«Журавли улетают на юг…»

***

Почерневшая пижма прикрыта снежком,

Из-под снега чернеет трава.

Передать я пытаюсь беззубым стишком,

Что в душе уместилось едва:

Этих белых снегов, этих чёрных стеблей

Красоту, чистоту, глубину.

Здесь частичка природы, а то, что за ней,

Я никак уже не потяну.

У обычной помойки, где кошек полно,

Где пакеты от ветра шуршат,

Я смотрю на природу, как смотрят кино

И когда никуда не спешат.

Погляжу я немного и молча пойду,

Но запомню, метелью обвит,

Как качается пижма у бака ДУ,

Неприметная в общем на вид.

***

Я знаю: легче сесть и писать,

Думая, как велик,

Чем взять ребёнка и покачать,

Перепевая крик.

Я знаю: проще, когда аскет

Ради одной строки,

Чтоб стать известным на тыщу лет,

Не ест, не пьёт и не спит.

А я буду спать, а я буду жрать,

Иногда тупить синема.

Попробуй хоть час с детьми поиграть

И не сойти с ума.

Я знаю: проще дойти до глубин,

Поставить больной вопрос,

Чем думать: а что же делать, блин,

Когда у детей понос?

Я знаю: легче в мире идей

Учинить скандал, не кичась,

Чем прибраться там, где двое детей

Поиграли хотя бы час.

Я знаю, что проще. Но вот секрет:

Об этом нет ни строки.

Потому что пишет стихи – поэт.

А папы не пишут стихи.

Патриотическое

Журавли улетают на юг.

Мы привыкли на них любоваться.

От морозов летят и от вьюг,

Чтоб весною назад возвращаться.

Только мне это сильно претит.

Нет в их криках ни скорби, ни боли.

Ведь журавль – за едою летит.

Где сытнее – там Родина, что ли?

Мне гораздо милей воробьи.

Хоть поэты цены им не знают,

Но они-то просторы свои

На жратву и тепло не меняют.

***

Есть в часах, почти уже вечерних,

Небывалой жизни красота.

Белый день уж тьмою перечеркнут,

Ночь в борьбе со светом начата.

Но горят, горят ещё покуда

Фонари, глаза ещё горят.

Поневоле тут поверишь в чудо,

Опускаясь в сумеречный ад.

Нет, горят и окна, и витрины,

Фары и подфарники горят,

Ртом людей глотают магазины,

Давится бумагой банкомат.

Вот идут с работы, покупают

И спешат увидеть сериал.

Это люди жизнью называют –

Где тождествен быт и идеал.

И когда немного так прикинешь,

Как бы ты такою жизнью жил,

По-любому, Моцарт, кони двинешь,

Если рук ещё не наложил…

Потому я Бога выбираю,

Что Он дал мне чудо из чудес –

Не способность землю сделать раем,

А возможность прыгнуть до небес.

***

Вот школьник я, от времени далёк,

В храм осени вступаю развесёлый,

Сверкают листья, словно уголёк,

И нимб дождя возносится над школой.

Не замечая луж, иду домой,

Вернее, небо в лужах замечая.

Вода и грязь сияют синевой,

С землёю небеса соединяя.

В воронке лет, где вечность у щеки,

Как ветерок, прохладный и пьянящий,

Я вспомню всё, но не найду строки

И вновь забуду этот день звенящий.

И школьный двор в слезинке дождевой,

И шёпот трав на месте Мегалита,

И эту грязь под этой синевой,

Где осень, словно Библия, раскрыта.

***

Говорил я истории бедной страны:

«Что ты так глубока и горька?

Отчего твои раны так жутко видны,

Будто плоть под ножом мясника?»

Не ответила горькая. Горб наклоня,

Лишь за горло взяла без стыда,

В свою рану раскрытую сунув меня:

«Посмотри, и рассудишь тогда».

Сонет

Проникнуты достоинством своим,

Они скрипят, но делают карьеру.

Их волосы, прекрасные, как дым,

Столицы наполняют атмосферу.

Их взгляд глубок. Глаза подведены.

Их отличает грация гепарда.

В раскованных движениях видны

Приметы непонятного азарта.

Их жизнь полна волнений и чудес:

Звонок, контракт, Италия, прогресс…

А нет – рванём в Тоскану голубую!

Им лишь одни мгновения страшны:

Ложась в кровать, в минуты тишины,

Входить в себя, как в комнату пустую.

***

Осторожно, возможно падение с неба снега

И льда вызревание на земле.

Это зима плывёт, как омега,

Город раскачивая на себе.

Лёд расползается, как медуза,

Если ступить на неё ногой.

И кажется, что не выдержишь груза,

Полный до края самим собой.

И мы засыпаем, уже двулики,

Нам эмпирически невмоготу

Любовью, как паром, дышать на стыке

Слов, замерзающих льдом во рту.

А в центре метели, высок, и тонок,

И мрачен, как сторож среди зимы,

Молча вслушивается потомок

В заледеневшие наши псалмы.

***

«Соли нет!» – сказали в магазине.

Неужели вправду соли нет?

В деревенском старом магазине

Я купил для сына пистолет.

Если соли в мире не осталось,

Если друг на друга наплевать,

Если соли в мире не осталось,

Надо научиться убивать.

Пусть мой сын играет с пистолетом,

Это в современности нужней...

Но когда подумал я об этом,

Стало гадко на душе, верней,

Сердце вдруг пронзило острой болью:

Что бы я мальчишке объяснил?

Нет, уж лучше сам я стану солью,

Чтобы сын патроны не купил.

***

Поведай грядущему миру

про светлое детство твоё,

про муки призванья, и лиру,

и чем ты рискнул для неё.

Поведай о Родине, или,

вернее, о старом дворе,

где дерево в солнечной пыли,

с зарубками на коре.

Влюблённости воздух бесплотный

и трудный любви перегной

пусть в стих проникают свободный,

пусть выскажутся тобой.

Поведай о смерти, о горе,

о том, как печальны кресты,

о том, как не скрыться от боли

в присутствии пустоты.

Поведай о внутренней битве,

о самом тебе дорогом:

о вере скажи, о молитве,

о Боге, незримом, благом,

о том, что вот это – основа

и вечная участь души!..

...но только о главном – ни слова,

ни слова не напиши.

***

Наваливалась тишина,

и воздух становился гулким.

Тревогой вся окружена

ходила мать по переулкам,

стучалась в двери. Только стук

молчаньем отзывался сиро,

как резонирующий звук

богооставленного мира.

А я сидел в своём дому

и материнский голос слышал.

Никто не отвечал ему,

никто на стук и зов не вышел.

Тогда я женщину позвал:

«Вернуть ты сына захотела?

Я так же точно мать искал,

но мать моя давно истлела.

Увы, предел любви таков,

предел любви, закон разлуки».

Я смолк. Мне не хватало слов

для этой нашей общей муки.

И тут внезапно я постиг,

что с нею мы теперь стояли,

как сын и мать, что в этот миг

сквозь боль друг друга узнавали.

Дочке

Ты куклу уронила,

и я сказал: «Смотри,

невидимая сила

исходит изнутри,

смотри, она живая,

и требует опять,

глаза приоткрывая,

её на ручки взять.

Она жива, покуда

ты, доченька, растёшь

и веришь в это чудо,

и на руки берёшь.

Творят любовь и вера

великие дела!..»

Ты куклу пожалела,

а слов не поняла.

***

Сосредоточусь на траве.

Ну, что она, трава?

Она прижмётся к голове,

прохладная едва.

А надо мною – небеса,

и солнце надо мной,

и так полны мои глаза

и небом, и землёй.

Но я лежу в просторе дня

как будто для того,

чтоб кто-нибудь забрал меня

и вырвал из него,

остановил весь этот свет

с его календарём!

Я свято верю: смерти нет!

Но нет и жизни в нём!

Не знает семя, для чего

убьёт его росток.

Росток не знает, для чего

палит его восток.

Трава, наследница ростка,

вовеки не поймёт,

зачем, зачем моя рука

косой ее возьмёт.

И я – такой же элемент

земного бытия.

Я свято верю: смерти нет.

Но смерть придёт – моя.

Я сопричастник смерти стал

в зачатии уже,

я первым делом смерть узнал

в начавшейся душе,

я соткан смерти торжеством,

я им живу всегда,

как будто смерть – мой отчий дом,

питьё моё, еда...

Очнусь в траве, скажу: «Бог весть,

почудится чего...»

И вспомню вдруг, что в мире есть

иное торжество.

***

Было так: во дворе пацаны

из рогатки убили птенца.

В ярком свете весёлой весны

он упал у крыльца.

Вроде птаха: жалеть-то чего?

Но когда с перебитым крылом

он у дома упал моего,

я впервые столкнулся со злом.

Жека только плечами пожал,

Вася тронул брезгливо ногой.

Я тихонько домой побежал,

очень мне захотелось домой.

Я заплакал в кровати, потом,

даже мама не видела чтоб.

Это я с перебитым крылом

лёг в кровать, точно в гроб.

Только звёзды глядели из тьмы,

и никак я не мог уяснить,

как же, в сущности добрые, мы,

как могли мы – убить?

Как – играя – могли не понять,

что уже утонули во зле,

и как трудно нам будет всплывать,

а потом ещё жить на земле?..

***

Мне тут пригрезилось – спросонья ли? –

что Пушкин, может быть, живой,

что, может, он в соседней комнате

трясёт курчавой головой.

Над мировой несправедливостью,

чем только можно смерть поправ,

с присущей гению игривостью,

с сознанием вольности и прав

трясёт густыми бакенбардами,

трясёт красивым кулачком

над политическими картами,

и над учебными стандартами,

и над селом, и над Кремлём.

Его считали вы мятежником

и чуть ли не большевиком,

кутилой, бабником, приспешником

искусства чистого. Потом

он монархистом самым пламенным

из революционера стал,

и жизнь пред троном Николаевым

как прах и пепел полагал.

Его программами завесили,

учебником заткнули рот,

а он всё так же чист от плесени

филологических работ.

Всё так же жизнью слишком полон он,

Дантеса пулей не убит,

и гения его, как колокол,

в веках поэзия звенит.

***

Там, где бьётся о берег прибой,

мы о многом молчали с тобой,

а потом говорили о многом

так же искренне, как перед Богом.

Иногда по Шексне проходил теплоход,

а по синему небу летел самолет,

а потом тишина наступала,

и сомненье мое отступало.

И казалось, что жизнь так кристально ясна,

и уже не погрузится больше во тьму,

и что истина в этой мгновенье дана

только мне одному, только мне одному.