Парадоксы советскофобии

Эссе

Сегодня все, кому не лень, стараются изо всех сил лягнуть советское прошлое. Так оно их пугает тем, что вдруг оно ни с того ни с сего вернётся и снова придётся молчать в тряпочку, видя, как другие радуются бесплатным санаторным путёвкам, лечению, учению, спортивным кружкам, домам культуры. Молчать, когда другие выступают с критикой на профсоюзных и партийных собраниях. Молчать, когда другие поют о том, как хорошо в стране советской жить и ничего на свете нету краше родины моей. Молчать и в том случае, если все снова будут говорить, что человек человеку друг, товарищ и брат, когда все снова поедут на молодёжные стройки, поднимать ставшие целинными брошенные земли, возводить новые заводы, строить счастливое будущее для всех, а не только для олигархов, как сейчас. И только теперь злобно голосить, радуясь тому, что это всё разрушено и ушло в историю, а выплыло другое, о чём раньше почти не говорили: нет, не о том, что революция семнадцатого года провозгласила декреты: «Мир народам, фабрики рабочим, земля крестьянам, вся власть Советам!», а о гражданской войне (впрочем, за осуществление этих самых декретов), когда погибали тысячи и тысячи, о вынужденном голоде, который называют теперь специально устроенным голодомором, и о раскулачивании. Выплыло и расползлось - не великая победа над фашизмом под руководством Сталина, а сталинские репрессии, применявшиеся зачастую именно к вражеским элементам – противникам строительства социализма, которых сегодня называют всех поголовно незаконно репрессированными. А разве не было настоящих врагов у советской власти? Они были. Достаточно почитать хорошо аргументированный фактографический материал Д.Ю. Лыскова «Запретная правда о “сталинских репрессиях”». «“Дети Арбата” лгут!».

Но я пишу эти строки лишь в качестве преамбулы к серьёзному разговору о двухтомном издании историка Виктора Бердинских об истории русской и советской поэзии, выпущенным московским издательством «ЛомоносовЪ» в 2013-2014 годы..

Виктор Аркадьевич Бердинских родился в советское время в 1951 году. Вспоминая о своём детстве в городе Стерлитамаке уже в далеко постперестроечное время, Бердинских сразу проявляет своё отношение к Советской власти, говоря о детском саде: «До сих пор во дворе садика стоит, не знаю, как назвать, памятник Володе Ульянову. Ребёнок с кудрявой головкой, который вырос и перевернул весь мир. А свою страну загнал на 70 лет в пучину безверия, хамства, загнивания и ещё в нескончаемые грехи, какие только возможно. Много поколений ещё будет разгребать то, что он натворил». Причём он так и пишет «будет» в единственном числе, хотя слово «поколения», которые будут разгребать, дано во множественном числе. Но это и понятно, так как по собственным словам автора биографии «Я тоже стал успевающим учеником, нет писать грамотно я так, и не научился, а вот в точных науках, преуспел. Любил и знал на пять баллов историю, причём все три которые мы изучали, без троек были математики, геометрии, физики». Не стану уточнять – читатель и сам видит новые ошибки, допущенные доктором наук и профессором истории в тексте, который приведен мною в авторском изложении и, по всей вероятности, никем не редактировался.

В школе мальчик был драчуном и хулиганом да с плохой успеваемостью, почему его не приняли при переводе в старший класс хорошей (опять же по выражению автора) школы, и пришлось идти в ту, которая была похуже. Может быть, на характер сказалось небедное происхождение. Дед его был состоятельным крестьянином, земледелием не занимался, а имел постоялый двор. В период раскулачивания сдал двух лошадей. Репрессирован не был. Отец закончил два класса церковно-приходской школы, много лет руководил парткомом, профкомом и закончил свою карьеру начальником заводского отдела сбыта. В Великую Отечественную войну воевал на Ленинградском фронте и дошёл до Берлина.

Нынешний учёный, вспоминая детские годы, пишет: «Бедная моя первая учительница, Александра Васильевна, сколько же она со мной мучилась! Жила она не далеко от нас, она имела маленьких детей, совсем не было времени, а она плача возилась со мной, и дома тоже. С каким же теплом я теперь ее вспоминаю. Хотя грамотно писать я до сих пор не научился». Вспоминает и центральную городскую улицу К. Маркса, на которой «проводили праздничные демонстрации, мощеная она была булыжником, демонстрации проходили очень весело, шли колонной от старого кож завода до здания горкома партии (ныне собес) на крыльце которого стояла администрация города».

Я цитирую строки биографии историка, ставшего затем членом союза писателей, для того только, чтобы читатель вместе со мной попытался понять, откуда у автора двадцати книг, прожившего большую часть жизни в Советском Союзе, возникла эта советскофобия. Дед был успешным крестьянином, но не подвергся репрессиям. Отец участник войны и руководитель, мать… Да вот он пишет о матери: «Мама была, по тем временам, грамотной женщиной, закончила семь классов той самой староверской школы, грамотно и очень красиво писала, была трудолюбива и любознательна, директор лаборатории дядя Саша Петров (я его так называл) заметил это и перевёл её лаборанткой, это была основная профессия лаборатории. Проработав на этом месте и на этой должности 50 (пятьдесят)! лет, она стала, одной из лучших специалистов отросли. Её узнали и стали уважать все председатели колхозов, все ветеринары и зав фермами во всех районах Башкирии. Без её согласования не принималось не одного решения по судьбе больного скота, особенно если болезни и падёж были массовыми. В бактериях она разбиралась лучше любых дипломированных бактериологов, много позже она закончила ветеринарный техникум, но не думаю, что ей это было нужно, а ещё она не боялась ответственности, не так просто, например, отправить в могильник тысячи голов скота, да ещё во время войны».

Я прошу прощения у читателя за ошибки, попадающиеся иной раз в цитатах, которые я не исправляю. Уж раз сам автор пишет о своей низкой грамотности, то пусть это подтверждается фактами.

Ну, вот и с матерью всё в порядке. Она уважаемая женщина, пятьдесят лет на одном месте работы. Но, может, обида за бабушку Ульяну, пропавшую бесследно в ГУЛАГЕ? А за что она туда попала? В голодные военные годы она, мать пятерых детей, работая на колхозном поле, набрала в карман фартука зерна. Председатель сельсовета увидел, и её арестовали, да припомнив, что она дочь бывшего помещика, осудили и отправили в ГУЛАГ. Узнав об этом, возвращаясь с войны, муж Ульяны, отец Виктора, решил отомстить председателю, захватил с собой с фронта пистолет «ТТ», но, приехав к обидчику, увидел его на смертном одре, умирающим от болезней. И вот сын так вспоминает то, что потом произошло: «отец не стал, что-либо  предпринимать, только  выходя с его двора забрал стоящую во дворе корову. Никто его не остановил,  он увёл её в лес, пристрелил, содрал, как попало шкуру, отрезал лучшие куски мяса, сложил в рюкзак и пошёл в  Стерлитамак. Вот таким образом закончилась для моего отца деревенская жизнь, а уходил он с деревни  ночью, всё-таки боялся того что натворил, криминал».

О какой справедливости и о каком возмездии могла идти речь в трудные для всех голодные годы? Можно ли было выживать одним за счёт других? Сложные вопросы. Во всяком случае, этот эпизод жизни не отразился на дальнейшей судьбе мальчика, который успешно вырос, кончил десятилетку «со средними оценками, да и знаниями, ну и ещё с очень не приятным душевным осадком. В моральном плане это была «гнилая» школа. Уважали там учеников влиятельных родителей, такие как мы там были не нужны, нас просто терпели». После школы поступает в училище, приобретает специальность слесаря по ремонту контрольно-измерительных приборов и автоматике, уходит в Армию, затем поступает в Горьковский государственный университет, заканчивает исторический факультет в 1978 году. И тут начинается перестройка в стране и, вероятно, в сознании будущего писателя.

Перейдём же теперь и мы к самим книгам «История русской поэзии», состоящей из двух разделов: модернизм и авангард», и «История советской поэзии», также разделённая на две части: Большая четвёрка: Борис Пастернак, Анна Ахматова, Осип Мандельштам и Марина Цветаева – в первой части, и Советская поэзия – во второй То есть, создаётся такое впечатление, как будто первая четвёрка не относится к советским поэтам. Но это а про по.

Автор столь капитального труда признаётся в самом начале, что «сей опус» пишется не филологом, а историком с точки зрения читателя. Вся работа построена на цитировании не только произведений самих рассматриваемых поэтов, но и в большом количестве замечаний и рецензий известных литературоведов. Не мало взято из учебной литературы, хотя отношение автора к учебникам по меньшей мере странное. Он заявляет, например: «Нет ничего более антипоэтичного, чем учебники поэзии (причём не только отечественные). Сжигать их, может быть, не стоит, но из обращения изъять (во всяком случае, массу из них) не помешало бы. В России вся эта ситуация усугубляется разрывом связи времён, культур и эпох: дореволюционной и советской – «другая страна, другой народ, иной язык мыслей и чувств».

Хочется поблагодарить автора за то, что хоть не предлагает сжигать книги, как это предлагал небезызвестный Фамусов, говорящий: «Собрать бы книги все да сжечь». В нашем случае «демократично» предлагается изъять большую часть учебников из обращения. Но главное здесь в другом. Автор говорит о разрыве связи времён, отделяя дореволюционный период в России от советского. Нет сомнения в том, что Октябрьская революция коренным образом изменила жизнь не только России, но всего мира. И сорок поэтов, чьи биографии и творчество рассматривает историк Бердинских, ощутили эти изменения на себе. Кто-то с восторгом принял революцию, кто-то с негодованием, что, как правило, отражалось в их произведениях. И потому диссонансом этому звучат слова автора: «коренная беда русского, советского и современного отечественного литературоведения (для школы, вуза, далее – везде), когда судьба поэтического произведения тесно привязывается к судьбе поэта, страны, общества». В качестве подтверждения этой своей мысли он приводит слова Б. Пастернака: «… Судьба произведения должна отделяться от судьбы писателя, она должна быть самостоятельной и иной, чем его судьба. Это естественно в отношении больших людей и большой литературы, это понимают дети в счастливые для искусства эпохи, и этого не понимает никто в наше время, так постаравшееся над разрушением художника в человеке, так поработавшее над уничтожением личности и её пониманием в нас».

Однако сам же Бердинских через несколько страниц своей книги высказывает противоположную мысль: «В сущности, никакой гений вообще «невыводим» из исторических условий эпохи. Но ведь и понять его без этих исторических условий невозможно!»

То есть гениальность рождается независимо от исторических условий, поскольку это процесс физиологический, однако дальнейшие действия гения или любого другого творца непосредственно связаны с временем, с историческими условиями, без знания которых понять его творчества невозможно. Не это ли же самое говорит В.И. Ленин в своей статье «Лев Толстой, как зеркало русской революции»: «при таких противоречиях Толстой не мог абсолютно понять ни рабочего движения и его роли в борьбе за социализм, ни русской революции, это само собою очевидно. Но противоречия во взглядах и учениях Толстого не случайность, а выражение тех противоречивых условий, в которые поставлена была русская жизнь последней трети XIX века»?

Вопрос заключается в том, как понимать время и исторические условия. Можно их понимать в закономерном развитии, в проистекании одних условий из других и соответственно смещений литературных акцентов.  Бердянский делит развитие российской поэзии на три основных периода, не касаясь глубокой старины, считая при этом, что основная масса населения не приспособлена к восприятию поэтического слова. По этому поводу он высказывает следующее соображение: «…поэзия недоступна для основной части общества – как для неграмотной России XIX века, так и для спешно обученной в школах-ликбезах страны века минувшего, не говоря уже об «осчастливленном» почти всеобщим высшим образованием современном отечественном социуме.

Внутренний слух большинства наших сограждан (как, впрочем, и всех соседей по планете) невосприимчив к поэтической речи и музыке высших сфер. Так было во все времена: короткого торжества поэзии (в десятилетия её «золотого» и «серебряного» веков) и многолетнего её упадка; сталинской «модернизации»; брежневского тотального и показушного «библиофильства»; краха советской «империи»; полного выпадения литературы из общественной и культурной жизни в ельцинско-путинский «переходный период»…

Иными словами, по Бердинских выходит, что весь советский период и до сегодняшнего дня является периодом упадка в поэзии. Для убедительности он приводит Строки А. Ахматовой, написанные ею в 1959 году:

Из-под каких развалин говорю,

Из-под какого я кричу обвала!

Как в негашёной извести горю

Под сводами зловонного развала!

И добавляет: «В России 1917-1930-х годов были физически истреблены два-три поколения квалифицированных читателей – уничтожены просто по причине своего «непролетарского» происхождения…

Важен и момент ураганного оглупления, примитивизации литературы и поэзии страны – под мощным нажимом и контролем власти в эпоху советской «культурной революции». Приход многомиллионного низко квалифицированного читателя в 1920 – 1950-е годы стал, с одной стороны, победой массовой грамотности, а с другой – снижением всех и всяческих качественных планок. Малограмотный талант, воспевающий государство и его победы, засорял мозги не менее, чем писаревские теории 1860-х годов, отвергавшую высокую поэзию в принципе».

Вот главная идея, которая проводится автором этого опуса через обе книги о поэзии. Он боится социализма, как огня, и высказывается дальше ещё определённее: «Ограничения в свободе творчества были настолько серьёзны, что отечественная поэзия, помещённая под домашний арест советской идеологии, не могла развиваться естественно и плодотворно».

Но позволю спросить, кто заставлял великого советского поэта Сергея Есенина писать стихи «Русь уходящая» с такими строками:

Мы многое еще не сознаем,
Питомцы ленинской победы,
И песни новые
По-старому поем,
Как нас учили бабушки и деды.

Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении веселом!
Знать, оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом.

Кто заставлял певца русской природы писать о Ленине сокровенные строки в поэме Гуляй-поле:

Застенчивый, простой и милый,

Он вроде сфинкса предо мной.

Я не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?

Но он потряс...

Шуми и вей!

Крути свирепей, непогода,

Смывай с несчастного народа

Позор острогов и церквей.

Бердинских посвятил главу Сергею Есенину, но ни слова о том, как восторженно поэт воспринял революцию. Зато он пишет о том, что деревни, которую воспевал Есенин, на самом деле не было никогда, что она была придумана поэтом. Но почему-то миллионы почитателей стихов Есенина любят его за искренность чувств, за прекрасное отображение русской природы, за неподдельную любовь к России.

Можно привести в пример и другого советского поэта, всего себя отдавшего советской власти – это Владимир Маяковский, которому тоже посвящена глава, но и в ней Бердянский умело обходит тот факт, что Маяковский был настоящим певцом революции. Ему никак нельзя было по своей идее цитировать, например, строки из поэмы «Хорошо»:

Я
земной шар

чуть не весь

обошел,-
И жизнь

хороша,
и жить

хорошо.
А в нашей буче,

боевой, кипучей,-

и того лучше.   

            Или из «Левого марша»:

Глаз ли померкнет орлий?

В старое ль станем пялиться?

Крепи
у мира на горле

пролетариата пальцы!

Грудью вперёд бравой!

Флагами небо оклеивай!

Кто там шагает правой?

Левой!
Левой!
Левой!

Бердинских понимает, что талантливых поэтов, принявших революцию и советский строй, выбросить из истории невозможно, поэтому он всеми силами старается показать, что социализм только портил таланты, убивал их своей сущностью. Ему кажется, что в настоящее время вообще нет русской поэзии, о которой можно что-то говорить, поэтому из-под пера его выходит: «С 1895 года в России начался не календарный, а  реальный XX век русской поэзии, завершившийся ровно через 100 лет – со смертью И. Бродского (январь 1996 года)…Тысячи способных стали талантами, а многие таланты превратились (пусть на короткий временной промежуток) в гениев. И всех окрыляла эпоха. Предчувствие тотального краха привело к созданию искусства невероятной силы и красоты».

В книге даются биографии и творческие характеристики поэтов разных течений: символистов, акмеистов, футуристов, имажинистов, обэриутов и поэтов, находящихся вне литературных течений. Как бы подводя итог этому времени, автором утверждается: «После революции 1917 года и Гражданской войны рухнула двухвековая рафинированная великолепная русская культура жизни – со всеми её мироощущениями, восприятиями, впечатлениями, образом мыслей, движениями души…».

Но если соглашаться с таким заявлением, то нельзя при этом не сказать о рождении новой, может быть, не менее великой культуры с театром Константина Станиславского, Владимира Немировича-Данченко и Всеволода Мейерхольда, музыкой Дмитрия Шестаковича и Сергея Прокофьева, Георгия Свиридова и Александра Дунаевского, живописи Александра Дейнеки и Владимира Серова, писателями Максима Горького, Михаила Шолохова, Андрея Платонова, Ильи Эренбурга, поэтов Александра Блока, Сергея Есенина и Владимира Маяковского.

Я позволю себе вспомнить ещё раз, что написал в своей биографии Бердинских о вожде российского пролетариата В.И. Ленине: «свою страну загнал на 70 лет в пучину безверия, хамства, загнивания и ещё в нескончаемые грехи, какие только возможно». А вот что написал его современник Андрей Вознесенский об этом человеке в своей поэме «Лонжюмо»:

Струится блокнот под карманным фонариком.

Звенит самолёт не крупнее комарика.

А рядом лежит

в облаках алебастровых

планета —

как Ленин,

мудра и лобаста.

……………………………..

Чтобы стала поющей силищей

корабельщиков,

скрипачей...

Ленин был

из породы

распиливающих,

обнажающих суть

вещей

………………………………….

Врут, что Ленин был в эмиграции

(Кто вне родины — эмигрант.)

Всю Россию,

речную, горячую,

он носил в себе, как талант!

И это не заказная поэма, а мысли, рождённые в загадочной глубине поэтической души, рождённые самой жизнью. Что же касается «пучины безверия, хамства и загнивания», о которой так беспокоится автор биографии, то вспоминаются строки Эдуарда Багрицкого, которые приводит в своей книге сам же советскофоб Бердинских:

Нас водила молодость

В сабельный поход,

Нас бросала молодость

На кронштадский лёд.

…………………

Чтоб земля суровая

Кровью истекла,

Чтобы юность новая

Из костей взошла…

Но и тут, цитируя эти замечательные стихи, автор книги добавляет свою ложку дёгтя в бочку мёда, комментируя их: «Гипнотически действующие строки – своим ритмическим напором, звукописью, мелодикой… А по сути – аморальная проповедь само- и отцеубийства: подобно тому, как позднее «прославлялся подвиг» небезызвестного Павлика Морозова…»  

Ну, оставим честного и принципиального пионера Павлика Морозова в покое, а обратим внимание на то, что показалось аморальным автору в стихах Багрицкого. Очевидно, слова о том, что земля будет истекать кровью, а на ней из костей юность новая взойдёт. Это автору кажется мазохизмом. Но разве не та же мысль звучит у другого поэта Владислава Ходасевича в сборнике стихов «Путём Зерна», о котором тот же Бердинских пишет похвалу: «Основополагающая идея сборника «Путём Зерна» - умирание ради нового рождения – оказалась не только трагичной, но и оптимистически актуальной для тогдашней России (таковой, впрочем, эта идея остаётся и поныне):

Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, —

Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна».

Почему же у Ходасевича это оптимистично хорошо, а у Багрицкого аморально плохо? А всё очень просто. Эдуард Багрицкий признанный советский поэт. Его песню «Нас водила молодость» распевает вся страна, и стар и млад. А Ходасевич антисоветский эмигрант, о чём автор не забыл упомянуть: «Трагичность ситуации в России, разгул «красного» террора, осознание дальнейшего сотрудничества с большевиками как фактического соучастия в их преступлениях, скорее всего, и послужили для поэта причиной его отъезда за границу, ставшего началом пожизненной эмиграции».

И такой подход к описанию биографий поэтов и их творчества наблюдается на протяжении обоих томов, но особенно ярко советскофобия Бердинских проявилась в пятой главе «Союз Советских писателей и «машина» советской поэзии». Здесь автор пытается всё перевернуть с ног на голову. Говоря о первом объединительном съезде Союза советских писателей 1934 года, он так определяет цели руководства страны: «Для чего же из разрозненных и постоянно враждующих литературных групп и организаций понадобилось правящему режиму создавать некую единую систему, свести эту «разношёрстную публику» к какому-то «общему знаменателю», загнав её в нечто подобное казарменному стойлу (как бы высокопарно всё это ни называлось)? Ответ, в общем-то, на поверхности: для тотального партийно-государственного контроля над литературой – как и над всем обществом».

Как легко брякает словами ненавистник советского строя. «Загнать писателей в казарменное стойло». Нет, не это было задачей съезда писателей. Ведь объединение было добровольным. Не хочешь вступать в Союз – никто не настаивает. Но разве лучше обстоит дело сегодня, когда после развала СССР в стране образовались Союз писателей России, Союз российских писателей, Российский союз писателей, Союз писателей Москвы, Интернациональный союз писателей, Международный союз писателей "Новый современник", Российский союз профессиональных литераторов и множество разных группировок? Пишущий творчески человек начинает метаться между разными объединениями, не зная, к кому примкнуть, чтоб было больше отдачи от его творений, чтоб принести больше пользы стране. А разницы между объединениями почти никакой. Прав или особых льгот ни у кого нет. Это раньше член Союза писателей мог поехать по льготной путёвке в санаторий или дом отдыха Союза писателей, имел право на дополнительную жилую площадь, не числился безработным, занимаясь только своим творчеством, по достижении определённого возраста получал пенсию. Теперь всего этого нет, как не было и до первого  съезда Союза писателей. И писали все по-разному. А то, что всё подчинялось одной идее построения социализма и коммунизма, так на то мы и назывались социалистическим государством. Кто не соглашался с идеей, мог выехать и не мешать строительству нового общества.

Автор опуса Бердинских назвал «утилитарной прагматикой» абсолютно справедливо обозначенные в докладе на съезде А. Ждановым цели, поставленные перед литераторами: быть «инженерами человеческих душ», «не бояться обвинений в тенденциозности», заняться задачей «идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма». Главными героями их произведений должны стать «активные строители новой жизни: рабочие и колхозники, партийцы и комсомольцы» Литература «должна служить делу социалистического строительства».

Что здесь неправильно? Сегодня мы уже четверть века не можем определить национальную идею государства, а тогда она выражена была чётко. Но с этим никак не соглашается советскофоб Бердинских, и в качестве контраргумента он цитирует Б. Пастернака, «который, считая что «советская поэзия» сложилась именно в 1920-1930-е годы, пояснял и развивал эту свою мыль (в письме Шаламову, 9 июля 1952 года):

«Дальше дело пошло ещё хуже. Наступили двадцатые годы с их фальшью для многих и перерождением живых душевных самобытностей в механические навыки и схемы… Именно в те годы сложилась та чудовищная «советская» поэзия, эклектически украшательская, отчасти пошедшая от конструктивизма, по сравнению с которой пришедшие ей на смену Твардовский, Исаковский и Сурков… кажутся мне богами».

Что тут можно сказать? Сам Пастернак прожил большую часть жизни в советское время и обрёл известность именно в те годы, когда складывалась, по его словам, «чудовищная советская поэзия». Стало быть, и он её часть. Марина Цветаева в своей статье «Владимир Маяковский и Борис Пастернак» писала: «До 1920 года Пастернака знали те несколькие, что видят, как кровь течёт, и слышат, как трава растёт». И Марина Цветаева формировалась как поэт в эти годы, и Осип Мандельштам, и Эдуард Багрицкий, и Илья Сельвинский, не говоря уже о Владимире Маяковском, Сергее Есенине, Андрее Белом, творивших в те самые двадцатые годы и оказавших огромное влияние на поэзию начинающих поэтов.

Далее Бердинских рассуждает о положении поэзии: «Разумеется, «идейная» советская критика «зорко стояла на страже завоеваний социализма» и давала «решительный отпор» тем, кто «уклонялся от пути соцреализма». И с этими словами нельзя не согласиться. Но после этого следует: «А «критические» статьи в центральной (или местной) прессе обычно имели конкретные последствия – в виде «оргвыводов», предпринимаемых соответствующими органами власти. Безусловно, наиболее суровыми (а нередко просто «несовместимыми с жизнью») эти последствия были в сталинскую эпоху, но и в «вегетарианские» 1960-1980-е годы алгоритм «критика – оргвыводы – опала – репрессия» в общем-то сохранялся…»

Но именно на это время приходится бум советской поэзии, когда широкой популярностью пользуются поэты Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Булат Окуджава, Владимир Высоцкий. Да, они часто выступают с эстрады, собирают тысячи слушателей на стадионах и других площадках. Это не пропущено Виктором Бердинских, но и тут, комментируя этот период, он не обходится без своей ложки дёгтя: «Тогдашний всенародный успех этих (по выражению А. Ахматовой) «поэтов-эстрадников» имел немного общего с развитием отечественной словесности как собственно культурного феномена: он всецело обязан политическому пробуждению советского социума после десятилетий сталинской диктатуры…»

В 1962 году Евгений Евтушенко публикует своё стихотворение «В погоне за дешёвой популярностью», которое начинается такими строками:

Мне скоро тридцать. Я герой пародий,

статей, разоблачительных стихов.

Приписаны мне прочно все пороки

и все из существующих грехов.

Мне говорят порой, что я пишу

в погоне за дешевой популярностью,

Возможно, скажут вскоре, что дышу

в погоне за дешевой популярностью.

Выходит, я за коммунизм борюсь

в погоне за дешёвой популярностью.

Выходит, я с его врагами бьюсь

в погоне за дешёвой популярностью.

Здесь я хочу обратить внимание читателя на фразу «Я герой пародий, статей, разоблачительных стихов». Эти стихи поэт пишет в те годы, когда, по словам Бердинских, в стране сохраняется «алгоритм «критика – оргвыводы – опала – репрессия». А спустя три года Евтушенко публикует знаменитую поэму «Братская ГЭС», в которой есть глава «Казнь Стеньки Разина» с поразительными по психологическому накалу строками о том, как жила отрубленная голова народного заступника Стеньки Разина:

А от крови и чуба тяжела,

голова еще ворочалась,

                   жила.

С места Лобного подмоклого

туда,

    где голытьба,

взгляды

    письмами подметными

швыряла голова...

Суетясь,

    дрожащий попик подлетел,

веки Стенькины закрыть он хотел.

Но, напружившись,

    по-зверьи страшны,

оттолкнули его руку зрачки.

На царе

    от этих чёртовых глаз

зябко

    шапка Мономаха затряслась,

и, жестоко,

    не скрывая торжества,

над царем

    захохотала

            голова!..

Разве один этот отрывок не является развитием отечественной словесности, разве он не является феноменом, достойным называться высокой поэзией в одном ряду с Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым? Разве такую советскую поэзию можно называть презрительно «эстрадной»? Я позволю себе завершить это своё эссе строками из моего собственного стихотворения, посвящённого Евгению Евтушенко:

Пусть иных гримаса сводит –

Евтушенко моден, моден.

Но история запомнит –

                                 с тем и сказано –

как хохочет голова Стеньки Разина.

И другие будут так же хохотать,

на царей глазами страшными сверкать.

Прекратите говорить мне:

Евтушенко моден был.

Я за его книгами

в очереди, в очереди!

Модно петь одно и то же.

Модно вылезти из кожи,

но вложить заряд в слова,

и будить колокола,

разрезать тоску распилом

и толкать кого-то в спину:

-        Мимо, мимо не пройди!

Не умри на полпути!

Дело здесь совсем не в моде.

Шаг вперёд

                     живёт

                                 в народе.