Сразу после молитвы

О прозе Александра Донских 

Солнце всегда взойдёт

У этого мальчика мой день рождения, та же фамилия, да и возраст, вероятно, тот же, таким родным он мне показался. Герою повести в новеллах Александра Донских «Солнце всегда взойдёт»[1] Серёже Иванову девять лет. Как и рассказчик, читатель существует сразу в двух мирах, в двойном времени – остаётся взрослым, анализируя события, и одновременно воспринимает их как ребёнок. Перемещения позиций «взрослый» - «ребёнок», осмысление происходящего с точки зрения житейского опыта и чувствование его как впервые – пружина произведения, его динамический контрапункт. Присутствие взрослого-рассказчика внутри ребёнка-героя и ребёнка во взрослом формирует скользящее время, в котором прошлое находится в настоящем, а настоящее в прошлом. Колебания времени, его неуловимая субстанция создает ощущение соприсутствия будущего внутри прошлого-настоящего. Само же название произведения «Солнце всегда взойдёт» рождает уверенность в будущем, словно оно уже рядом и до него рукой подать.

Повествование начинается с получения семьёй собственного дома, «норки», как называет её мама. «Казённый» дом дали большой семье вне очереди, и хотя он оказался запущенным, щелястым, все ему рады как чуду. Несмотря на скитальческую жизнь, связанную с бродячей натурой папки, мальчик живет ощущением цельной и дружной семьи. Любовь и самоотверженность мамы, труженицы и певуньи, держит семейное единство. Мальчик не нуждается в доме, как нуждается в нём мама, он несёт чувство дома в себе. Дом – это вся семья вместе, как и при переезде, на телеге, запряженной в изработанную, с плешинами лошадёнку.  На самой вершине домашних вещей сидит Серёжа, рядом кот Наполеон и кошка Марыся, сёстры Лена и Настя с куклами, внизу сидит мама с Сашком, сестра Люба вышагивает рядом с папкой. Семья счастлива уже тем, что все вместе.

Образ дома – главный в повести, им она начинается, им она и заканчивается. Обретение дома, желанного, любимого – своего для всей большой и шумной семьи с пятью детьми, с мамой и папой. Таким дом остается и в конце произведения. Только дверь его оказывается закрытой для измены, для папки. «– Пропаду я без вас, родные мои, – как из длинной-длинной трубы, с гулом докатывался жалкий – «Да его ли?» – голос отца». Отец ушёл во тьму, утром «папкиных следов не было, вообще никаких следов ни от нас, ни к нам не было». В конце повести мальчик возвращается в воспоминаниях к началу, к тому, как в сентябре «казённый» дом был выкрашен «в зелёный сголуба цвет». «Вот тебе, бродяге, морская волна – плыви», –  задумчиво и улыбчиво сказала тогда мама папке, отставив кисть». Дом-корабль продолжает свое плавание по житейскому морю. Образ дома формирует кольцевую композицию произведения, замыкая собой мир ребёнка, его благодать и умиротворённость.

«Мне захотелось вернуться в дом прямо сейчас. Поминутно оборачиваясь, я шёл в школу. А дом превращался в «морскую каплю» на белом-белом море снегов. И вскоре «капля» слилась с прекрасным сияющим светом этого нового прекрасного утра». Конец повести одновременно реален и метафоричен. Реальность события – уход в школу перетекает в метафору: «А там на улице, в большом предзимье, мы разделимся и каждый пойдёт по своей дороге. А вдруг заблудимся, не встретимся, да Бог знает, что ещё может стрястись?». И опять реальность: «Но – надо выходить: закончились каникулы, пора идти в школу, а маме – кормить поросят, потом пробежать по конторам, чтобы помыть полы». Два пласта художественного повествования едины – один просвечивает сквозь другой, возникает сплав метафоры и реальности.

Метафора ухода из дома как начало взрослой жизни сливается с метафорой встречи с жизнью. Начало отмечено чистотой, нетронутостью, светом – тем, чем в русской культуре отмечен образ первого снега. «На крыльце сияние снега ослепило меня, хотя солнце ещё не взошло в полную меру. <…> Я первым, увязая, протопал до дороги, влился нашей дорожкой в общие стёжки улицы, наших соседей, моих друзей». Метафора пути раскрывается значением судьбы, её единством с судьбами маленького и большого мира. Одновременно возникает страх перед новой, взрослой жизнью, желание вернуться домой, но мальчик идёт вперёд. Дом «морской каплей» растворяется в белом сияющем мире, чтобы в сознании рассказчика остаться осязаемой, живой реальностью. Метафора-реальность вспыхивает гранями – видимого и невидимого, осязаемого и предчувствуемого, тем, что растворяется в памяти и что в ней высвечивается. Неуловимая ткань воспоминания передается вспышками разных художественных форм.

Конец повести отсылает к началу, начало двигает к концу – цикличность повторяет внутреннее содержание воспоминаний, которыми проникнуто повествование. Взрослый рассказчик живет воспоминаниями, они лучшая часть его жизни. Метафора возвращения, воспоминание как возвращение в прошлое является формообразующей у писателя. Этим объясняется необычное определение жанра произведения – «повесть в новеллах». Каждая новелла как отдельное воспоминание, как ещё одно возвращение в прошлое. Цикл новелл – это постоянное возвращение рассказчика в детство как потребность взять что-то оставленное, позабытое, но крайне важное сегодня. Каждая новелла-возвращение дает маленькое открытие, которое не проговаривается, но подразумевается, предчувствуется.

Воспоминания в повести – это не столько «собирание личности», «духовная автобиография» человека, по словам литературоведа Б.В. Аверина, сколько скрепление уже собранного в человеке, стремление к цельности. Возращение в детство естественно для рассказчика как биение сердца. «Воспоминание – это ведь тоже реставрация. Это соединенность жизни в неразрывное сказание», – писал В. Распутин в послесловии к книге С.В. Ямщикова «Послушание истине. Записки реставратора» (2007). Восстановление души, ее реставрация как средство противостояния разрушению, исчезновению, когда разрывы и потери целятся воспоминаниями, связываются в единое целое. Прожитое как важнейшая ценность жизни. Это то, что даёт рассказчику силы и счастье быть во взрослой, неизвестной для читателя жизни. Тайна настоящего остаётся тайной и противопоставлена лучезарному по ощущениям, радостному прошлому.

Стиль повествования органичен для главного героя, мальчика девяти лет. В нём отражена психология ребёнка с быстрым переключением внимания с одного дела на другое, с мимолётностью переживаний, возбуждённостью от новой игры, и, будто бы, быстрым забыванием прожитого. Но листание событий и чувств иллюзорно. Возникает контраст между быстрым забыванием событий мальчиком-героем и памятью взрослого человека, хранящего и передающего в воспоминаниях все мелочи, детали прошлого. Словно память – книга, запечатлевшая главное помимо воли ребенка. Внутренний контрапункт создает притяжение-отталкивание прошлого, проявление давно вроде бы стёртого, забытого. При этом стиль повествования лаконичен, сконцентрирован на внешних впечатлениях, в нем мало рефлексии. Точнее, рефлексия нарастает и постепенно входит в мысли рассказчика, соотносясь с динамикой взросления, обретением мальчика мира в себе и себя в мире. Взросление в повести представлено как прощание с детством – душевным раем. Выход из рая, становление растущего самосознания ребёнка – основная сюжетная линия произведения. По мере того как мальчик расстаётся с гармонией детства, в текст входит гармония прощения и мудрости, понимания сложности человеческих отношений, диалектики ненависти и любви, страха и открытий, порока и подвига.

Прорыв мотива утраченного рая ощущается в новелле о дедушкиных часах. Метафора остановленных часов – чудесных для ребёнка часов с кукушкой – фиксирует остановленное время рассказчика. Старинные часы остановил сам мальчик, кукушка упала в раскрытые ставенки и дверцы домика не закрылись. Удивительная кукушка не ожила, хотя мальчики трясли часы, крутили стрелки, дёргали цепочку. Любопытство и озорство обернулось потерей и испытанием. Мальчик нашёл в себе смелость признаться в шалости. И хотя сломанные часы починены и сопровождают жизнь взрослого рассказчика, время для него остановилось на детстве. «Нет на свете дедушки и бабушки, а те часы с кукушкой ныне висят на стене в моём доме и порой навевают на меня грусть: увы, увы, даже самые дорогие в мире часы уже не вернут ушедшего времени, чтобы исправиться, объясниться, долюбить». Линейный отсчёт времени по часам с кукушкой, полученным в наследство от деда, соприкасается с другой системой координат – человеческой памятью, в которой прошлое как живое настоящее, прошлое как вечное настоящее.

Есть какое-то переплетение, сцепление судеб папки и мальчика в том, что после воспоминаний о поцелуе тёти Клавы и «грозы» в доме – приходе пьяного отца и размышлений мальчика об его отношениях с тётей Клавой - следует история о посещении мальчика старого дома вместе с Ольгой Синявской. В заброшенный тёмный дом боялись входить даже мальчишки, но Ольгу «вечно-то тянуло в какие-нибудь тёмные, таинственные углы, во всякие чуланы и сараи». Эта тяга девочки к запретному, страшному заставила и главного героя перешагнуть через порог. Метафорический пласт значения слов и образов приоткрывает что-то невидимое и недоговоренное. Девочка заставила влюбленного испытать сначала ужас, затем стыд и позор, подстроила так, что Серёжа ее поцеловал. Манипулируя страхом наказания, девочка вынудила своего спутника признаться в намеренности поцелуя. Но, торжествуя победу, подружка смогла оставить у мальчика ощущение счастья. Притягательная сила едва рождающегося женского обаяния, коварство и власть маленькой Ольги словно отражают тайну власти тёти Клавы над папкой, тягу опустившейся женщины к запретному, алкоголю, к преступлению нравственного порога – соблазнение, спаивание, увод мужа от жены и пятерых детей. Тёмное очарование тёти Клавы и девочки Ольги, их властная сила над мужским сердцем остаются тайной, остаются вопросами мальчика своему будущему, а взрослого – мальчику.

Воспоминание о посещении старого дома – это и ответ рассказчика на вопросы ребёнка об отношениях взрослых, «почему люди несчастны? <…> Почему мама должна быть несчастливой? Почему папка не хочет, чтобы нам всем жилось радостно и беззаботно?..». Новелла «Моя подружка» находится в самом сердце повести и можно предположить, что имеет центральный смысловой статус. Новелла предлагает ключ к замку, которого нет, и который не будет дан. Детство смыкается с взрослостью, прошлое оказывается рядом с будущим, и это будущее, которое для рассказчика уже стало прошлым, создают удивительное непередаваемое, зыбкое время произведения. Параллель отношений, рифмы жизни – тётя Клава с папкой и мальчик с Ольгой – соединены сюжетом в одно целое как предощущение судьбы мальчика, теперь мужчины, жизнь которого остается за кадром. Такая параллель дает импульс для продолжения в сознании читателя истории главного героя, невольного перебирания вариантов его судьбы. Возникает предчувствие чего-то и какая-то горечь от этого. Недосказанность прожитой жизни рассказчика и как будто её отсвет в авторской структуре повествования создает особую притягательность книги.

Мотив прощения важен в повести. Умение прощать воспринимается мальчиком от матери (новелла «Несколько слов о маме и папке») и отца (новелла «Маленькая ссора»). Главный герой получает его как дар от своих родителей и как спасение от бед. Умение прощать создает особое состояние гармонии и тишины в душе читателя. Такое произведение могло возникнуть, наверно, только после молитвы, когда душа открыта и легка, когда благодать коснулась сердца и мир кажется родным. В такие минуты душа ещё не засорена обрывками зависти, корысти, лжи, страха, и хочется обнять каждого, простить всё и всем… В повести существует дистанция между рассказчиком и тем, что он воспринимает. Она не только временная – «тогда» и «теперь», и не только возрастная – «детство» и «взрослость», она возникает от ощущения благодати в душе, умиротворения.

С этим миром и неотмирной мудростью мальчик входит в повествование. Но, как и когда он приобретает этот дар, трудно уловить. Благодаря ему рассказчик продолжает любить свое прошлое, полное драматических событий и переживаний. Он смотрит на прошедшее, словно с позиции вечности, не пытаясь ответить на вопросы себя ребёнка, его тяжёлые размышления о происходящем, найти выход, определить чью-то правоту. Рассказчик предоставляет времени самому встать на положенное ему Богом место. В центре повести надежда мальчика, «что ведь обязательно настанет утро, вновь взойдёт и засверкает солнце, заголосят еланские петухи, а нашу жизнь никогда-никогда не омрачат печали и горести». И даже после ухода папки мир для ребёнка остаётся целым благодаря дому, маме. «Мы сбежались со всех комнат к маме, прижались к ней. Мы всё ещё были нашей большой единой семьёй». Надежда и любовь к близким, маме и папке, позволяет мальчику сохранить внутреннее согласие, даёт силы жить и радоваться жизни. Надежда звучит сквозь усталый голос рассказчика.

Родовая земля

Отстраненность от мирского и одновременная погруженность в него как авторский прием характерен и для другого произведения писателя. Роман Александра Донских «Родовая земля»[2] о людях Сибири. В нём отражены судьбы людей пореформенного времени второй половины XIX века и начала XX века. В центре внимания писателя – судьбы двух родов, семей Охотниковых и Орловых, живущих в приангарском селе Погожее. Люди с кряжистыми, словно сибирские деревья – сосна, кедр, лиственница, и врастающими в землю характерами. Звукопись фамилий отражает природную голосистость русской речи, призывные и открытые миру «о» - «а» в просторе полей, лесов, далей. Повествование следует за естественной логикой жизни дедов, детей, внуков. Единая нить поколений порой истончается, когда наступают на человека катаклизмы, войны, но не прерывается – род утверждает себя на сибирской земле. Природа человеческого бытия представлена в романе архетипически, в форме параллельных метафор: течение реки-времени, движение поездов по открывшейся железной дороге – Великому Сибирскому пути, торговая дорога из деревни через Ангару – Залари – Черемхово – Тельму - Вересовку – Иркутск – Байкал, по которой ездят Охотниковы и Орловы. Топография известная сибиряку-иркутянину, но определить место жизни героев не просто. Образы дороги и пути встречаются, они уплотнены даже в небольшом фрагменте текста. «Отец и дочь шли домой вместе. <…> По дороге скрипели телеги, возле дворов квохтали куры, взлаивали, завидя чужака, цепные псы – жизнь продвигалась своим извечным ходом. <…> - Тебе с Семёном, может, век прожить вместе, детишек нарожать, внукам дать дорогу <…>». Метафоры-архетипы реки-времени, дороги как цельный лейтмотив романа, имеют не только значение движения времени, но и утверждение самой жизни, ее вечности и осмысленности.

Путь как ключевой образ отражается в речи и судьбах разных героев. «Нашла сущий путь. И – иду, иду по нему», - говорит монахиня Мария о своей борьбе с порочной любовью, об отказе уйти из монастыря с любимым человеком. Эта уверенность Марии в своём выборе, её твердость помогает Елене понять себя. Образ реки-жизни выходит на поверхность текста в напутственных словах монахини: «махнула Мария головой на Ангару, широко, мощно нёсшую свои снеговые тугие воды, - да, вот такой реки под названием жизнь». Во сне раненому Василию о пути напомнит материнский голос с неба: «Путь твой светел и просторен – так иди и поступай по разумению своему и по влечению души». Чувство своего пути и отказ от чужого живёт в сердце выздоровевшего Василия. Петербург воспринимается им как чужой, с путанными и опутанными дорогами. «И эти равнинные, застроенные высокими домами, заводами с дымящими трубами, опутанные шоссейными дорогами, трамвайными путями просторы тоже не влекли и не трогали Василия. <…> Хотелось к Великому Сибирскому пути с гудками и паром тружеников-паровозов». Образ пути перекликается, переплетается с образом реки, дороги, железнодорожного пути, усиливается художественными параллелями, получает статус главного.

По железной дороге, как по часам, герои романа сверяют судьбоносные моменты жизни. В новом для сибиряка пути есть что-то могучее, стремительное и надежное. Железная дорога как течение вечной Ангары, как просёлочная дорога, соединяющая деревню с большим миром. Важный разговор на Пасху перед свадьбой состоялся между Еленой и Семёном. «Елена узнала мягкий голос Семёна, прозвучавший за её спиной, и не повернулась, а смотрела на бровку светлеющей за железной дорогой тайги». И позднее от несогласия с женой после свадьбы Семён теряет ощущение себя, теряет чувство пути, железной дороги и Ангары. «Семёну отчего-то стало казаться, что нет на свете ни паровоза с вагонами, ни самой железной дороги, ни Ангары с её широкими чистыми водами, ни гористых лесных цепей, подступающих к правому берегу, ни Погожего с его церковью, избами, огородами, ни односельчан и даже его самого. <…> Одиночество и тоска заледенили его душу. Он не видел ясного пути в жизни». Метафорическое звучание реальности формирует многомерность, глубину художественного текста.

Мотив пути в изображении железной дороги с идущими по ней поездами к концу произведения словно сгущается, концентрируется – путь Василия домой имеет ускоренную динамику. Сосредоточенность внимания героя на движении назад, на приближении к дому отражают его главное стремление и мысли. Поэтика дороги транслирует ускорение, тогда как описанные события говорят о трудностях, задержках, иногда, кажется, непреодолимых. «Нескоро добрался до Погожего Василий Охотников. Выстелился его изгибистый, порой петляющий путь в долгие и страшные восемь месяцев. <…> Надо дороги тянуть – а кто-то рельсы разбирает <…>». Вставшие поезда материализуют остановку жизни людей – голод, отсутствие защиты, разлад – тупиковое состояние общества России 1917-го года. «Поезда шли так медленно, так продолжительно простаивали на станциях и в полях, что только лишь на исходе июня Василий перевалил за Урал. То не было угля и дров, то эшелон загоняли в тупик, а локомотив отцепляли, и куда-то он пропадал. <…> Выяснилось, у паровоза треснула колёсная пара, а – ни ремонтников, ни другого паровоза». Голодные, истощенные, больные солдаты отправляются по рельсам пешком. Железная дорога теряет свое назначение доставлять людей и грузы, но она остается ориентиром, указателем пути. И как метафора несёт в романе значение надежности и целеустремленного движения к дому.

Образ железной дороги амбивалентен и получает значение разрушения человеческой жизни в эпоху отсутствия власти, рассогласованности и общей анархии. «Поезд был так облеплен людьми, что только что никто не висел на колёсах или под вагонами. Пути никто не расчищал, а люди лезли и лезли. Но до следующего утра поезд так и не тронулся с места». Отчаяние людей, не попавших в вагоны, заставляет их броситься под колеса грозной машины. Поезд двинулся прямо по людям, легшим на шпалы. То, что было создано для жизни, убыстрения и удобства, стало её крушением. Метафора разрушения выразительна в образе паровоза, оказавшегося в подчинении неведомой силы («но, кажется, кто-то дал команду машинисту – вперёд!»). Перерастая историческую реальность, паровоз, подчиненный жестокой, нечеловеческой власти, становится метафорой того времени. Динамика образа будто набирает в романе скорость, чтобы воплотиться в паровоз, губящий своих создателей ради движения «вперёд!». Прошлое заставляет содрогнуться, глядя в это заданное кем-то «вперёд». Образ-метафора прорывает историческое время, сдвигает прошлое и будущее, отражает одно в другом, и, предостерегая, словно старается нас защитить.

Чем ближе к дому, тем добрее становится для Василия дорога. «На этот раз с поездами везло, хотя ехать иногда приходилось то на подножках или на крыше, обжигаясь злым мозглым осенним ветром, то в тамбурах, коченея, но главное – ехал, всё же ехал. Раз пять ссаживали; неделями маялся на вокзалах. Пообносился, голодал, в груди палило, кашель рвал раненое лёгкое». Метафора отрывается от исторической реальности, получает вновь архетипическую наполненность жизненного пути. И поворачивается разными гранями. «В Абакане удалось занять в вагоне тёплое местечко. Очнулся одним белым солнечным утром, потянулся блаженно на своей верхней полке». А рядом с родной деревней стремительность, порыв возвращения сменяется разрывами шагов, пунктиром пути по обезображенной земле. «Шагнул – застыл. Шагнул – застыл». «Шагнул – снова замер. Шагнул – опять стал». Ноги отказываются идти, движение идёт толчками, как бьётся сердце. «И не знает – стоять или идти?». Но сердце не останавливается от боли, оно продолжает жить. И уже не на ногах, на коленях – покаяние перед односельчанами как главная цель возвращения Василия домой.

Центральный в романе образ родного дома связан с уходом и возвращением главных героев, Василия и Елены. Образы дома и дороги едины логикой человеческой жизни, архетипами культуры. Дорога существует постольку, поскольку есть от кого уходить и к кому возвращаться. Есть точка отсчёта и сама система координат, указание на то, где путь начинается и где он заканчивается. «Благодать, братцы. Божья благодать, и только», - говорит старый кузнец, подобравший на подводе сына и отца Охотниковых. То же говорит умирающий дед Василий, увидевший землю, к которой стремился: «Тут и опочию… добрая земля». Эти слова подхватывает сын Григорий и с ними начинает новую жизнь в работниках у богатого хозяина: «Хорошая земля. Добрая». Этот мотив звучит как увертюра, предопределяя ведущее образное начало произведения.

Кольцевая композиция романа метафорична. Она наделяет семантикой цельности, законченности судьбы людей, земли, и, скрепляя, открывает новый круг жизни. Весной, пасхальными ожиданиями начинается роман, сибирской весной с запоздавшим снегом заканчивается. Весна обещает – дает надежду, силы на восстановление разрушенной земли, деревни, дома, семьи. Ангара, Московский тракт, улицы села, сплетённые с образом сибирского ветра (хиуса) начинают повествование, Ангара и небо над рекой его заканчивают. Мотив возвращения домой - то же кольцо, но уже смысловое – имеет древние, в том числе христианские прочтения. Встреча маленького Вани с матерью варьирует евангельские реминисценции. Встреча сына с матерью, встреча Елены с родной деревней, мужем, созвучны прилёту птиц, гусей и уток, в родные края, созвучны русской народной песне. Метафоры наслаиваются, переплетаются, углубляют смыслы повествования. Человек, возвращаясь на родину, возвращается к себе, восстанавливает обрыв своей жизни, жизни рода.

Возвращение Василия на родину и его покаяние знаменует продолжение жизни. Возобновление её на опустевшей и сожженной земле: «вдали трубил паровоз, - жизнь вечного мира текла своими привычными явлениями, не замечая восторгов и бед людских». Образ железной дороги возвращается к первоначальному для романа значению движения жизни, строгого, стремительного и мощного потока, определенного изначальной целью. Тем же образом железной дороги завершается и путь Елены - конец всего произведения. Земное смыкается с небесным. Автор поднимает читателя вместе с птицами над землёй. Поезд и путь видны с высоты птичьего полёта. «Над белым, будто прочищенным Погожим, над засветившейся призывным молочково-зелёным блеском Ангарой пролетали последние, припозднившиеся косяки гусей и уток. На Великом пути трубил локомотив. Он мчался на восток».

Простота сюжета повествования, соотносимая с логикой жизни человека, рода, обусловленная её законами, имеет вместе с тем сложную структуру времени, связанную с православной картиной мира. В христианстве время противопоставлено вечности: линейное, мимотекущее время и недвижимая вечность, дающая времени возможность состояться. Внутри настоящего в романе присутствует прошлое, но в прошлом уже находится будущее, которому только предстоит развернуться в повествовании. Таковы воспоминания Елены о начале семейной жизни с Семёном. Внутри этих воспоминаний, вызванных рождающимся сожалением о разрыве с венчанным мужем, присутствует воспоминание-предчувствие. Проезжая по Иркутску, Елена замечает в окне развлекательного заведения мадам Мариетты худую, угасшую, безжизненную девушку. Происходит диалог Елены с мужем о падении и прощении, о страстях и удержании себя от греха. Будущее молодой женщины словно предугадывается в образе девушки из публичного дома. В настоящем времени, в совместной жизни с Виссарионом, этот эпизод Елене вспоминается как предчувствие собственного падения, измены мужу. Сложные временные структуры романа дают возможность прикоснуться к неведомому - к вечности, в которой прошлое, настоящее, будущее едины и недвижимы.

Ключевым моментом в духовных исканиях Елены становится посещение Знаменского монастыря, монахини Марии – ее тёти. Это тоже воспоминание. Не отмеченное сознанием в течении событий оно даёт о себе знать в переломный момент, когда душа героини готова к возвращению. В этот момент отпечаток становятся откровением, обнаружением скрытого в душе. Сияние Ангары, умытое ледяной водой солнце, раскрывшееся над головой высокое небо создают в душе Елены ощущение чего-то главного. Встреча молодой женщины с монахиней Марией – изображение борьбы света и тьмы. Метафоры выражают эту борьбу. Свет и тьма теснят друг друга. С Семёном в сырой и тёмный амбар, где разговаривают женщины, врывается «вихрь солнечного света» и лиственичного тепла. Свет проникает и в маленькое оконце амбара, свет – в глазах Марии. Сложная диалектика повествования, сочетание высокого и обыденного, светлого и чёрного, тяжести и сияния, высоких мыслей и стона, скрипа и тишины – возвышение материального до смыслового и вечного создает неповторимый авторский текст. Диалектика воплощается в единстве противоположных чувств, мыслей, цвета, звуков, запахов, весомой реальности, длительности – присутствует вся палитра восприятия человеком мира, осознание непостижимой его гармонии.

Лейтмотив желаний и мыслей Елены – быть счастливой, жить для любви – в разговоре с Марией развенчивается. В церкви монастыря гнев молодой женщины переходит в сомнения о своём выборе, потом в раскаяние и в желание быть чистой, правильной. Психологически точно отражена фрагментарность восприятия литургии героиней, периодически уходящей в свои мысли, переживания. Желание Елены понять себя и найти выход держит ее в пустеющем храме. И наконец, когда слёзы и молитва к Богу дают облегчение, происходит встреча с Марией. Свет, белённость стен, золотые ризы и врата храма, его чистота, свежая убранность отражают полученный душой свет и легкость. Такой же Елена воспринимает и тётю: «Увидела тебя – а думала, икона передо мной явилась. А как в моём сердце сразу полегчало. Столько в него влилось солнца и света. Святая ты, тётя, что ли, на самом деле?».

Речь монахини по-евангельски звучит метафорами и доходит до сердца Елены. Мария сравнивает любовь к мужчине с едва видимым светом в амбаре, а любовь к Богу с солнечным светом в небесах, когда свет окружает человека, и он в нём словно купается. Принятую в сердце благодать Мария пытается передать племяннице, но неотмирные чувства монахини пока недоступны Елене. Слова запечатлеваются в памяти, чтобы в своё время прийти на помощь. Влечение к Виссариону побеждает. Чистота взгляда монахини контрастна блуждающему взгляду Елены. И только напутственные, последние слова монахини о Семёне - «Он тебе послан Богом. Береги его» - напоминают о пережитом чувстве обновления. Метафора в речи монахини о щепочке на стремнине даёт лаконичный, ёмкий образ жизненных метаний племянницы, и звучит в памяти как сбывшееся предсказание. Воспоминания всплывают в памяти Елены как утверждение состоявшегося и охранение от будущих бед.

Воспоминания как форма повествования необходимы автору для выражения психологической сложности человека. Память удерживает главное в текущей череде действий и слов, чтобы в будущем обозначить предел и предостеречь от большего падения, вернуть человека к себе. Воспоминания звучат в тексте и как зов сердца, и как зов совести. «Но куда зовёт меня сердце моё?» – этот вопрос становится главным в раздумьях Елены. Она задает его не только себе, но и всему миру. В воспоминаниях время течёт назад, чтобы открыть будущее, дать ему состояться. Оглянуться назад, чтобы увидеть главное в себе.

Ту же роль преодоления линейного времени выполняют в романе сны. В использовании такой иносказательной формы обнаруживается параллель судеб двух главных героев произведения – Елены и её брата Василия Охотниковых. В романе два сна последовательны, и в этом их художественное родство, единство. Раненый Василий и Елена, прислушивающаяся к себе в начавшихся родах, оба оказываются на границе жизни. Эта грань дает им особое состояние души как прорыв сквозь ткань времени, возможность прозреть будущее. Полёт Елены над домом, землёй, Ангарой, дарящий во сне новое светлое чувство, сменяется болью, страхом, отчаянием оттого, что не уберегла ребёнка. Полёт сменяется падением, отрывом от родительского дома, земли и грозит потерей главного, родного. Василий-богатырь во сне контрастен умирающему от тяжёлых ран Василию-солдату. Сон раскрывает душевную сущность Василия, его духовный путь, судьбу. Несовместимость содержания снов с настоящим положением героев разрушает эффекты читательских ожиданий, формирует новые предчувствия и ожидания. Совмещение времени, обусловленное принципом жизненной правды, представляет отношения человека со временем в реальности – взгляд человека из настоящего в прошлое, прошлое как указатель будущего, предчувствие будущего, ощущение настоящего как уже давно совершившегося. Но в этом проявляется и сложная грамматика самой жизни, часто не доступная осмыслению и просчётам.

Речь автора не заметна как дыхание. Певучие интонации текста сотканы из васильков русских полей (васильковый простор, васильковое в белый горошек платье Елены), звучат они в имени Василия, в смолистых запахах сосен и брёвен домов, в красках неба, к которому подняты головы героев, устремлены их взгляды, в описании выпавшего снега и в его таянии, в весенней грязи, в течение вод Ангары. В любовании родной землёй и в чувстве её красоты – поэтика родины, благодарность земле за жизнь. Эта благодарность сближает автора и читателя, светится, звенит, отзывается в сердце. Возможно, поэтому к роману «после прочтения хочется снова вернуться» (Н. Свирцева, критик). Закрываешь последнюю страницу, чтобы следом открыть первую.

Роман «Родовая земля» написан в лучших традициях русской литературы, её гуманизма, психологизма, историзма и правды жизни. С любовью к слову, к благозвучию, с чувством стиля, идущего от певучей русской народной речи. Роман написан вопреки агрессивным требованиям современной литературы – поклониться новизне, разрушению, он вступает в противоборство с законами новой эстетики за право человека жить и сохранять эту жизнь. Открытая нежность и любование человеком, внимание к душевному и духовному отражают позицию писателя беречь мир. Романом А. Донских классика прорастает сквозь постмодернизм, скрепляя обрывки, цитаты, осколки, иронию и отрицание, эксперименты новейшей литературы, наполняет добрым, созидательным, чистым… и тишиной. История страны и края собирается из обломков и ран, целится неразрывным единством, а душа крепится чувством любви к родной земле и людям, жившим и живущим на ней. Крепится утверждением Божественного смысла человеческой жизни.

Такие книги очень ждал Валентин Распутин. «Огромный успех ждёт сегодня книгу, где сквозь слёзы и страдания, сквозь страх и нужду засветится герой надеждой и любовью и не уронит с красивого лица благодарной за жизнь улыбки»[3].