерзавца!

– Полегче, дядя Мурад. – сказал Кемир, держа руку на поясе.

Мурад догадался, что там, и тут же сказал:

– И на вас управа найдётся!

Из своей комнаты вышел заспанный Джаваншир.

– Здравствуй, дядя Мурад.

– Не дядя я тебе! Вор! Волк в овечьей шкуре! Украл моих овец! Шайтан!

– Бог с тобой, дядя! Ничего я не крал.

– Не поминай Бога, шакал! Не оскверняй его имя!

Мурад, повернувшись к брату, закричал:

– Жену мою украл, дом – украл, а теперь и баранов украл! Найдётся управа! Будешь знать!

Джава поспешил догнать дядю, но Кемир остановил его. Мурад, ослеплённый яростью и слёзами отчаяния, взобрался на коня и ускакал прочь, сопровождаемый молчаливым взором.

Когда Мурад оказался возле единственного в селе трёхэтажного здания, конь встал на дыбы и боязливо заржал, а сердце учителя похолодело. Мужчина знал – стоило сюда войти, как пути к отступлению будут отрезаны.

«Может, шут с ними, с баранами? Простить глупого племянника и жить дальше?»

Но в памяти прорезалась Шанай, выглядывающая из кухни.

«Как блудница, которую муж застукал с любовником».

По всему телу пробежала мелкая дрожь негодования, точно от пережитой измены. Тем временем, учителя заприметили праздно стоящие патрульные, и уже стали переглядываться. Все знали Мурада – о его честности ходили легенды, потому-то и было странно, что он стоял теперь здесь.

Один из патрульных, безликий мужчина средних лет, но с колючими, неприятными глазами, подошёл к Мураду.

– Забыл что-то, дядя Мурад?

Больше всего Мурад хотел, чтобы она любила его, чтобы грела по ночам теплом своего тела. Все эти годы он старался для неё, ждал, что заприметив его праведность, она оставит грешного брата и придёт к нему. Все эти годы он ждал её, а потому особенной, щемящей болью в сердце отдавало то, что этому не суждено произойти.

– Эй, – буркнул полицейский.

Тогда дядя, как кинжал, вонзил свой гордый взгляд и процедил:

– Веди к Расиму.

 

 

VIII

 

В кабинете лейтенанта Абасова стоял дым. Грязные туфли хозяина топтали ковёр, а из пепельницы торчали десятки поникших окурков.

– Иуда! Тварь! – крикнул Расим в пустоту и, сделав затяжку, отправил сигарету к мёртвым собратьям.

Прошлым вечером Ису Гуляева запросили в райцентр без объяснения причин. Офицер всю ночь не сомкнул глаз: «как? зачем? почему через меня?». Стрелка клонилась к полудню, а подчинённого не было.

«По головам идёшь, гадина. Мало, что я пригрел тебя, кусок хлеба дал на чужбине, так ты власти захотел».

Раздался стук в дверь. Расиму показалось, что это Гуляев. В руке тотчас оказалась пепельница, и лейтенант, затаив дыхание, ждал, когда Иса войдёт, чтобы расшибить ему голову одним броском. Дверь приотворилась. Перед Зисой и оторопевшим Мурадом предстал мужчина в атлетической позе, но тот, заприметив лицо учителя, недоумённо опустил руки и как-то обессилел, словно в голове промелькнула мысль: «раз и этот здесь, то дела совсем плохи».

Расим рухнул в кресло и кивком пригласил пройти. Мурад собрался шагнуть, как его взял за плечо Зиса.

– Пусти, – скомандовал Абасов и простёртой ладонью предложил Мураду сесть напротив.

Учитель покачал головой и остался на ногах, пока Зиса закрывал за собой дверь. Воцарилось гнетущее молчание. Бывший учитель и ученик не сводили друг с друга глаз: каждый понимал, о чём думает другой, но никто не решался заговорить первым. Наконец Расим, вернув прежнее расположение духа, с издёвкой сказал:

– Великий день – дядя Мурад пришёл. Сам, не привели, – Расим натянуто улыбнулся. –Помнишь, ты говорил, что по мне тюрьма плачет? Видишь, я в человеки вышел, да?

«В человеки...», – подумал учитель.

– Я теперь закон. Да ты и сам знаешь всё, раз пришёл.

Дяде подумалось: «скажи хоть слово, и ты свяжешь себя с этим человеком». Наступила пауза.

– Что молчишь? Оглох?! Или «Расим – шайтана сын» тебе не годится? Говори!

Дядя немного помолчал, чтобы выиграть время, затем сказал:

– Я – Мурад, честный человек. Глаза мои правду видят, уста – правду говорят, уши – правду слышат. Пришёл к тебе в злой час не по своей воле, – учитель приложил руку к сердцу, чтобы смягчить слова, – пойми верно. Горе упало на мою голову: ночью украли последнее, что имел, – баранов моих. Как мне жить? Для чего вставать поутру?

Расим довольно цокнул языком.

– Баранов, значит?

Мурад смиренно кивнул. Оба замолчали. Наконец учитель понял, в чём дело, и достал из-за пазухи скудную пачку денег. Расим быстро пересчитал купюры, и его глаза хищно блеснули на старика.

– Иди домой, дядя Мурад. До захода солнца вернутся твои овцы.

Оказавшись дома, Мурад принялся молиться. Учитель встал коленями на ковёр, обратился лицом к Мекке и, подняв руки на уровень плеч, произнёс священный такбир. Мужчина соединил руки на груди, и уста вполголоса произнесли вступительную молитву. Когда дядя дошёл до произнесения суры, он вспомнил тридцать восьмой айят:

– Вору и воровке отсекайте руки в воздаяние за то, что они совершили.

Подняв руки до плеч, Мурад восславил Бога и низко поклонился, но стоило оказаться в таком положении, как мысли начали путаться, нарушая привычный ритуал.

– Господь милостивый и милосердный, прошу тебя, найди вора агнцев моих, и пусть это будет кто угодно, но не племянник мой, Джаваншир. Об одном прошу – только не Джаваншир.

Деревню накрыло густым вечерним туманом. Мурад безжизненно сидел на циновке, ожидая, когда в дверь постучат. Ему не хотелось ни есть, ни спать. Всей жизнью, всей энергией в этом существе овладела сокровенная мысль: «скорее бы». По двери нескладно заколотили.

Мужчина босыми ногами подошёл ко входу. На пороге стоял пьяный, растрёпанный Расим, а позади виднелась патрульная машина и двое полицейских, в одном из которых Мурад узнал глуповатого Зису.

Расим ввалился в дом, хлопнув дверью.

– Что, дядя Мурад, не привёл я тебе баранов.

Мурад всё понял в ту же минуту: Господь услышал его молитвы и сказал своё «нет».

– Говори, кто у тебя был.

Офицер шарил пьяным взглядом по жилищу, как вдруг в глаза бросилась сабля с резной рукояткой.

– Вещь! – сказал Расим, вытаскивая оружие из ножен.

Мурад тянул время, словно ещё немного, и всё кончится. Точно в школе, когда вызывают к доске, а до конца каких-то пять минут.

– Ну? – Расим шутливо махнул саблей перед лицом мужчины, отчего тот невольно попятился.

«Прости меня, Джава. Я сделал всё, что мог», – подумал учитель и сказал:

– Джаваншир.

Офицер тут же посуровел и чуть протрезвел.

– Я такого не знаю. Кто это?

– Племянник. Сын брата.

Мурад осёкся и перестал говорить, будто чем меньше скажет, тем меньше его вина. Расим вставил саблю в ножны, а глаза засияли животным блеском.

– Будут у тебя бараны.

Офицер вышел во двор, а дядя так вперил взгляд ему в спину, словно пытался остановить его силой мысли. Абасов, будто почувствовав, обернулся и потряс саблей.

– Не обидишь гостя? Подаришь?

Мурад беззвучно, не открывая рта, закричал «стой», но уже не было ничего, кроме столба пыли из-под колёс уезжающей машины.

 

 

IX

 

С того момента, как Мурад ушёл, в воздухе витало наэлектризованное напряжение: все сидели в гостиной и, когда кому-нибудь приходила мысль и он решался её озвучить, то обрывал себя на полуслове, точно запнувшись о другую, более сильную идею. Время беспощадно шло.

– Мы не успеем увезти его, – сказал Кемир.

Шанай загнанным зверем смотрела на говорящего, словно он нарушил священную тишину, приносящую видимость спокойствия.

– Может, всё обойдётся? – тускло спросил Асад, заранее зная ответ.

Джаваншир встал и обвёл собравшихся взглядом.

– Ну, послушайте, это же нелепо! Я ничего не крал, Всевышний тому свидетель, а, значит, мне ничего не сделают. Ну, к тому же, Мурад мне дядя – не будет же выносить сор из избы. Так?

Шанай подошла к сыну и пристально посмотрела глазами, полными слёз. Она обхватила руками любимое лицо и поцеловала в лоб.

– Ай, шайтан! – бросила Зульфия и, не сдержав слёз, ушла в кухню.

– Ну, даже если заберут – что с того? Пусть допросят и задержат. Вы о презумпции невиновности слышали? Двадцать первый век на дворе, отец.

Асад сидел в неподвижной задумчивости, как статуя Родена.

– Асад-джан, – обратился Кемир, – надо отдать.

Асад будто отошёл от дремучего сна, и, расправив свои конечности, грозно возвысился над всеми. Лицо его побурело от невысказанной, удушающей обиды. Мужчина собрался взорваться, словно вулкан, и излить потоки брани, как вдруг за окном остановилась машина, и вскоре раздался стук в дверь.

– Отдай сына, – повторил Кемир, – так будет лучше. – Затем взглянул на Джаву. – Ни в чём не сознавайся. Мы что-нибудь придумаем.

– Не откроете, выломаем, – закричал голос за дверью. – Раз...

– Нет, – прошептал Асад.

 – Два...

Шанай подбежала к двери и, взглянув на сына как в последний раз, пролепетала:

– Мужайся, сын. Господь даёт лишь то, что можем вынести.

– Три, – женщина отворила, и патрульный, что собирался выломать дверь плечом, от удара в никуда повалился на пол.

В комнате оказалась троица, что часом ранее была у Мурада. Ни слова не говоря, они выволокли Джаваншира на улицу и усадили в машину, оставив хозяинам глотать дорожную пыль и слёзы.

Расим, сидя на переднем пассажирском, обернулся к ошеломлённому юноше.

– Ну, по-хорошему, или по-плохому?

Джава не успел ответить, как на его голове очутился полиэтиленовый пакет. Кислород быстро вышел из лёгких, и юноша подумал, что умирает. Неожиданно пакет исчез, и, получив пару зуботычин, Джава пришёл в себя, чувствуя, как рот полнится кровью.

– Где бараны?

Джава промямлил, что ничего не знает, как вдруг Расим ударил его в нос, а полицейский, сидевший рядом, повторил экзекуцию. Когда подозреваемого привезли в отделение, он уже волочил ногами, а на лице красовались ушибы и кровоподтёки.

– В шестой его! – привычно скомандовал Абасов, и, пока коллеги исполняли приказ, он зашёл в свой кабинет за бутылкой виски и проверил, появился ли Иса Гуляев. Исы не было – это подлило масло в огонь энтузиазма.

Когда Расим вошёл, полицейские наносили лёгкие, но чувствительные удары, оставляя на теле Джаваншира мелкие синяки. Расим поднял руку – все замерли в предвкушении.

– Дядя Мурад – уважаемый человек. Он учил меня и моих товарищей грамоте. Ты оскорбил его. Ты украл последнее, что у него было.

– Я не воро... – не успел Джава договорить, как офицер с размаху ударил его в челюсть. На пол вместе с кровью выпало несколько зубов.

Раззадоренный офицер попытался придумать «рабочее» прозвище жертве, но ничего не приходило на ум.

– Где бараны?

Юноша молча поднял умоляющий взгляд.

– Может, намордник? – сказал Зиса.

Расим задумался, затем выбил стул из-под подозреваемого и уложил его ничком. Абасов вынул ремень, связал ноги и, соединив с наручниками, застегнул, оставив Джаваншира лежать в йогической позе кузнечика.

– Тащи переменку, – сказал он Зисе, и тот, обрадовавшись, принёс компактный генератор с оголёнными проводами на конце.

Один из патрульных принялся наматывать провода на мизинцы ног. Наконец, когда всё было готово, Расим торжествующе взглянул на трепыхающегося как рыба Джаваншира.

– Скажешь?

Юноша молчал. Офицер взглянул на Зису, и тот не замедлил нажать на включатель. Под натиском тока тело начало сокращаться, и вопящий от боли подозреваемый пытался выпрямиться, но связанные конечности не давали этого сделать, и выходило так, что жертва сама выламывала себе рёбра, руки и ноги.

В комнате стоял запах опалённой кожи.

– Где?

– Отпусти! – взмолился несчастный.

На столе стояла бутылка с минеральной водой. Расим не спеша сделал глоток, затем кивком приказал повторить пытку, во время которой принялся поливать подозреваемого.

Ток перестал. Расим толкнул ногой неподвижного юношу – тот не реагировал.

– Вколите пару кубов.

Патрульный достал шприц с адреналином и ввёл в полумёртвое тело. Джава едва слышно застонал.

– Я подпишу, подпишу... – бормотал, упёршись губами в пол.

– Этого мало. Мне нужны бараны, понимаешь?

– Нет, нет их у меня.

Расим оглядел коллег и сказал:

– На вертел его.

Мужчины взяли железный прут и продели его под конечностями, затем подняли подозреваемого, и концы прута установили на подпорки, оставив тело в подвешенном положении.

– Пусть повисит до утра, подумает, – сказал офицер, и все, кроме Джавы, покинули кабинет.

 

 

X

 

Всю ночь дядя Мурад просидел в глубокой задумчивости, размышляя о добре, зле, справедливости.

«Сократ мне друг, но истина дороже, – думал он, оправдывая себя. – А есть ли истина? Что дороже – правда, или человеческая жизнь?».

Сколько бы учитель ни размышлял, ответ не появлялся. В отчаянии он достал спрятанную на чёрный день пачку сигарет и закурил, чего не делал много лет. Он боялся признать, что племянник, которого он, когда позволял брат, воспитывал на высоких идеалах чести и достоинства, оказался вором. Но ещё страшнее, если окажется, что вор – не он.

В дверь снова постучали. Мурад не удивился – он уже ничему не удивлялся в ту ночь, когда между прошлой жизнью, в которой он слыл мудрецом, и новой, ужасающей реальностью образовалась пропасть, через которую не перейти.

В дом вошел Асад, и на его лице, готовом разорваться от ярости, вдруг появилась ангельская кротость и смирение.

– Здравствуй, брат.

Мурад жестом пригласил войти. Братья молчали. Неожиданно Асад, этот грузный мужчина немолодых лет, рухнул на колени и обхватил ноги учителя.

– Отпусти моего сына, Мурад. Богом клянусь, я тебе всё отдам, всё! Пусть он уедет отсюда и никогда не вернётся! Пусть он живёт!

Мурад почувствовал душевную слабость: ноги подкосились, а к горлу подступил ком. Но, вспомнив своё положение, учитель воспрянул духом и испытал отвращение к брату.

– Встань, Асад.

Мужчина, казалось, ничего не слышал, а только и делал, что бормотал, уткнувшись лицом в колени брата.

– Встань и веди себя как мужчина! – сказал Мурад, высвободившись из невольного плена.

Асад встал, вытирая слёзы, и внимательно посмотрел на брата: «Проняло ли? Простит ли?»

– Я – честный человек, мне чужого не надо. Пусть вернёт мне баранов, и я прощу его.

Асад, только что умолявший в ногах, словно принял холодный душ.

– Деньги? Речь о деньгах? Сколько? – он с готовностью достал толстую пачку.

– Ты не понял. Мне чужого не надо – пусть вернёт моё!

Асад недоуменно смотрел на брата.

– Чего ты хочешь? Баранов? Где он их возьмёт? Не крал он твоих баранов, как ты не можешь понять!

– Я всё сказал! – дядя Мурад махнул ладонью, как будто согнал надоедливую муху. – Аваст!

Асад помолчал, затем с грохотом выскочил из дома, как пробка из шампанского, и вновь появился на пороге, когда над горами занималась заря.

Мурад открыл дверь, и перед ним блеяло двадцать отборных баранов, возле которых стояли Мурад и Кемир.

– Вот, на, – запальчиво говорил брат, – двадцать, все твои, на, возьми, давай.

Учитель царственно, не теряя лица, подошёл к баранам, коснулся руками их густой шерсти и про себя подумал: «Эти лучше прежних». Опасения подтвердились, когда на загривке не обнаружилось буквы «М».

– Это не мои, – сказал Мурад с таким лицом, точно ему нанесли обиду.

Асад ошеломлённо выпучил глаза. Лицо его покраснело и взмокло, как после долгой пробежки.

– Как не твои? Твои, все двадцать.

– Ты что, обидеть меня хочешь? – крикнул Мурад. – Здесь нет моего клейма.

Асад посмотрел таким ледяным, мертвенным взглядом, что, казалось, если бы не Кемир, то он убил бы брата на месте.

– Уходи со своими баранами туда, откуда пришёл! Нет моего прощения!

В доме, в полном некогда музыки и веселья, властвовало отчаяние: домочадцы старались не встречаться друг с другом, а привычные дела совершали тихо, в надежде не привлекать к себе внимание и не нарушить тишину.

Асад, этот широкоплечий, властный мужчина, торговец, никогда не пасовавший перед трудностями, сидел в кресле с бутылкой виски, а взгляд его был прикован к пустоте. Шанай с тревогой смотрела на мужа, который ничего не сказал, приехав во второй раз от брата. Всё объяснил Кемир.

Женщина, подобрав подол платья, села на край кресла. Её сознание свербила одна страшная мысль, и теперь, пытаясь поймать взгляд мужа, она хотела понять, поймёт ли её он. Говорят, родственные души понимают друг друга без слов. Так и теперь Асад поднял глаза на жену и прочёл немой вопрос. В сердце мужчины в предсмертном вопле прорычал тигр, который никогда и никому не отдаст своё, но мысль о том, что со смертью сына сама жизнь потеряет смысл, уничтожала супруга, подавляя воспалённую честь.

Шанай всё поняла. Она не винила мужа, поскольку чувствовала то же самое: смерть сына – смерть всему. Она поднялась в спальню и, не сдерживая слёз унижения, стала рыться в ящике с нижним бельём, подбирая соблазнительные наряды. Вскоре она облачилась в ажурные чулки и пеньюар и, спрятав наряд под мертвенно-чёрной чадрой, которую муж никогда не заставлял надевать, Шанай спустилась вниз к машине. Кемир, всё поняв и ничего не спросив, повёз хозяйку на сделку с дьяволом.

Когда в дверь постучали снова, Мурад испытал раздражение, но, увидев на пороге Шанай, облачённую по всем канонам, от удивления и возбуждения попятился и упал на циновку. Кемир затворил за женщиной дверь и остался ждать в машине.

Глядя ошалевшими глазами, Мурад не своим голосом сказал:

– Ты ли это? Ты ли?

– Верни мне сына, Мурад, – медленно сказала гостья.

Мужчина на мгновение вернул самообладание и стал упираться, тогда Шанай одним движением освободилась от чадры, оставшись в пеньюаре и чулках.

Мурад смотрел так, словно его озарил свет Господний: предмет его обожания, с мыслями о котором он засыпал каждую ночь, стоял перед ним именно в том виде, в каком он представлял в самых медовых грёзах. Придя в беспамятство, мужчина набросился на прелестницу, осыпая тело поцелуями и, разорвав бельё в стесняющих местах, жадно вонзился в плоть, словно от этого зависела вся его жизнь. Шанай старалась не думать о том, что происходило: она отводила глаза, а когда учитель грубо хватал её за подбородок и заставлял смотреть на него, женщина представляла перед собой возлюбленного Асада и, как могла, сдерживала слёзы бесчестия.

Когда всё было кончено, Шанай поспешила спрятать наготу, а Мурад, ощутив счастье, точно награду за благочестие, решил проявить религиозное милосердие:

– Если покается, прощу.

Прорезь чадры для глаз взмокла от женских слёз. Шанай низко поклонилась и, пятясь назад, вышла из логова зверя. Приехав домой, она наткнулась на немой вопрос мужа, но не решилась заговорить, чтобы не заплакать. Она долгие часы стояла под душем, до крови натирая кожу жёсткой губкой, и, сколько бы себя ни мыла, ей казалось, что она всё ещё грязная, что чужие, влажные губы утюжат её тело, отчего становилось мерзко и хотелось покончить с собой.

 

 

XI

 

В эту ночь Мурад спал сладко, как младенец. Нега приятных воспоминаний, в которых воплотились самые сокровенные мечты, обволакивала всё его тело. Казалось, в нём зародилась новая, неведомая прежде жизнь, и теперь не существовало никаких преград и страданий. Пребывая в чувстве глубочайшей благодарности, Мурад, как и обещал, отправился утром на Казбеке к отделению полиции. Всю дорогу он насвистывал знакомые мелодии, и дивился тому, как приезд племянника изменил его немолодую жизнь. Оказавшись у входа, мужчина взял коня за поводья и подозвал дежурного. Дежурный, к удивлению Мурада, взять коня отказался.

– В чём дело? Мне к лейтенанту Абасову.

– Лейтенант сам спустится. Сейчас к нам нельзя.

Из-за спины полицейского Мурад увидел десяток незнакомых людей в штатском, которые сновали вверх-вниз по лестнице с кипами бумаг и о чём-то быстро говорили на повышенных тонах. Решив не испытывать судьбу, Мурад остался ждать на улице, мерно покуривая сигарету. Учитель ощущал себя молодым, и казалось, что впереди ещё множество приятных мгновений.

Наконец появился Расим. Вид его был удручающий: растрёпанные волосы и пунцовые щёки, точно его застали за чем-то предосудительным. Расим скоро пожал учителю руку, закурил и оценивающе посмотрел на коня.

– Чего пришёл? – неожиданно гаркнул лейтенант. – Не до тебя сейчас.

Мурад был обескуражен таким обращением.

– Да я... Я хочу забрать заявление. Пусть мальчишку отпустят.

Абасов осклабился и сказал:

– А зря. Новости есть.

Мурад затоптался на месте от волнения.

– Ну, не томи.

– Хочешь новостей? Отдай коня.

Учитель пошатнулся.

– Как?

– А вот так. Дело твоё непростое.

Мурад, скрепив сердце, в последний раз погладил Казбека по гриве и, мысленно попросив у него прощения, отдал поводья офицеру. Расим грубо хлопнул коня ладонью, отчего тот недовольно заржал и встал на дыбы.

– Хорош! – довольно произнёс Абасов. – Вороной!

– Что с делом? – подавленно спросил учитель.

– А, с делом? Две новости: хорошая и плохая. С какой начать?

Мурад презрительно дёрнул плечами.

– Тогда с хорошей. Племянник твой признался, что баранов украл.

– Как? – учитель невольно раскрыл рот, затем пришёл в себя. – Какая тогда плохая?

– Дохлый он у тебя был. До утра не дожил.

Ноги Мурада подкосились, и мужчина рухнул на землю.

– Тебе чего, плохо? – офицер наклонился к Мураду, как вдруг из отделения раздался голос:

– Лейтенант Абасов, пройдите в мой кабинет.

Расим похлопал учителя по плечу и ушёл прочь.

Мурад безвольно брёл к своему дому. Он пытался поговорить сам с собой, о чём-то подумать, но ничего не выходило. Внутренняя пустота овладела всем его существом. Он походил на орех, под твёрдой скорлупой которого не было ядра.

«Всё рушится, – крутилась в голове полубессознательная мысль. – Всё рушится».

Войдя домой, он не запер дверь. Мурад ничего не слышал, кроме звенящей внутренней тишины, а перед глазами всё расплывалось. Мужчина хотел помолиться, но кому? Кто мог вернуть всё вспять? Какой Бог?

Мурад и не заметил, как на пороге оказался Асад, держа дрожащими руками отцовское ружьё. Наткнувшись на гостя, учитель не изменился в лице. Он покорно ждал своей кончины.

– Ты! – крикнул брат. – Забрал у меня сына. Ты! – Он снял ружьё с предохранителя. – Забрал у меня жену. Ты! Хотел моей жизни? – Асад упёрся прикладом в пол, приставив дуло к подбородку, и, держа палец на курке, сказал: – Забирай.

Выстрел.

Мурад огляделся и в первые секунды подумал о том, что ошмётки забросали собой книги, стол, молитвенный ковёр.

«Где теперь молиться?», – промелькнуло в голове, когда вдруг острой болью пришло осознание того, что учитель повинен в ещё одной смерти.

Мурад бросился к мёртвому телу, и, держа его в руках, как прежде, когда младший брат болел, или чем-то был опечален, он нянчил его и гладил то, что осталось от головы, рыдая навзрыд. Слёз оказалось так много, что мужчина ничего не видел перед собой. Вдруг вдалеке раздался крик:

– Эй, милый человек!

Дядя принялся тереть кровавыми руками глаза. Ему по-детски показалось, что сейчас кто-то придёт, кто-то поможет справиться со всем. Вдалеке мелькали фигуры: одна вытянутая, как шахматный ферзь, рядом – конь, а вокруг много маленьких пешек, погоняемых быстрой ладьёй. Мураду показалось странным, что фигуры зажили своей жизнью, и почему они все были белыми? Конечно, белые ходят первыми, поэтому они и ожили раньше других. Мысли учителя путались в потоке бреда, и ему казалось, что настало такое время, когда оживают фигурки, книги, когда всё смешивается воедино и ничто не предстаёт в отдельности. Но неожиданно фигурки превратились в овец, и Мурад почувствовал привкус железа во рту.

– Дядя Мурад, – учитель узнал голос: это был пастух. – Я нашёл твоих баранов! Дядя Мурад!

Рот учителя раскрылся сам по себе, будто тоже зажил отдельно.

– Они прятались в ущелье. Представляешь? Дядя Мурад!

Мурад закричал так, что весь мир слился в один крик, в один этот звук. Ему захотелось остаться там, спрятаться от всего, переждать. Когда кто-то начал трясти мужчину и отвешивать хлёсткие пощёчины, Мурад не смог его разглядеть: глаза погрузились во тьму.

– Не вижу! Ничего не вижу! – кричал Мурад.

– Тише, дядя Мурад, – сказал незнакомый голос. – Это Иса Гуляев. Видишь меня?

Мурад кричал и мотал головой из стороны в сторону с такой яростью, будто стряхивал что-то дурное, но никак не мог стряхнуть.

– Я не вижу!

Иса говорил, что Мурад «наделал дел», и ему нужно будет подписать какие-то бумаги, и что теперь все дела он будет вести с ним, так как Абасова отдали под суд. Гуляев пытался что-то объяснить Мураду, но скоро устал перекрикивать умалишённого и, погрузив учителя в машину, куда-то поехал.

 

 

XII

 

«Всё началось, когда Джава собрался домой», – многие дни я сидел над этой строкой, пытаясь сложить пазлы в картину.

Каникулы кончились, а Богомол не спешил вновь становиться моим соседом. Я спрашивал о нём в деканате, и, не получив ответа, отправился к тёте Айнур. Она, казалось, постарела ещё сильнее.

– Тётя Айнур, а где Джаваншир?

Хозяйка вручила мне диковинную штуку: полый изнутри рог, покрытый фарфором и украшенный золотой цепью.

 

Вскоре на отделение было совершено нападение: трое убитых, один раненный. Говорят, это сделали «лесные братья». Был ли среди них Кемир, и жив ли он?

Тело Шанай обнаружили в том ущелье, где, как сказал пастух, прятались те самые бараны с буквой «М». Мулла сначала отказался отпевать: самоубийство – тяжкий грех, но, немного погодя, сдался.

Что случилось с лейтенантом доподлинно неизвестно. Дядю Мурада больше не видел никто.

 

 

 

На сайте компании Squid Ink – www.squidink.ru – можно подробно познакомиться с деятельностью самой компании. Squid Ink является производителем чернил с многолетним стажем. Опыт позволил компании создать своё маркировочное оборудование. На сегодня даже самое простое оборудование отличается высоким качеством печати, опережая известных конкурентов. 

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование