Неизвестный тюремщик
Он идёт по пятам, словно призрак скользя за спиной.
Оглушителен звон его призрачных серых доспехов.
Неизвестный тюремщик, смотритель, солдат, часовой –
Он идёт по пятам и смеётся неслышимым смехом.
Лёгкой шпагой, отлитой из стали под именем «тень»,
Он пронзает мою ещё мягкую девичью спину.
Режет тёплую кожу и мясо и давит сильней,
Добираясь до сердца клинком.
И, найдя сердцевину,
Он ведёт меня дальше холодной и властной рукой –
Кровь ласкает горячим ручьём онемевшие ноги
И стекает к голодной земле, обещавшей покой,
Оставляет следы на безлюдной и пыльной дороге.
Я иду, излучая всей кожей мерцающий свет,
Как мертвец или нищий, стараясь объять и вернуть всё.
Оставляю следы и иду. И конвойного нет.
Он появится, если я вдруг решусь обернуться.
Мне ровно сто лет
Мне
ровно сто лет. Я иду вперёд.
Шагом дробя тишину и пространства свет.
Я, в частном, почти что есть. Я – смола и мёд.
А значит – текуча. И значит – меня нет.
Нет ни в одной из передовых систем
цифр, слов и шифров, букв, координат –
если я просто чёртов набор схем,
где, когда, как и кого играть.
Я иду целый век и тяну за собой след –
груз неувязок маленького – с большим.
Дело в значении – космос и билет
в
планетарий несопоставим.
Я молча иду. Мне – ровно сто лет.
Не двадцать семь, увы, и не тридцать три.
Молча.
И если внешне меня – нет,
значит, я есть.
Значит, я есть внутри.
Августовскими ночами слаще плачется и пьётся
Августовскими ночами слаще плачется и пьётся,
Легче выдаются тайны, проще создаются сны.
Если вверх смотреть – на небо – то увидеть можно солнце
Почерневшее от боли, словно трупы от чумы.
Звезд не видно… звёзды были, если верить древним сказкам,
Но теперь среди громады неба, вписанного в круг,
Только холод, только воздух ледяной, стальные краски:
Синий, чёрный и... тоскливый.
Цвет, свет, холод, мрак и звук
Город молча раскрывает свои мокрые объятья –
Он, ночным умытый ливнем, жутко добр и одинок.
Я протягиваю руки, я держу его запястье,
Но не чувствую ни пульса, ни своих замёрзших ног.
Глухо бьёт асфальт в подошвы, свет окон ложится криво
В лужи города родного и красивого, как мать.
Августовскими ночами слаще целовать любимых,
Невозможнее – не помнить и больнее – отпускать.
***
Мне тебя ни понять, ни обнять, ни покинуть,
мой усталый ребёнок, моя чернокрылая птица.
Я боюсь твоего ледяного: «хочу извиниться».
Я боюсь, что останется снова лишь номер и имя.
Говорю – и сгущается кровь. И мерещатся губы –
тёплым следом на шее выводят знакомый орнамент.
Я не знаю совсем, как назвать то, что есть между нами,
я совсем не умею быть опытной, сильной и мудрой.
Мне нигде не бывает теплее, уютнее, ближе,
чем в твоих долгожданных руках, моя тёмная нежность.
Мои сердце и ум, моя глупость, моя неизбежность.
Говорят, что любовь стоит смерти.
Но ты – стоишь жизни.
***
Я целую холодного льва в ослепительно-мраморный нос.
Здравствуй, город – душа. Здравствуй, город – колосс.
Ты растёшь во мне саженцем ангельских истовых бурь.
Здравствуй, город – тепло. Здравствуй, город – июнь.
Я не больше напёрстка в ладонях твоих – посмотри.
Что построится, город, скажи, на моей неразумной крови?
На моей неразумной любви что построиться, город, могло?
Финский дышит в лицо. Город руку кладет тяжело.
На плечо.
Так, что рушатся башней кирпичики – позвонки.
Город, бережью братской руины мои – береги.
Вдруг – деревья, проросшие тёплой весной – расцветут.
Здравствуй, город, который – не ждёт.
Здравствуй, город, в котором –
Не ждут.
***
Из детской глупости, из женского упрямства
Я пятый год несвязное – вяжу.
Канва невстреч растянута на пяльцах,
По крестику сплетается ажур.
Ноябрь. Двадцать первое. Начало.
Никто ни в чем ещё не виноват.
Глаза и задыхание. Штурвала
Потеря. Сбой координат.
Любить, любить! Впервые любят звонче,
Впервые любят чище. Высота
Была как в небе тёмной звёздной ночью.
Потом – тепло.
И дальше – пустота.
Пустот мелодии важней словесных музык,
Пустотами и полнится узор.
Апрельский крест. Всё рушится, всё рушит
Апрельский крестик. Мною(!) выигран спор.
Апрельский крестик. Ближе, чем нательный.
...
Здесь пальцы перехватывают нить.
Всё – оттого что ничего смертельней
И оглушительней уже не может быть.
Не может, не могло.
Два года лишних линий,
Чужих напевов: поперёк и вдоль.
Твоё «Люблю». Слова?
Красноречивей
Поить какао, целовать в ладонь
И греть носы. Мы оттого чужими
На перекрёстках ветреных стоим,
Что ни один не ведает, какими
Задуманы. Не знает ни один,
Не видит из-под век и капюшона,
Что рядом – настоящий человек.
Живой. И улыбается с душой на-
растапашку.
Слякотно.
И снег
Идёт. Весна. Опять в узоре крестик.
Опять невстречей меченый апрель.
«Георгий» слева носят. В этом месте
Ношу тебя.
Двукратный кавалер.
Двукратный и – чужой, ненужный, посторонний.
...
Здесь пальцы перехватывают нить.
Всё – оттого что ничего огромней
И сокрушительней уже не может быть.
Комментарии пока отсутствуют ...
