Разлука после золотой свадьбы

 

Недавно у моих знакомых золотая свадьба была. Пятьдесят совместных лет, как копеечка к копеечке, легли. Люди они хорошие и на жизнь не жалуются. Познакомились на  строительстве Братской ГЭС, куда приехали по комсомольским  путёвкам. Там же они и комсомольскую свадьбу сыграли, и жить остались. Так судьба положила, что за все эти пятьдесят лет они не расставались. Ну, конечно, если не считать дни, когда он, или она, учиться ездили,  экзамены там и другие надобности.

Но это супружеской жизни не помеха, наоборот после таких отлучек слаще встречи бывают.

Вырастили они сына с дочерью и внуками обзавелись. Детей любили, может, даже чрезмерно, но это бывает в любящих семьях. Я хорошо их семейную жизнь знаю, с Иваном давно в дружбе, да и работали до самой пенсии бок о бок. А жена моя, покойная, царствие ей небесное, с Валентиной, супружницей Ивана, в хороших отношениях состояла.

Помню, по молодости нам с Иваном подфартило, девки на нас клюнули, можно было бы глоток свободы испить, тем более, что жёны бы ни в жисть не догадались. Нет, Иван ни в какую, не хочу, мол, жене изменять, стыдно будет ей опосля в глаза смотреть. Вот такой он верный муж. На рыбалке иной раз аж зло брало. Мы все от жён отдыхаем, он глядит в огонь костра, а потом вдруг скажет:

– Моя Валя любит на костёр смотреть, как она там интересно без  меня?

Обязательно кто-нибудь, с досады ему ответит:

– Как? Да, наверное, с соседом в шахматы играет.

– Нет, моя Валя не такая, она хорошая.

– Все они хорошие, пока зубами к стенке спят.

А он даже не стесняется мужиков, нарвёт букет полевых цветов и везёт своей Вале.

Да и Валентина Ивана ни на кого не променяет, точно говорю, любовь у них настоящая.

Как вышли на пенсию, то совсем сблизились, друг без друга никуда. В магазин там, или за пенсией только вместе.

Они духовой оркестр любят. Слушать его всегда в парк ходят и иногда даже танцуют. Приятно посмотреть на них, через всю  жизнь свою любовь пронесли и не замарали.

Вот так они до золотой свадьбы дожили, поддерживая друг друга под руки.

Дети давно своих детей имеют, приезжают редко, внуков вначале отправляли на каждое лето, а потом тем со стариками скучно стало, больше на море стали ездить отдыхать.

Сын у Ивана крутой по нынешним временам, начинал своё дело с торговли спиртом, сразу после перестройки, потом всё выше и выше забирался, мне даже Иван не может сказать, на какой он высоте сейчас обитает, сам без понятия.

Дочка у них два раза замуж выходила, вначале мужья, видимо, не те попадались, но вот на третий раз вышла за такого же крутого, как и её брат, только из соседней области.

Валентина очень за неё переживала. Мол, как можно без любви жить-то. А та ей ответила:

– Лучше без любви, чем без денег.

Одним словом, жизнь у их детей, по нынешним временам, очень даже сложилась. Вначале, когда приезжали, дорогие подарки привозили, после времени не стало хватать ездить в гости, больше по телефону разговаривали.

А тут вдруг вспомнили, или Иван с Валентиной проговорились, что золотая свадьба у них. Отмечать приехали все со своими друзьями, друзья у них, тоже круче не бывает. Наша городская власть около них крутится, в глаза пытается посмотреть, во всём услужить готовы.

Отмечали юбилей в лучшем ресторане города. Я там присутствовал и всё в самом первозданном виде пересказать могу. Вначале не очень идти хотел, не моя компания. Но так уж Иван просил:

– Друг ты мне или нет? Что я там с Валей среди незнакомых людей делать буду?

– Очнись, Иван, ведь там дети  твои будут и внуки.

– Так-то оно так, но всё одно боязно, ты уважь нас, вот как благодарны будем.

Вот ради друга перешагнул своё самолюбие и пошёл. Сел я поближе к выходу, где незаметнее,  помахал Ивану рукой, мол, здесь я, держись. А его с Валентиной на почётное место в центре посадили. Нарядили их в новые костюмы, прицепили все советские медали и значки, и так они значит, скованно себя чувствуют, прямо по-сиротски, что жаль мне их стало и себя заодно.

Пересказывать, как гуляет наш русский человек, думаю, не стоит, все знают. Вначале гости достоинства полны, стараются умные слова говорить, уважительные друг с другом. Потом спиртное своё берёт. Лица у всех краснеют, в отношениях появляются  дружественные покровительственные нотки. Вопрос «Ты  меня  уважаешь?» говорит, что человек переходит к психологической разборке своих отношений с другими.

Иногда эти выяснения переходят в физические, но ненадолго. Русская самодостаточность и самодовольство вновь делает захмелевшего человека благодушным.

Вот так значит встал сынок Ивана и говорит родителям:

– Папа и мама, вы дожили до старости, и решил я вас забрать к  себе. Хватит вам самим бегать по магазинам и вести нищенское существование. Слава богу, я имею средства, чтобы обеспечить вам достойную старость.

Тут встаёт сидевший напротив за столом зять Ивана и заявляет:  

– Братан, родители не только твои, но и наши с женой, и мы имеем на них такое же право, как и ты. Чтобы не было между нами обиды, мы должны их поделить. Если ты заберёшь отца, то мы возьмём мать, а если ты возьмёшь мать, то мы отца.

– Постойте, мы не собираемся жить врозь,  – вскочил  Иван.

– Погоди, отец, здесь дело серьёзное, мы сами решим, как  лучше, – остановил его сын.

– Ваня, не лезь к ним, а то они поубивают друг друга. Сделаем, как они решат, а после всё уладим, – шепчет Ивану Валентина.

Вот так сын с зятем поделили родителей. Отец достался сыну, а мать дочери с зятем. Вспомнились мне тогда слова попа нашего, что никто, даже дети не вправе разъединить то, что Бог соединил.

Через три дня Иван уехал с сыном. Перед отъездом мы попрощались. Прощались, словно никогда больше друг друга не увидим. Так оно и вышло. Дальше я всю историю знаю из  разговоров с Иваном по мобильнику. Тот звонил мне часто, иногда и по три раза на день.

Рассказывал, что живёт у сына, как у Христа за пазухой, что ни  пожелает – пожалуйста. Вот только нет жены Валентины рядом. Будь она рядом, и богатство смогли бы пережить. Рассказал про свой разговор с сыном:

– Как можно быть такими жестокими с родителями. Вы ведь нас разлучили на старости лет, а мы всю жизнь рядом были.

– Отец, никто вас не разлучил. Вот вы можете весь день друг с другом по скайпу, по телефону разговаривать, в гости ездить. Что вам ещё нужно?

– Нам нужно, чтобы мы могли сидеть, глядеть в глаза, держать за руку и, даже не говоря ни  слова, понимать друг друга.

– Старческая прихоть и глупость. Вот я с женой полностью обхожусь без этих телячьих нежностей. У нас всё есть, и мы счастливы.

– Вы счастливы в богатстве, а мы в любви. Нельзя отбирать у человека любовь!

 

Однажды Иван позвонил и с радостью в голосе сообщил, что едет в гости к жене. Он так много говорил о ней, и я слушал, понимая, что это для него огромная радость.

Потом долго не было звонков. Я понимал, что Иван встретился с женой и ему не нужен больше никто. И вдруг позвонила Валентина. Она рассказала, что когда Ивану пришло время возвращаться к сыну, у него не выдержало сердце, остановилось на перроне у поезда. Врачи ничего не смогли сделать.

– Но зато он теперь рядом со мной, я хожу к нему на кладбище и молчу, а он тоже молчит, и мы счастливы, – закончила  она.

В тот день я тоже сходил на кладбище к своей жене, помянул её и Ивана. И подумалось мне тогда, что самое важное в этой жизни любовь между супругами.

 

                             

Слоник на счастье

                                

Когда-то большой сибирский районный город перевалил свою кульминационную точку роста и теперь потихоньку двигался к своему закономерному концу. Нет ничего в этом удивительного, это законы человеческой цивилизации.

Исчезают с лица Земли страны, народы, великие и когда-то могущественные города. Им на смену приходят другие, считающие себя ещё более могущественными.

Всё это предрешено, и от этого не спастись. Да и не имеет смысла спасать отжившее и выполнившее свою неведомую людям миссию на этой планете, одной из огромнейшего количества таких же в бесконечном космосе, который в свою очередь песчинка среди ещё больших величин.

В нескольких десятках километров от городка давно заброшенная деревушка. Здесь редко кто бывает. Иногда по весне приезжают люди из города на кладбище, чтобы посидеть на могилах своих родных, но с каждым годом и их становиться всё меньше и меньше.

В деревне две заросшие репьём, чернобыльником и огромными кустами крапивы, улочки, вдоль них стоят бывшие дома, глядя на улицу слепыми выбитыми окнами.

Дома разные по возрасту и разные по жившим в них хозяевам. Одни, при жизни бывшие  добротно ухоженными и строившиеся хозяином на века, ещё сохранили свою гордую осанку, стены и крыши, крытые почерневшим, потрескавшимся шифером.

Другие, в них видимо жили более философы, чем хозяева жизни, развалились, крыши осыпались внутрь дома и из этого нутра уже выглядывали кроны молоденьких берёзок и осин.

Я вошёл в бывшую деревню пешком, не хотелось нарушать кладбищенскую тишину и покой вечности. Здесь не пели птицы, и не было никаких признаков жизни, что были на опушке леса, где я оставил свою технику. Я словно перешёл границу между живым и мёртвым. Птицы живут около людей, живое тянется к живому.

А в этой деревне присутствовало нечто невидимое, оно не покидало меня всё время, пока я находился здесь. Оно словно охраняло то, что ещё сохранилось.

Только к концу моего пребывания в деревне я понял, что это такое.

Когда-то я прочитал первые слова Евангелия от Иоанна – … Вначале было Слово. Дальше прочитал, что слово становиться плотью, мысли и чувства обретают форму. Иногда то, что придумывает человек, становится реальностью. Не зря мудрые люди предупреждают об осторожности обращения со словами и мыслями.

Вот и здесь, в этой умершей деревне, в каждом доме остались мысли, чувства, слова живших в них людей. И это всё обрело некую реальность, нечто вроде привидений, имеющих  подобие чувств бывших хозяев.

Я подошёл к заросшему крапивой колодцу.

Заглянул в него, внизу искрилась от попадавших сверху лучей вода. Вспомнилась детская сказка: «Отведай яблочка с моей ветки..», и страшно захотелось попробовать воды из этого колодца. Нашёл помятое, но чистое ведро, кусок провода и ухитрился достать из колодца с полведра воды.

Вода была холодная до ломоты в зубах. Чем она пахла, я понял только после, она имела запах моего детства, запах прошлого. Тот же вкус, не забытый мною, хотя прошла уже почти целая жизнь.

Видимо от выпитой воды вспомнилась частушка из тех времён:

 

У колодца вода льётся,

Парень к девке пристаёт,

А та жмётся и смеётся,

Целоваться не даёт.

 

Захотелось зайти в дома, где ещё была для этого возможность. Вошёл в сени, интересно, почему пристройку к дому так называли, надо будет посмотреть в яндексе. В сенях стоял сундук или ларь, в котором раньше хранили муку. – Ларь, ларёк… В ларёк пошёл Хорёк… Это понятно, – подумал я. Дальше прошёл в комнату.

На окнах ещё сохранились занавески. Не шторы, а именно деревенские занавески на толстой леске. На стене висело старое зеркало. Я подошёл и посмотрел на себя в нём. Стекло было уже мутноватое, местами ничего не отражало, кроме своих ржавых пятен. Мне показалось, что кто-то пристально смотрит на меня из глубины зеркала, хотя в нём я видел только своё  отражение.

Мне вспомнилось, как зимой ворожили мои дочери с подругами у зеркала, а я подслушивал, уж очень было интересно.

– Нужно закрыть глаза, проговорить про себя, кого ты хочешь в зеркале увидеть, а потом резко открыть, и на мгновение увидишь того, о ком загадала, – учила девчонок моя жена.

И вот я загадал про себя увидеть хозяйку этого дома, открыл резко глаза и увидел смеющееся лукавое женское лицо в белом пуховом платке, оно моментально исчезло, но память словно сфотографировала его. Я даже вспомнил, что женщина похожа на Оксану из фильма «Ночь перед Рождеством». Потом подумал:

– Вот, по всей вероятности, хозяйка дома и зеркала встретила здесь свою старость, но зеркало запомнило её молодой. Не оттого ли, что молодость любит собой любоваться, а старость боится на себя смотреть.

В следующем доме было много брошенного домашнего скарба, давно вышедшего из употребления.

Вот прялка, которая одевала жильцов в шерстяные носки и свитера. Рядом остов круглой стиральной машины «Сибирячка» без электромотора. Множество стеклянных банок, видимо хозяева заготавливали на зиму и соленья, и варенья.

Валяется старинный чугунный утюг, ещё угольный, с вентиляционными окнами, а вот тянется провод к уже электрическому щеголевато-лёгкому.

Среди всего этого пережившего своих хозяев добра, попадаются совершенно немыслимые старые вещицы. Увидел круглую коробочку пудры «Красная Москва» с кисточкой на крышке. И как она могла сохраниться почти за век человеческой жизни.

Открыл коробочку, она была опорожнена только наполовину, сразу запахло тем невообразимо праздничным запахом из детства. Наверное, эту пудру подарили маме маленькие дети на восьмое марта, я помню какое счастье и гордость испытывал и сам, когда дарил маме подобную безделицу в детстве.

Помню счастливые мамины глаза, и как она обязательно открывала такой подарок, нюхала дешёвые духи и целовала меня: «Какой у меня сын заботливый!» И вот хранилась такая пудра или духи всю жизнь, разве поднимется рука выкинуть их.

В  следующем доме я с порога почувствовал сопротивление времени. Время за многие годы в этом доме уплотнилось в невидимую субстанцию и сопротивлялось входу в себя чужаку. Оно напоминало паутину, что мешает идти, но паутины, кстати, я не заметил ни в одном доме.

Не заметил ничего живого, ни пауков, ни мышей, даже небольшого муравья. Не покидало ощущение, что за мной всё время наблюдают.

Может, по ночам с кладбища в дома приходят привидения живших в них людей? Может, это они следят за своими оставленными в этом времени домами?

Я был готов поверить в это.

В углу комнаты лежала куча бумаг, книг, журналов. Из неё торчал угол картонного портрета. Может кто-то помнит их, из прессованной бумаги с тиснёным рисунком, где в овал вставлена большая фотография.

На этой фотографии изображены были, наверное, хозяева дома. Фотограф снял их в стиле ретро довоенного времени. Он сидит, а она стоит рядом, положив ему на плечо руку. Видно, что мужчина с трудом сдерживает серьёзное выражение лица, а у женщины смех вырывается из глаз, видимо, их развеселил фотограф и схватил тот самый миг, в котором они оба продолжают жить до сих пор.

Есть своя прелесть в старых фотографиях, когда-нибудь, если будет время и одолею лень, обязательно напишу огромный труд на эту тему, где не забуду сказать, что люди на этих фотографиях знают, наверное, гораздо больше нас, потому что они ещё кроме своей жизни смотрели со стен на нашу.

Под прогнившей и продавленной половицей у стены что-то сверкнуло мне в глаз. Нагнулся, пошарил рукой и вытащил небольшого фарфорового слоника.

Вот, наверное, то, что я искал в прошлом. В этой чужой, незнакомой мне деревне, но так похожей на ту, в которой родился я, хотя она очень далеко отсюда и её уже нет, потому что поглотило её Усть-Илимское море.

 

Счастье! Как доверчивы люди, как они любят самообманываться, придумывать сказки с хорошим концом, верить в Новый год и Деда Мороза, который рано или поздно исполнит все их желания.

А ещё приметы на счастье, и одна из них – семь слоников. Когда мама привезла из города этих семь фарфоровых игрушек, поставила на комод, в ряд один за другим от большего до самого маленького, мы все пятеро детей были восхищены ими.

Но сразу получили строгий приказ, слоников руками не трогать, а мне как старшему следить за младшими. Помню, как однажды моя сестра достала одного из них и играла им. До сих пор гложет стыд за обиду, нанесённую ей тогда, как она горько плакала, когда я отобрал его у неё.

Но ещё больший стыд всплывал в памяти по всей жизни за свою проделку, связанную с одним из этих слоников.

В те времена моего детства была игра в «чику». Играли на деньги, переворачивая медяки пятаком с гербом СССР. Однажды я решил выиграть и для счастья в игре взял в карман одного слоника, четвёртого из семёрки.

Проигрался я тогда полностью, расстроенный пришёл домой, вспомнил про слоника, хотел поставить его на место, но его не было. Потерял!

Со страхом ждал расплаты. Досталось нам всем. Я так и не признался в своём проступке. Потому, видно, и врезался этот случай из детства в память.

Иногда, уже взрослому человеку, мне казалось, что я потерял своё счастье в детстве мальчишкой, и это волновало меня.

А вот теперь у меня в руке лежит слоник, правда он отличается от того из детства, у этого поднят хобот.

Вначале я хотел забрать его с собой, но что-то вновь меня остановило.

– Это чужое счастье, не твоё. Не трогай его, от чужого счастья счастлив не будешь! – говорил мне в голове чей-то голос.

И я вытащил слоника из кармана и поставил его перед картонным портретом мужчины и женщины. Пусть их потерянное счастье, тоже, наверное, детьми, будет с ними и после смерти.

Я вышел из дома и пошёл улицей, больше никуда не заходя. Я не чувствовал тоски или страха, что, казалось, присутствовал здесь. Только грусть, родившаяся от увиденного и от мысли, «что мы все будем там», наполняла меня.

Выйдя из мёртвой деревни, прошёл опушку берёзового леса и пошёл дальше, надеясь, что живой лес, пенье птиц вернут мне хорошее настроение. И вышел к небольшому озерцу среди леса.

Поверхность воды местами закрывали зелёные листья кувшинок, среди них торчали на стеблях жёлтые головки. В окнах чистой воды отражалась берёзка, росшая на берегу, и кусочек синего неба с белым облачком.

Я присел под берёзку, прислонился к ней спиной и затылком, и стал смотреть в небо на это облачко.

Там за этой небесной  синевой  начинается огромный космос. Огромные величины, перед которыми вся наша земля просто песчинка, а уж то, что на этой песчинке, вообще не поддаётся вниманию.

И над всем этим висит Время, никому не понятная величина, которая может быть и колоссально большой и мизерно малой.

Это Время связывает всё от прошлого до будущего и, возможно, имеет ещё множество других времён, неизвестных пока человеку. Оно связывает человека с непонятным для него бытиём и берёт от каждого из нас что-то нужное и необходимое Ему.

Может, как раз то, что мы зовём счастьем и живём ради него? А, может, нечто другое? Узнаем ли мы это когда-нибудь? И нужно ли знать нам это?

 

Уходят с каждым веком поколенья,

Как не ряди, а жизнь совсем проста.

А люди, люди, как поленья,

Для вечного, горящего костра.

 

                                       

Зима в Варшаве

 

Вот и ударили первые утренники в Варшаве. Тоскливо – нудный, мелкий непрекращающийся дождь превратил дорогу до Варшавы в серую  непролазную жидкую грязь.

Дед Макей говорил про неё:

– Вот в столице снимают на телевидение шоу для  богатых извращенцев, где почти голые девки в  грязи бултыхаются. Приезжали бы к нам, вот где грязи-то.

А Груня Тарасовна ему заметила. 

– Свинья везде грязи найдёт.

Первый морозец схватил эту грязь сверху блестящей коркой. Глупый козёл тётки Фисы, радостно скакнув по этому новому асфальту, провалился выше брюха. Стоял и ревел своим дурным голосом, пока все собравшиеся вокруг варшавяне решали, как его  вытаскивать. Самая смекалистая Груня Тарасовна принесла ремённые вожжи, сделала петлю и ловко накинула её козлу на рога. А потом все впятером дружно выволокли его на твёрдую землю.

С козла медленно стекала жидкая грязь по лохматой шкуре, ногам и огромным яйцам.

– Смотрите, девки, бесплатное шоу, – зубоскалил дед Макей.

– Жаль, у нас видеокамеры нет, а то могли бы для  первого канала такой ролик снять.

С первым утренником наступило бабье лето. С утра морозец, а к обеду осеннее солнце ласково отогревало всю Варшаву и его обитателей, как бы прощаясь с ними на долгие зимние месяцы.

Дед  Макей сидел у своего дома на берёзовой чурке, которая от времени вросла в землю и  полусгнила.

Подошла Грунишна в вечном своём чёрном монашечьем одеянии с палкой в руке, не садясь, она стояла, опёршись на неё, подставив солнцу согбённую спину.

Издали она напоминала букву «Я». Грунишна была родной сестрой Груни Тарасовны, и жили они  вместе в одном доме.

Когда-то в молодости она учительствовала, вышла замуж, но после муж ушёл от неё к другой. Она  сгоряча траванулась, но врачи спасли её, и она ушла в монастырь, прожила в нём больше десяти лет.

Потом вернулась в Варшаву и стала жить у сестры.

Груня Тарасовна смолоду была очень вспыльчивого и неудержимого характера. Потому-то она отсидела десять лет за своего мужа, который в пьяном виде решил погонять её. Схватив нож со стола, она пырнула его, и тот отдал концы.

Так судьба распорядилась, что сёстры встретили свою старость вместе – в одном доме, без детей и мужей.

Груня Тарасовна была малоразговорчивой, мужиковатой, крепкой женщиной. Любая мужская работа её не пугала.

Она заядлая и удачливая рыбачка. Держала пасеку с десятком ульев и продавала  перекупщикам мёд и рыбу.

Вся мужская работа по хозяйству была на ней.

Сестра, которую в Варшаве все звали Грунишной, позабыв её настоящее имя, выполняла работу по дому. Мыла посуду, полы, стирала.

Груня Тарасовна её звала «монашкой» и подшучивала над ней, но любила, как свою дочь.

У этих обделённых судьбой женщин вся нерастраченная любовь обратилась друг к другу.

Дарья, которую дед Макей называл «Ум, честь и совесть Варшавы», говорила о сёстрах: 

– Даже в этом мире Бог устроил так, чтобы один человек был опорой другому и показал, что без Любви человек ничто.

А тётка Фиса, самая молодая из оставшихся жителей Варшавы, добавляла:

– Жизнь она така – пожамкат, пожамкат и отпустит для передыху.

 

Дед Макей рассказывал Грунишне.

– Вот такая же осень была семь лет назад, лил, лил дождь, вся деревня в грязи картошку копала, а потом вот так же морозец вдарил, и такая благодать наступила – копай, не хочу.

Вот все тогда давай грязную картошку водой поливать да сушить на солнце. У природы всё расписано, надо только замечать, что за чем следует.

У дома деда Макея растёт самая красивая на всю Варшаву рябина. Среди малиновой листвы краснеют алым пламенем кисти ягод.

А весной она белеет своими цветами и испускает волнующий терпкий запах. Посадила её в первый год после свадьбы жена Макея, Катерина, тонкой веточкой.

Пятьдесят лет прошло, Катерины уже нет, а рябина разрослась, полностью закрыв дом с улицы.

В Варшаве почти у каждого дома растут рябинки, черёмухи, берёзки. И вот после утренника берёзки зашелестели золотом, черёмухи окрасились от малинового цвета до бордового, а рябины выделялись яркими кистями ягод.

Деревня пережила несколько поколений  жителей. Основали её когда-то давно ссыльные поляки, они и название ей дали. Потом общая со всей страной история.

Много разных людей жило в Варшаве, теперь они на кладбище. Огромное оно для деревни, почти  небольшой город.

Лежат здесь останки людей, когда-то делавших историю Варшавы, но это уже в прошлом. А сейчас доживает деревня последние дни со своими пятью оставшимися жителями.

Ходят они на кладбище, присматривают за ним, хранят последнюю память о живших здесь людях.

Варшава отрезана от большого мира бездорожьем, кто поедет сюда летом в непролазную грязь, или зимой по снежной целине.

Приезжает только один человек, постоянно раз в месяц, Фёдор, сын тётки Фисы.

Привозит он на своём тракторе пенсию для стариков, хлеб и другие продукты. А ещё новости.

Электричества в деревне уже лет двадцать нет. Что делается в мире, узнают варшавяне из приёмника Груни Тарасовны, что работает на батарейках.

Фёдор же пашет огороды старикам, подвозит дрова, сено для коз. Уважают его все как родного сына.

Живёт он за сорок километров от Варшавы на станции  Брежневская, или Малая Земля.

Это тоже история, связанная с историей страны.

Когда-то во времена правления Леонида Ильича построили железную дорогу, проходившую через район. Районные власти станцию решили назвать в честь генерального секретаря. Прибили красивую доску, как мемориальную, с названием станции Брежневская,  но люди почему-то окрестили станцию Малой Землёй. Не только в обиходе называли, но даже на почте везде так писали, и письма, посылки находили  адресатов, потому что все знали, что Малая Земля это Брежневская. И тогда первый секретарь района предложил к названию Брежневская добавить Малая Земля.

Следствием этого предложения стала смена власти, заместитель стал секретарём, а бывшего секретаря  перевели куда-то в Поканаевку, поближе к ИТУ.

Целую неделю стояла, как выразилась Дарья, «благодать божья».

До обеда варшавяне копошились у себя на дворах, а как прогревался воздух осенним солнышком, собирались около Макеевого дома.

Сидели на скамеечках, лениво переговариваясь и  впитывая в себя тепло бабьего лета.

А потом выпал снег.

И не ночью, как обычно бывает; начал сыпать с утра. Вначале это была мелкая, колючая, ледяная крупка, но вдруг, словно застыдившись, природа перешла на мохнатые тяжёлые снежинки, которые медленно падали сверху глухой стеной.

К вечеру снег прекратился. Вся Варшава преобразилась, обновилась.

Монашка Грунишна сказала:

– Словно невеста бежала и обронила свою фату, а та накрыла нашу Варшавку.

Первый снег поднял настроение всем. Дожди и слякоть уже надоели, и перемена в  природе всех  взволновала.

Женщины решили топить баню, а после, как обычно, чаёвничать под спокойный разговор, или под старинные песни.

С обеда тётка Фиса затопила каменку в своей бане. У неё баня просторная, парилка по чёрному, моечная и предбанник для переодевания. Чтобы, выскочив из парилки, можно было перевести дыхание в нём и выпить кружку кваса.

К вечеру к ней пришли Дарья и Груня Тарасовна с сестрой. Каждая несла корзинку со всякой снедью и узёлок с полотенцем и чистым бельём.

Самыми заядлыми парильщицами были тётка Фиса и Груня Тарасовна. Они, по очереди, похлестав по спинам Дарью и Грунишну, отпустили их в предбанник, а потом сидели на полке и плескали на раскалённые камни горячую воду. «Прогревшись», они выскочили в предбанник, раскалённые до красноты, выпили квасу и снова в парилку, и тогда там началось невообразимое. Шлёпая неистово себя веником, они охали, стонали и в пару кидали и кидали на каменку горячую воду ковшиком. Шипя, вода превращалась в пар, и уже казалось, что скоро ему будет тесно в парилке, и он, разорвав стены бани, вырвется наружу.

В моечной Грунишна тёрла спину Дарье и говорила: 

– Совсем из ума вышли, не запарились бы там.

Напарившись, отдыхали в предбаннике, а потом все мылись в моечной. Разговоры были только о бане, на другие темы в бане не говорили.

Первыми ушли, помывшись, Дарья с Грунишной, они пришли в дом и, причесав волосы, одевшись, начали накрывать стол.

Груня Тарасовна, напоследок вылив на себя шайку холодной воды, сказала: 

– Ну что, подруга, наверное, пойдём?

– Кудой? – спросила тётка Фиса.

– Тудой, – передразнила её Груня Тарасовна.

Ещё с час женщины отдыхали в доме, «просыхали». Потом, постучав в дверь, заявился дед Макей, он выставил на стол четверть со своей наливкой из рябины, сказал:

– С лёгким паром, девки, и с первым снегом.

– Тебя тоже со снегом, можит, в баньку сходишь, пару нынче страсть много, – ответила тётка Фиса, хотя знала, что в баню дед Макей не ходит и купаться боится.

– Часто моется тот, кому лень почесаться, – ответил тот.

Дед Макей никогда не мылся в бане, он боялся воды. В детстве, купаясь с ребятами, чуть не утонул, и с тех пор у него водобоязнь. Жена Катерина приучила его обтираться по нескольку раз в день мокрым полотенцем, но водобоязнь в нём осталась.

– Не трожь его, бывает человек чист и благоухает телом, а душа чернее ночи, и дела его смрадом и вонью покрыты, – остановила  её Дарья.

Запоздно в тот день засиделась компания. Чувство одной семьи объединяло всех варшавян, да что семьи, сейчас в семьях исчезает такая связь, какая была у этих людей.

Не чувствовали они свою оторванность от всей страны, не чувствовали своего беспомощного старческого состояния.

Не задумывались о завтрашнем дне, они знали, каким он будет.

Какое-то огромное чувство жило в них, чувство ответственности за свою Варшаву. Они понимали,  что нельзя покидать её, нельзя изменять тем, кто сейчас лежит на кладбище.

Они по русскому обычаю выпили за тех, кто жил когда-то. Вспоминали тех, кого помнили, и их оказалось великое множество.

Потом пели старые песни, те, что пелись всегда на гулянках в Варшаве. Пять голосов, под старую гармошку Дарьи, вытягивали русские протяжные мотивы.

Тёмное покрывало ночи со сверкающими на нём искрами звёзд накрыло всё вокруг. Безлунная ночь,  но от выпавшего белого снега хорошая видимость.

Светилось лишь одно окошко в чёрной притихшей деревушке, такое маленькое на всю огромную Россию.

И началась длинная, сибирская зима. За короткий день времени как раз хватало, чтобы управиться по хозяйству: накормить живность, натаскать дров, воды, протопить печи, расчистить снег. Уже к вечеру  кто-нибудь обходил дворы, проведывая остальных.

Иногда собирались то у одного, то у другого. Несколько раз приезжал Фёдор. Отметили  варшавяне день рождения Грунишны. А на Новый год к деду Макею приехала дочь. Она решила показать отцу своего нового мужа. Новый зять был из крутых, вырос в детском доме и потому очень желал видеть своего папу. Его машину притащил на буксире Фёдор трактором.

Деду Макею навезли подарков, а зять решил устроить баньку. Они несколько часов прогревали не топившуюся со смерти Катерины баню, таскали воду, потом помылась дочь Макея, а зять предложил папе помыться с ним. Не принимая  никаких возражений и не слушая слов, зять, не привыкший, чтобы его ослушивались, утащил папу в баню.

После баньки крепко выпили, провожая старый год и встречая новый. Зять устроил в Варшаве фейерверк из привезённой с собой  китайской пиротехники.

Все варшавяне вышли смотреть, как разноцветные снопы огня рассыпаются в небе.

Давно такого не было в Варшаве. Утром Фёдор, снова зацепив машину, увёз дочь деда Макея с зятем в большой мир.

Проводив дочь с зятем, дед Макей захворал. Встревоженные женщины, как могли, ухаживали за  ним. К вечеру деда не стало. Он лежал на столе сухонький и  маленький со спокойным лицом, такой домашний, но уже холодный.

Три дня мела страшная вьюга, перемело всё. Все женщины, протоптав тропинку до кладбища, долбили ломиками промёрзшую землю. Раскладывали в яме костёр, отогревали её и снова долбили. На третий день могила была готова, гроб сколотила Груня Тарасовна. Женщины не стали мыть покойного, помня его водобоязнь, только переодели в чистое бельё и в обновки, что привезла дочь. 

Потом Грунишна прочитала над ним молитвы, все тихо поплакали и гроб с покойным,  положив на санки, потащили на кладбище.

Пурга прекратилась. Снег хрустел на крепчающем морозе под ногами идущих. Похоронив деда Макея, женщины шли к его дому, чтобы по обычаю помянуть усопшего. Закат разгорался зловещим красным цветом, охватывая всё небо.

– Не иначе, мороз вдарит ночью, –  сказала тётка Фиса.

– Спасибо тебе, Господи, что управились до него, – добавила Грунишна.

– Пусть земля будет пухом нашему Макеюшке, ему теперь всё едино, мороз или тепло, –  сказала Дарья.

И только Груня Тарасовна, крепко сжав зубы, молчала.

 

 

 

Автоломбард "Экспресс" в Красноярске предоставляет займы под залог движимого имущества - залог легковых и грузовых авто, спецтехники от 4% в месяц.

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование