Рассказы / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Как я стал рыбаком

Как на духу признаюсь – я за свою жизнь загубил не одну щучью жизнь. А вылавливать их на жерлицу меня пристрастил мой папашка.

Всё началось после того, как ещё в девятьсот «лохматом» году он закрутил с одной бабёнкой и бросил мамку, оставив у неё на руках меня, то есть своего первенца, и моего младшего братишку. На двоих нам тогда было шесть лет.

Спасаясь от упрёков и преследований многочисленной родни как с маминой стороны, так и со своей тоже, батяня наш удрал с этой самой молодайкой в северный Казахстан. Где в это время разворачивалась целинная эпопея, и только моего папашки как раз там и не хватало.

А мамуля, промучившись одна с нами и с муками ревности несколько месяцев кряду, не выдержала и, выведав адрес своего непутёвого муженька (они ведь были не разведены), сгребла нас в охапку и поехала в этот самый Казахстан.

Батя мой, как оказалось, прибился к колхозу «Красный октябрь» в Павлодарской области, куда мы и приехали жарким июньским днём. Жил он в небольшой деревушке, бывшей казачьей станице, стоящей на высоком берегу, под которым, среди зелёных-презелёных лугов с шарообразными островками ивовых кустов, уютно раскинулись пойменные озёра, обрамленные камышами.

Вот на одном из этих озер – Долгом, – мамка и нашла нашего батю, не застав его дома. Посевная к тому времени закончилась, сенокос ещё не начинался, потому он и отдыхал с удочкой на берегу.

Помню, как мы спустились по песчаному взвозу под старый иртышский берег и пошли узенькой тропкой, протоптанной в зелёной густой луговой траве, к высокой стене камышей, покачивающих на лёгком ветру пушистыми кисточками.

Младший брательник сидел на руках у матери и орал благим матом, потому что его вовсю жарили комары, а я семенил сзади и с любопытством озирал окрестности, хотя комары и меня не обделяли своим вниманием.

Высоко в бледно-синем, как бы выцветшем, небе сияло ослепительно белое солнце, везде вокруг порхали разноцветные бабочки, тренькали кузнечики, разноголосо щебетали какие-то птахи. А в прогалине среди камышовых зарослей я увидел знакомую коренастую фигуру с блескучей лысинкой на темени (отец рано облысел).

Он как раз широко размахнулся какой-то длинной палкой, и от неё на воду со свистом упала длинная нитка с привязанным ближе к концу зелёным узлом из камыша. Мать негромко позвала отца по имени, он обернулся и уронил удочку.

А я заорал во всё горло:

– Папка-а-а-а! – и помчался прямо по шуршащей траве к самому своему любимому тогда человеку.

Тут опять заревел примолкший было младший братишка, тоненько заскулила мама, у отца тоже искривилось лицо, и он, шмыгая своим большим, перебитым у самых глаз носом, торопливо и косолапо пошёл к нам навстречу, вытянув руки.

Руки эти, грубые, с изломанными и грязными ногтями, были все в чешуе и противно пахли рыбой. Но как у меня зашлось сердечко, когда я оказался на этих руках, и мокрая отцова щетина, знакомо пахнущая табаком, стала колоть мне щёки, шею!

И тут отец краем глаза увидел, что зелёный узелок из камыша (это, как я потом узнал, был самодельный поплавок), пляшущий на мелкой ряби зеленоватой воды, вдруг как-то особенно сильно дрогнул и просел, а потом вообще плавно утонул и поехал-поехал под водой куда-то вбок.

Лицо у отца сразу сделалось каким-то хищным, сосредоточенным, он быстро, но осторожно поставил меня на землю, а сам подобрал валяющееся наполовину в воде, наполовину на берегу, удилище и, выждав несколько секунд, пока узелок поплавка не растворился в зелёной толще воды, плавно и сильно потащил леску вверх.

И тут вода забурлила, на конце натянувшейся до звона лески показалась большая и невероятно красивая рыбина: с алыми плавниками и хвостом, сине-зелёными, переливающимися на солнце крутыми боками и белым брюхом.

Она отчаянно молотила кроваво-красным хвостом и хватала округлым ртом воздух. Но отец подвёл её по воде к вязкому берегу, истоптанному его сапогами, и потом вытянул ещё дальше, к траве.

– Вот, сына, смотри, это окунь! – с ликованием сказал он, вытащив изо рта рыбы крючок и двумя руками поднеся к моему лицу сильно изгибающееся и пытающееся вырваться покрытое мелкой и очень плотной чешуёй веретёнообразное тело.

В лицо мне полетели брызги воды, я испугался и сделал шажок назад. Сейчас отец выглядел куда радостней и оживлённей, чем когда увидел нас.

– Не бойся, сына! – сказал он, улыбаясь. – Это всего лишь рыба. Сегодня вечером узнаешь, какая она вкусная.

Это означало, что отец принял наш приезд к нему как свершившийся и неизбежный факт. Так наша семья вновь воссоединилась.

Я не знаю подробностей того, как был разрешён вопрос с той отцовской пассией, с которой он и оказался в этих благословенных целинно-рыбных краях. Но вечером, когда мы ели действительно очень вкусную жареную рыбу на квартире папашки, другой женщины, кроме матери, с нами не было.

А отец с той поры частенько брал меня на рыбалку и научил ловить не только чебаков и окуней, но и щук на жерлицу. Чему я с удовольствием предавался и в детские годы, и, тем более, став взрослым.

Шашка

Детство моё прошло в северном Казахстане, в бывшем казачьем форпосте Пятерыжск. Для непосвященных поясню, что Сибирское казачье войско было образовано по Иртышу в XVIII веке ещё при Петре Первом, и крепости, станицы и форпосты тянулись пограничной линией (отсюда – линейные казаки) от тюменских краёв до Усть-Каменогорска.

Казакам нравилась их служба, их жизнь с определёнными привилегиями, и они враждебно встретили Октябрьскую революцию. Сибирское казачество приняло активное участие в контрреволюционных действиях 1918 года, стремясь свергнуть власть ненавистных большевиков и в Павлодарском уезде.

Но набравшая силу Красная армия быстро справилась с мятежом и разобралась с самими бунтарями: кого в застенки, а кого и к стенке. Тогда многие несмирившиеся казаки примкнули к дутовцам, семёновцам и иже с ними. Печальна их судьба – многие пали в боях, другие навсегда остались на чужбине, в китайских землях.

Но немало было и таких, кто смирился и признал Советскую власть, служил ей, а затем вернулся в родные станицы, к мирной жизни. С казачеством было почти покончено, как с неблагонадёжным классом. И иртышские казаки стали простыми крестьянами, тружениками колхозов и совхозов и вроде бы прилежно строили социализм.

Но вот уже в шестидесятые годы в Пятерыжске, в одну из годовщин революции, из слухового окна чердака старого пятистенка, стоящего неподалёку от магазина, высунулся пьяненький дед Лукаш (ему было уже за семьдесят) и с криком:

– Ааа, твою мать, не дождусь я, оннако, кады наши придуть! – выкинул на улицу сначала шашку, а следом и винтовку.

Был праздничный день, у магазина толпилось немало сельчан, и все они с изумлением видели, как на подмёрзшую землю с лязгом брякнулось всё это казачье вооружение, десятки лет дожидавшееся, да так и не дождавшееся своего часа.

Протрезвевшего деда Лукаша на следующий день увезли в райцентр специально приехавшие за ним штатские на неприметном газике с брезентовым верхом. А обратно он вернулся сам, на попутке. И, присмиревший и задумчивый, также продолжал сидеть на завалинке у своего бревенчатого дома и смолить излюбленные самокрутки. Вскоре он умер, унеся с собой тайну хранившегося на чердаке и выкинутого им за ненадобностью арсенала.

Винтовку тогда вроде нашли сразу и сдали в милицию. А вот шашка пропала. Но ненадолго – когда пересуды про «затаившегося белоказака» деда Лукаша поутихли, шашка вынырнула. Она, оказывается, была в руках у братьев Таскаевых (старинное, между прочим, казачье семейство) Генки и Ивана. Они первыми и увидели, как шашка упала с крыши, подхватили её и удрали.

Братья затем носились с ней по задам села, в ближайшей роще, а с ними ещё кучка пацанов с горящими глазами. Был среди них и я. Братья Таскаевы давали всем желающим подержать настоящую боевую казачью шашку, с потемневшим и местами поржавевшим, но всё ещё очень острым клинком. У самого основания его можно было разглядеть выбитые цифры и буквы, гласящие, что шашка выкована в 1800-каком-то году в Златоусте.

Но потом шашка опять куда-то задевалась, и все про неё благополучно забыли, вплоть до наших дней. Пока я, не вспомнив эту историю, не списался с Геннадием Таскаевым (сейчас он – директор той самой восьмилетней сельской школы, которую и я закончил в своё время), чтобы выяснить, куда же подевалась потом старая казачья шашка?

И Гена, оказывается, тоже помнил эту историю. Он написал мне, что шашку забрал с собой при переезде в соседнее село Бобровка его двоюродный брат Иван, тот самый, с которым они первыми увидели, как дед Лукаш скинул её с крыши тем памятным днем, а они тут же её подобрали…

В Бобровке Иван как-то не поладил с местными парнями, и они его побили толпой. И тогда он, разозлившись, заскочил в дом, схватил шашку и с гиканьем, как когда-то его предки, погнался за своими обидчиками. Те в ужасе бросились на берег Иртыша и заскочили в воду, так как Иван продолжал теснить их, со свистом вертя шашку над головой.

Ну, а потом к нему домой наведался местный участковый и конфисковал шашку. А спустя какое-то время её, говорят, видели в областном краеведческом музее в разделе, посвящённом истории иртышского казачества. Ну, что ж, там ей теперь самое место…

Рыжик

Чего я только не собирал в детстве! Самой моей первой коллекцией было собрание названий кинофильмов.

Я честно записывал в тетрадку лишь те картины, которые видел сам. А их к моим десяти годам было не так уж и много: «Морозко», «Чапаев», «Смелые люди», «Волга-Волга», «Весёлые ребята», «Мамлюк», ещё с три десятка.

А откуда у моего сверстника и закадычного дружа Веньки, такого огненно-рыжего и конопатого, что я называл его не иначе как Рыжик, набралось полтетради фильмов? Мы ходили в один клуб, случалось, и на пол сползали с лавок от хохота вместе – такие были тогда смешные кинокомедии.

Венька был родом не из нашей целинной деревни, а приехал со своей мамкой в четырёхлетнем возрасте откуда-то с Урала. Они жили у тётки его мамы, вдовой пенсионерки Истолии Ивановны.

Отца у них не было. Мама Веньки, красивая и тихая женщина, работала в сепараторной и от неё всегда вкусно пахло свежими сливками. Венька её очень любил и во всём слушался, а про отца туманно говорил, что он – военный и погиб на каких-то секретных испытаниях. Таких секретных, что говорить про них он не имеет права.

– Да? А меня ты имеешь право обманывать? – ревниво кричал я при очередной сверке наших коллекций. – Когда ты столько фильмов посмотрел? Ты их сам придумываешь, вот!

И Венька сознался, что названия фильмов ему помогает пополнять его мама – она их много видела там, где они раньше жили. Я чуть было не побил его за это, а заодно и потерял интерес к такому коллекционированию.

Зато я ударился в новое увлечение – стал собирать этикетки со спичечных коробков.

Но в маленькой деревне трудно было разжиться новыми этикетками – спички в сельмаг завозили партиями обычно одной и той же серии. И здесь нам на выручку приходили водители грузовиков – в начале 60-х шоссе Павлодар-Омск только ещё строилось, и старая дорога пролегала прямо по берегу Иртыша, от селения к селению.

И почти все водители притормаживали у нашего продуктового магазина – курева, консервов, хлеба прикупить. А мы уже караулили их, чтобы обменяться с ними фанерными футлярчиками от спичечных коробков. И водители обычно снисходительно относились к нашим просьбам и отдавали свои этикетки, если мы видели, что у нас таких нет.

И хотя конкуренция с Рыжиком у меня была довольно жёсткая, мы, как истинные друзья, всегда ходили на эти обменные операции вдвоём, тем более что жили рядом с магазином.

В тот день я первым завидел, что у сельпо притормозили сразу три ЗиСа, гружённые досками. Крикнул Веньке через забор – он возился с удочками у дровяника, и мы, похватав обменные коробки, помчались к магазину, чтобы опередить других коллекционеров – было их в деревне ещё пацана три-четыре.

Я сходу налетел на выходящего из сельпо пожилого водителя с насмешливыми глазами и закричал:

– Дяденька, давай поменяемся коробками!

Тот понятливо улыбнулся и молча полез в карман.

Следом на крыльцо магазина вышел другой водитель, помоложе. Его тут же взял в оборот Рыжик.

Но происходило что-то непонятное. Они оба уставились друг на друга и молчали.

Я положил только что обменянный коробок мимо кармана, не отрывая взгляда от Веньки и того, кто стоял напротив. Они оба были огненно-рыжие и конопатые!

Наконец тот рыжий, что постарше, хрипло спросил:

– Парень, а тебя как зовут.

Венька сказал.

– А фамилия твоя как?

Венька назвал.

– А маму твою не Валентина зовут?

Венька кивнул и неожиданно сморщил все свои веснушки и заплакал.

Большой рыжий обнял маленького за плечи и торопливо сказал:

– Пойдём, покажешь, где вы живёте. Я вас так долго искал!..

И оба Рыжика пошли по пыльной деревенской улице в сторону наших домов, а я с разинутым ртом – за ними.

Это что же получается – у Веньки отец нашёлся, тот самый, который вроде бы как на испытаниях погиб? Ну и дела…

Потом Венька мне рассказал, что они с матерью сбежали от отца, который по молодости запил, загулял, и Венькина мама не могла ему этого простить.

А он одумался, потому что никого на самом деле, кроме них, по-настоящему не любил, и искал их несколько лет. И нашёл ведь, хоть и нечаянно. Да так остался с ними навсегда в нашей деревне!

А мы с Рыжиком потом бросили собирать этикетки и взялись за монеты. И его отец нередко привозил нам их из своих дальнобойных рейсов.

Но это уже, как говорится, совсем другая история…

Конфуз

Преподаватель русского языка и литературы Ирина Викторовна и математичка Татьяна Николаевна приехали к нам в деревню на работу в местную восьмилетнюю школу сразу после пединститута. Они были очень разные: Ирина Викторовна – худая блондинка с невыразительным лицом, наполовину закрытым стёклами больших тяжёлых очков, тонкими, почти без икр, ногами, и низким, как бы прокуренным голосом. Впрочем, она и покуривала, мы это иногда видели.

А вот Татьяна Николаевна была её полной противоположностью. Шатенка с матовым, очень миловидным лицом, с высокой грудью, тонкой талией, очень стройными ножками. Голос у неё был мелодичный, и смеялась она с такими переливами, как будто одновременно звонили несколько колокольчиков.

Когда Татьяна Николаевна, в плотно обтягивающей все её выпуклые места водолазке и короткой юбочке, ходила по классу между рядами парт, негромко постукивая каблучками и склоняясь то над одной тетрадкой, то над другой и проверяя, как идёт ход решения заданной ею задачи, мы, пацаны, как завороженные, провожали её восхищенными взглядами. Ну, по сколько нам тогда было? По двенадцать-тринадцать лет всего. Но толк в женской красоте мы уже знали. Да и что там знать, когда вот она, ходит по классу, обворожительно пахнущая духами и покачивая крутыми бёдрами, с рвущимися из-под тонкой водолазки упругими грудями? Такую красоту мужское естество осознаёт уже на животном, подсознательном уровне даже с таких малых лет.

На фоне своей невзрачной подруги Татьяна Николаевна вообще выглядела потрясающей красавицей, и неудивительно, что вокруг неё стали «бить копытами и рыть землю» все свободные и несвободные деревенские ухажёры. Но напрасно – никто из них не мог похвастать тем, что хотя бы прикоснулся к ней. А я вот сподобился. И вот как это произошло.

На очередном уроке математики Татьяна Николаевна, посверкивая своими чудными коленочками, как обычно, поочерёдно обходила все парты и вскоре остановилась и около меня.

– Ну, как у нас дела? – склонившись над моей тетрадкой, пропела она своим мелодичным голоском.

– Да чё-то запутался я, Таньниколавна, – признался я.

– А ты не сдавайся! – легонько поворошила она своей тёплой ладошкой мои волосы, и у меня перехватило дыхание.

Да после такого внимания ко мне я десять задач решу! А Татьяна Николаевна уже отвернулась к моему соседу напротив – Кольке Куйбышеву. И также заботливо склонилась над его тетрадкой. И тут же громко взвизгнула, испуганно оглянулась и, схватившись рукой за свою округлую ягодицу, опустила глаза на мою руку. И только тут до меня дошло, что произошло.

Я сидел в глубокой задумчивости, вперив взгляд в тетрадку с упрямой задачкой, а рука моя с зажатой в ней ручкой свисала с края парты. Татьяна Николаевна, склоняясь к парте Кольки Куйбышева, нечаянно наткнулась своим выпуклым местом пониже спины на зажатую меж моих пальцев ручку. А ручка та была ещё не шариковая – они у нас появились всего пару лет спустя, – а перьевая, то есть оснащённая острым стальным пером. И вот кончик этого пера, к тому же ещё недавно обмакнутого в чернильницу, легко преодолев ткань юбки и трусиков, плотоядно воткнулся в нежнейшую тыльную часть нашей красавицы-учительницы, чем причинил ей боль. Я буквально обалдел, осознав, что только что натворил (хотя виноваты тут были мы, пожалуй, оба – Татьяне Николаевне следовало обратить внимание на положением моей руки, оснащённой таким опасным инструментом, как перьевая ручка). И не нашёл ничего лучшего, как, вскочив с места, в сильнейшем волнении ляпнуть во всеуслышание:

– Таньниколавна, извините, что я вам перо в это… в попу воткнул!..

Класс вместе с пострадавшей от моей неосторожности (но и от её невнимательности) учительницей бился в конвульсиях все оставшиеся пятнадцать минут урока и ещё половину перемены. Конечно же, я был прощён. А история эта, говорят, передаётся из уст в уста в нашей школе и до сих пор…

Как я был Дедом Морозом

В седьмом классе (школа наша была восьмилетней) меня назначили Дедом Морозом. Моей задачей было дождаться, пока меня позовёт Снегурочка, и награждать сладостями тех, кто прочитает Деду Морозу стихи или споёт песенку.

– С конфетами поаккуратнее, – предупредила меня классная руководительница Татьяна Ивановна. – Ну, иди, иди, не мешай нам Снегурочку нарядить. Я потом подойду.

Я ещё не успел удалиться от учительской, как откуда-то вынырнул Лёнька Скосырев, известный оболтус и хулиган. Он показал мне кулак, затем левой рукой схватился за посох – чтобы я не смог его огреть, а правой залез в корзину и выгреб оттуда приличную горсть сладостей раз, потом ещё раз. Единственное, что я успел – так это пнуть его вдогонку. Но я был в валенках. А они, как известно, почти мягкие. Так что Лёнька в ответ только загоготал и пошёл себе, шурша на ходу фантиками.

Я заглянул в корзину – там ещё было, и грустно зашаркал валенками дальше.

– Дед Мороз, а куда это ты без меня? – услышал я за спиной мелодичный голосок, оглянулся и обомлел – меня нагоняла, постукивая каблучками, ослепительная Снегурочка.

В ней я узнал восьмиклассницу, красавицу Любочку Анискину.

– Так это ты будешь Снегурочкой? – пролепетал я, краснея от макушки до валенок.

– А ты бы кого хотел? – жеманно пропела Снегурочка и потрепала меня за бороду. – Ну, ладно, дедуля, дай-ка мне немного конфет и жди, когда я тебя позову из класса.

– Конечно, конечно! – заторопился я и отвалил объекту своих тайных воздыханий столько конфет, сколько мог захватить. И проводил Снегурочку влюблённым взглядом.

– Слышь, Дед Мороз, ты когда отдашь мне спиннинг, а?

Опять этот Вовка!

– Вот летом заработаю на сенокосе, куплю и отдам, – пробурчал я. – Но учти, сначала я его поломаю, как и ты мне дал сломанный…

– Значит, не хочешь отдавать? А если я своему старшему брату пожалуюсь, и он тебе самому чего-нибудь сломает, а?

– Ладно, ладно, – примирительно сказал я Вовке. – Чего ты хочешь?

Вовка не сводил своих алчных глаз с моей сильно полегчавшей корзины.

– На, жри! – обречённо сказал я, вылавливая остатки конфет и пряников.

А от ёлки уже кричали хором, и звонче всех был голос Снегурочки:

– Дед Моррро-о-з, ты где-е? Иди к нааааам!

Я затосковал: идти к ним было не с чем. На дне корзины сиротливо валялись две карамельки. И тут меня осенило: в учительской я видел ящики с новогодними подарками. Был там, несомненно, и мой. Что ж, придётся им пожертвовать на общее дело. И я, путаясь в полах длинной шубы, засеменил обратно к учительской.

– Ты чего, Дед Мороз? За мной, что ли? – удивилась Татьяна Ивановна.

– Нет, не за вами, – сказал я. – Можно, я заранее свой подарок заберу?

– А не сбежишь? – с подозрением посмотрела на меня Татьяна Ивановна.

– Да ну что вы? – укоризненно сказал я. – Вот прямо щас иду под ёлку.

– Ну, ладно, – сказала Татьяна Ивановна. – Всё меньше потом раздавать. И тут меня ещё раз осенило.

– Татьяна Ивановна, – как можно проникновеннее сказал я. – Давайте я уж тогда сам, как Дед Мороз, вручу подарки в виде исключения и моим лучшим друзьям Лёньке Скосыреву и Вовке Спирину! Им будет приятно.

– Дед Морооооооооз, ты гдееееееееееееее! – надсадно орала школа и сердито топала ногами.

– Ладно, забирай и беги скорее к ёлке, – прислушавшись к этому рёву, сказала Татьяна Ивановна.

И ведь этих подарков хватило всем старательным чтецам стихов, певцам песен и танцорам танцев! Даже всего двух пакетов… Правда, потом все зимние каникулы мне пришлось прятаться от Лёньки Скосырева и Вовкиного брата, амбала Мишки-тракториста. Но это было ничто в сравнении с тем, какие были у моих обидчиков рожи, когда они пришли получать свои подарки, а их отправили к Деду Морозу!..