Третий / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Уральский художник Леонид Павлович Баранов. 6 февраля 1920 года Чрезвычайная следственная комиссия задала вопрос адмиралу Колчаку А.В. про массовые порки.

Ответ:

«Про порку я ничего не знал, и вообще всегда запрещал какие бы то ни было телесные наказания, – следовательно, я не мог даже подразумевать, что порка могла где-нибудь существовать. А там, где мне становилось известным, я предавал суду, смещал, то есть действовал карательным образом».

Александр Васильевич говорил правду? Увы. Однако он утверждал это под следствием, а значит имел право (сейчас бы юридическое, а в тех обстоятельствах моральное право, по крайней мере) против себя не свидетельствовать. И, в конце концов, адмирал заплатил по счетам. Достаточно? Мало? Много? А нет эквивалента на нашей планете человеческой жизни. Каждая – бесценна!

В отличие от Колчака, общественность подвиги правительственного отряда Сурова В.А. могла лицезреть воочию. Вот, к примеру, как редактор Томской газеты «Сибирская жизнь» Адрианов А.В. в письме председателю Российского правительства Вологодскому П.В. описывает их:

«…Теперь я Вам сообщу полученные мною сведения от участников экспедиции по Томскому уезду против лубковцев. Там отрядом командует некий Суров, просто вор – офицер, который нарочито затягивает ликвидацию большевистских банд, чтоб не идти на фронт – ему выгоднее оперировать в тылу, менее опасном и более прибыльном. Офицеры отряда предаются поголовному пьянству и безобразничают. Приносимые отрядом жертвы объединяются в большинстве неумелостью и глупостью, разгильдяйством и пьянством (гибель под Святославкой отряда передового объясняется тем, что они занялись чаепитием и покупкой дешёвых яиц к Пасхе и в это время застигнуты были врасплох лубковцами)… Примите меры против бандита Сурова и К^о…».

Письмо датировано вторым июня 1919 года.

Реакция на обращение Адрианова А.В. в Омск последовала 24 июня 1919 года. Исполнявший обязанности директора департамента милиции МВД Агарев В.Н. по приказанию министра попросил управляющего Томской губернией собрать «сведения и материалы» по действиям отрядов против Лубкова и Щетинкина. Речь шла и об офицере Сурове.

Ответ Михайловского Б.М. не заставил себя долго ждать и неожиданностей не таил. 26 июня 1919 года он отчитался:

«В виду имеющихся в министерстве сведений о неблаговидных действиях отряда по ликвидации разбойничьих шаек в Мариинском уезде капитана Сурова имею честь доложить Вашему Высокопревосходительству, что капитан Суров, как известно в управлении Томской губернии, очень энергичный человек, добросовестно относится к своим обязанностям, не пьянствует, не безобразничает, ведёт себя прилично и вообще ничего предосудительного о нём сказать нельзя. Позволяю себе выразить уверенность, что полученные в министерстве сведения не соответствуют действительности…».

На документе синим карандашом 22 июля 1919 года сделана приписка: И по другим сведениям Суров отличный офицер.

На доклад управляющего губернией с энтузиазмом откликнулся министр внутренних дел Пепеляев В.Н. В письме от 11 июля 1919 года он сообщил Михайловскому: «С удовлетворением прочёл Ваш рапорт. Оценка успешных действий принадлежит военным властям, однако прошу передать мою признательность капитану Сурову. Передайте привет и благодарность чинам милиции. Представьте щедро к пособиям пострадавших и отличившихся…. Жду столь же энергичных действий по всем направлениям».

Нет, действительно трудно сдержать восхищение. Наверное, так же трудно сдержать восхищение работой лесоруба, который энергично и добросовестно принялся за сук, на котором вы восседаете. Пока восседаете…

…Новокусковцы собирались на сход с большой неохотой и опаской. Вполне резонно полагая, что собирают их каратели неспроста. Были, правда, и такие, кто шёл на сельскую площадь просто из любопытства, со спокойной душой, не чувствуя за собой никаких грехов перед Верховным правителем. Своими глазами посмотреть на губернских воителей. Авось, не так уж и страшен чёрт, как его малюют.

Одним из таких любознательных участников схода был и дед Яков Винивитин, по прозвищу Горенка, наречённый так односельчанами за нескладную, горемычную жизнь. Обитал он на задней улице села, именуемой Козловкой, в кособокой избёнке, перебивался с хлеба на квас, в никакие деревенские дела не встревал. Для него, как бы, не существовало ни белых, ни красных, ни бедных, ни богатых. Война с нуждой отнимала силы, занимала время, остававшиеся ресурсы дед Яков бросал на благородную борьбу за мужской суверенитет со своей благоверной бабкой Настасьей, постоянно, блазилось ему, посягавшей, со сварливой настойчивостью, на его авторитет хозяина в доме. Противоборство за престиж, надо отметить, никогда не заканчивалось рукоприкладством. С обеих сторон использовалась, исключительно, сила убеждения.

На сей раз, едва он засобирался на сход, как супружница не преминула уколоть:

– Ну, а ты-то, старый пень, куда навострился?

– Пойду послухаю, што господа калякать будуть, – важно ответствовал дед Горенка, опоясывая старенький зипунишко почти новым праздничным кушаком.

– Тебя, только, там и не хватало!

– Не куриного ума энто дело! – строго прицыкнул Яков, воинственно вздёрнув кверху куцую бородёнку. И чтоб окончательно застолбить одержанное превосходство, авторитетно изрёк напоследок: – Всяк сверчок – знай свой шесток!

Чем не Брусиловский прорыв, удавалось и ему иногда брать верх над своей поперечной половиной.

Народ, собравшийся на сход, заполнил всю деревенскую площадь перед церковью. Переминаясь с ноги на ногу, щёлкали орехи, негромко переговаривались мужики и бабы, старики и ребятишки. В толпе, с уха на ухо гуляли, будоража людей, последние новости про деяния карателей, передавались подробности лютой казни Сергея Фокина и Якова Шарапова. Бабы охали и крестились, мужики мрачно хмурились.

Дед Горенка, слушая разговоры, ужасался вместе со всеми, в душе благодарил бога и поперечную спутницу жизни, что удержали его от якшания с красными. Он и на митинге по случаю разгрома волостной милиции гончаровским отрядом не присутствовал. Так что, кому-кому, а ему-то опасаться карателей совершенно нечего.

Но вот говор стих. Перед сходом появилась группа всадников. Впереди гарцевал на вороном коне низкорослый офицер с колючими усиками. Чёрные немигающие глаза его зло оглядывали толпу из-под низко надвинутого козырька фуражки. Капитан Суров, несколько поуспокоив не стоявшего на месте жеребца, обратился к собравшимся с речью, изрядно сдобренной матюгами. Забористость выражений, даже самых искушённых и бывалых мужиков заставила раскрыть в изумлении рты. Без матов, бранная речь капитана выглядела примерно так:

– Это как же прикажете понимать, господа мужички, а? Захотелось, значит, с суконным-то рылом, да в калашный ряд? Под красную дудочку плясать вздумали! Нет, вы у меня по-другому запляшете! Я вам такую совдепию покажу, что вы и думать про неё забудете! И внукам и правнукам закажете. Зарубите, сукины дети, на носу, цацкаться я с вами не стану. В бараний рог сверну!..

Получасовая идеологическая артподготовка завершилась командой солдатам:

– А ну, построить всех мужиков в одну шеренгу!

Убедившись в исполнении распоряжения, недавний ритор хриплым голосом озвучил приговор:

– Теперь всыпать каждому третьему по пятьдесят горячих!

Дед Горенка смирённо стоял в общей шеренге, не допуская и мысли, что какие-то «горячие» могут иметь отношение непосредственно к нему. Пусть он и третьим окажется, его, всё равно, и пальцем тронуть не должны. Белопогонники-то, ведь, тоже люди, хоть и каратели, а, небось, как прознают, что он перед ними ни в чём не провинился, так сразу же, отпустят с миром домой. С каких таких щей, он должен быть за чужие грехи ответчиком.

Старик оказался третьим. Слушать лепет о невиновности никто не захотел. Его схватили за шиворот и грубо толкнули к отдельной кучке мужиков – таких же «третьих», как и он.

Дальнейшее Яков Винивитин воспринимал будто в страшном сне. Два дюжих, красномордых карателя хватали очередного бедолагу, бросали его на широкую, грубо стёсанную лавку, лицом вниз, сдёргивали порты и принимались молотить в два шомпола по «казённому» месту, на глазах превращающемуся в кровавое месиво. Одни сносили экзекуцию молча, другие взывали к милосердию, третьи зло матерились, получая солидный прибавок шомполами. Больше всех отличился Семён Бурдавицын, по уличному – Микишин. Когда на него посыпались «горячие», неизвестно почему, он вдруг заорал:

– Ой, товарищи!..

Доброе, без сомнений, слово, но, в данный момент, произнесено никак не к месту и не ко времени.

– Ах, «товарищи»! – зло осклабился один из экзекуторов. – Твои товарищи по лесам бегают, подикось, по Тамбовским. – Оба они заработали с удвоенной энергией.

Подошла очередь деда, он сам, дрожащими руками приспустив порты, лёг на лобное место лицом вниз. Когда шомпола забарабанили по его тощему заду, он заплакал жидкими стариковскими слезами, не столько от боли, сколько от сраму и бессильной злобы.

Домой со схода Винивитин возвращался, еле переставляя ноги. Его исполосовали так, что и порты оказалось невозможным застегнуть, он придерживал их на ходу обеими руками. Подобным же макаром добирались домой все его товарищи по несчастью.

– Ну, и что хорошего, старый дуралей, тебе сказали господа на сходке? – не без ехидства поинтересовалась бабка Настасья у едва переступившего порог родной избёнки деда.

– В гробу бы их видать в белых тапочках! Господ энтих!.. – зло прохрипел Яков, многократно выругавшись, чего раньше за ним не замечалось.

Тут только до бабки дошло, что с её стариком творится неладное. Узнав в чём дело, бросила свои дела и захлопотала над ним со всей присущей ей энергией. Уложила в постель, поднесла стакан самогону для облегчения души и принялась готовить настои из целебных травок, припасы коих у неё имелись на всякий несчастный случай. Вот и сгодились….

Получив практический урок политграмоты (прав Ильич), дед Яков отлёживался несколько дней. Немного оклемавшись, обретя способность передвигаться, первым делом, пошёл в чулан и приволок оттуда ружьё, – старинный, заряжавшийся с дула дробовик. Мог он стрелять и жеребами – самодельными, свинцовыми пулями. Дробовик, доставшийся деду Якову в результате несостоявшейся таёжной «дуэли», долгие годы провисел в чулане без всякого употребления. Пришло, видимо, время допотопного, но всё же оружия. Внимательно осмотрев ружьё, старик принялся чистить его прилежно и старательно. И, хотя видимых поводов для веселья не было, невольно разулыбался, вспомнив историю, послужившую ярким подтверждением божьего промысла в делах людских….

…В те времена на месте теперешнего посёлка улуюльцев, можно сказать, пустое место было. Стояла там одинокая заимка старого таёжника Захаркова, имя которого и носит, теперь сей благословенный посёлок. Обитал промысловик среди природных красот вместе с женой и двумя сыновьями. Клочок земли обрабатывал, главным же образом занимался охотой, да рыболовством. Улуюльская тайга богата немеряно. Всевозможного зверья и дичи – сколько хочешь. Умей только промышлять. А Захарков умел. Потому жил – не бедствовал, главным хозяином чувствовал себя в этом медвежьем углу. До Бога высоко, а до царя – далеко. Ни урядников тебе, ни становых, ни податных сборщиков.

Как подросли его сыновья – Тимофей да Иван – женил он их честь честью, пристроил каждому по клетуху, а отделять не стал – в тайге, дескать, лучше вместе жить, друг за друга держаться. Поодиночке, мол, и пропасть недолго.

Но вот пришло время старому таёжнику помирать. Прожил он всю жизнь в лесу, молился, как говорят, колесу, а в Бога верил. Зачуяв близкую смерть, приказал позвать батюшку. Ближайшая же церковь находилась в Минаевке, около ста километров водой по Улу-Юлу, затем по Чулыму. Далековато. Но воля умирающего – закон. Дело было летом. Сели сыновья в тесовуху – и айда за батюшкой.

Отец Амвросий, получив в дар несколько соболиных шкурок, да ещё кое-чего, детишкам на молочишко, в тот же день отправился с братьями в неблизкий путь.

Умирающего удалось застать в живых.

Батюшка, наскоро перекусив с дороги, принялся за своё невесёлое дело. Пособоровал, причастил, исповедал старика, помахал над ним кадилом, побрызгал из склянки святой водицей – в общем, сделал всё, как полагается, согласно канонам православной церкви.

А Захарков, стоически дождавшись окончания процедуры собственного душеспасения, подозвал к себе сыновей и в последний раз поучил их уму-разуму. Бога, дескать, не гневите спорами-раздорами, мать свою старую почитайте, в общем, живите – поживайте и добра наживайте. Потом дал знак наклониться поближе и начал шептать им про заветный горшочек, закопанный в погребице. Успел сказать, где он запрятан, затем закатил глаза, вздохнул, потянулся, да с тем и отправился отчитываться к святому Петру.

Народу к тому времени на подворье Захарковых набралось порядочно. Старые друзья и столь же старые недруги пришли получить последнее прощение умирающего, проводить его в последний путь и помянуть его грешную душу. По таёжному поверью, если не сделать этого, то покойник будет являться по ночам и сводить старые же счёты.

Три дня и три ночи лежал покойник в переднем углу под образами, три дня и три ночи голосили над ним его старуха и обе снохи, три дня и три ночи махал кадилом, читая псалтырь, отец Амвросий, три дня и три ночи томились, в ожидании богатых поминок, гости.

Наконец бренное тело предали земле, поставили над ним ладный лиственный крест и принялись поминать.

Угощение и впрямь удалось богатым. Самогон прямо из вёдер черпали и ковшиком подносили. Столы ломились от жареного и пареного. Тут тебе и сохатина, и медвежатина, и птица, и рыба. Ешь и пей – не хочу!

Мужички оттянулись по полной, однако приличия соблюдали, песен не случилось. И только братья Захарковы оставались трезвыми. Не давал им покою горшочек. Первым не выдержал старший. Иван вылез потихоньку из-за стола и незаметно скользнул за дверь, вроде, по нужде. Тимофей, хвать – нет брата, и тоже побежал к погребице. А Иван уж достал горшочек и золотой песочек из ладошки в ладошку пересыпает. Братья дружно позабыли отцовский наказ, насчёт дружного житья. Такая вражда вдруг между братьями из-за золота (недаром его жёлтым дьяволом прозвали) вспыхнула, что они готовы уж друг другу в глотку вцепиться. Когда в воздухе запахло поножовщиной, старший выдвинул предложение:

– Раз так, то пусть это золото одному из нас по закону тайги достанется.

На том и порешили.

Спрятали они обратно злополучный горшочек, достали из амбара охотничий дробовик, зарядили его свинцовым жеребом с медвежьей закладкой пороху и пошли в лес. Подыскали подходящую полянку со старым толстым пнём посередине, положили к нему ружьё, отмерили двести шагов в одну сторону, столько же в другую и разошлись. А уж оттуда – бегом к полянке, к роковому пню….

Так в старое время решался в Причулымье спор между людьми, которым тесно становилось жить на одной земле по причинам различного свойства: не могли поделить тайгу, золото или женщин. Кто первым добежал до ружья, тот и выиграл спор, второму призёру доставалась пуля в упор. Секунданты, в отличие от классических дуэлей, таёжным этикетом не предусматривались. Свидетелями выступали Всевышний и совесть поединщиков. Победитель предаёт земле тело убитого противника и – концы в воду. Мало ли что могло случиться с человеком в тайге….

Однако на этот раз никакого кровопролития не случилось. Братья честно разошлись на отмеренную дистанцию, следом во весь опор помчались навстречу друг другу. Выиграл спринтерский забег по пересечённой местности Тимофей. Удачливый двоеборец кинулся к пню, а ружья-то и нет. Зароились в разгоряченной голове кроссмена мыслишки о подленьком вероломстве братца, вспомнились Каин с Авелем. Тут вывалился на поляну, тяжело дышащий, раскрасневшийся Иван, в свою очередь, изрядно удивившийся, что по нему никто не стреляет, хотя он и явно не первый на поляне. Растерялись оба. Стоят, что делать не знают. Пауза пошла на пользу. Злость прошла. Повод, чуть не доведший до смертного греха, теперь казался просто смехотворным. Посмотрели братовья друг на друга, неловко обнялись, да на том и помирились.

По поводу же, так кстати пропавшего ружья, сначала несостоявшиеся душегубцы терялись в догадках, но потом более рассудительного и набожного Ивана вдруг озарило:

– Это не иначе, как Господь, отец наш небесный не допустил братоубийства!

Пали оба ниц, давай целовать землю, молиться, да каяться в своём богопротивном умысле.

Потом поднялись, перекрестились и заторопились домой.

Поминки шли своим чередом. За столом пьяный дым стоял коромыслом. Заявились братья в избу и сразу – бух в ноги матери, так, мол, и так, прости нас родительница, бес попутал, затемнил разум, и чуть не совершили чёрное дело. И выложили всё, как было.

Мама детей поддержала:

– Да, сие перст божий, не иначе, сыночки мои! лолезли. А как же ииначе? Ведь сВидно грех какой-то тяжкий над вами повис, поди и не ваш, а вашего покойного родителя, царство ему небесное!..

От подобных речей, попахивающих приговором, братьев в пот шибануло. ине. мои, тись. У ины

А мама продолжила:

– Папаня ввёл их в искушение златом, добытым явно, не без помощи нечистого, иначе бы не случилось между братьями такого раздора. Но Всевышний справедлив. Каждому воздаёт по делам его. Раз не их грех, он совершил чудо и не допустил братского кровопролития.

Короче говоря, братьям следует расстаться с грехонесущим золотом и пожертвовать его Богу. И кончатся великие муки их отца на том свете и перед ним распахнутся златые врата рая!

Стукнулись отроки лбами об пол, сбегали к погребице, принесли окаянный горшочек и отдали батюшке.

– Во имя отца и сына и святого духа, аминь! – торжественно провозгласил святой отец.

На другой день, чуть свет он в сопровождении тех же братьев Захарковых отбыл восвояси. Следом за ним разъехались и остальные участники поминок, развозя по Улуюлью и таёжному Причулымью весть о чуде, свершившемся на Захарковской заимке.

Новость сильно перебудоражила умы верующих таёжников. Православные валом повалили в церковь. Каждому хотелось хоть краем уха услышать проповедь отца Амвросия по поводу столь необычайного события.

Паства с усердием крестилась, щедрыми пожертвованиями стремилась заслужить расположение Спасителя.

Тем паче, мы не католики. Это те для подтверждения чуда собирают комиссии, кои, в свою очередь, годами собирают доказательства. В слова не верят. Крючкотворы! Нам ждать некогда. Больше всего устаём от ожиданий. Остываем. А вот разгорячимся, и из нас, хоть гвозди!

Единственным человеком в округе, доподлинно знавшим подоплёку возникновения чуда, был Яков Винивитин. Его несколько даже задевало то обстоятельство, что все восторги земляки привычно расточали в адрес небесной канцелярии, также привычно и напрочь отбрасывая иные, более приземлённые объяснения несостоявшегося смертоубийства. Нет, любой же козе понятно, настоящие чудеса в объяснениях не нуждаются! Прочь сомнения! Токмо, где набраться-то их, настоящих-то чудес?

Что ж, пора приоткрыть флёр таинственности. Яков, вышедший во время поминок освободить желудок от излишков самогона, путём блевания (кстати, способ широко применялся ещё римскими патрициями), оказался невольным свидетелем ссоры братьев. Подавив последние патрицианские позывы, тогда совсем ещё не дед, тайком подался за братовьями в лес, и, улучив удобный момент, обезоружил одинокий пень. Эх, если бы бессловесные пни могли говорить…

Однако и деду, хочешь не хочешь, а следовало хранить стоическое инкогнито. Во-первых, как ни крути, а промысел-то божий никто не отменял. Во-вторых, братья, подумать страшно, вдруг дознаются до подноготной чуда. Искренняя благодарность вспыльчивых отроков за потерю золота, можно ходить к бабке, можно и не утруждать ноги, ждать себя не заставит, при этом, границ знать – точно не будет. Попадись им, ужо, бедовый дедуля в укромном местечке! Оторвут, в порыве горячей признательности, головёнку-то! В-третьих, родная православная церковь, традиционно косо посматривает на самозванцев, тем паче, на вороватых самозванцев. Анафема, не анафема, но трения на старости лет с пастырями душ человеческих, согласитесь, тоже ведь не фунт изюма. А про пастырей в погонах всуе, вообще, лучше не вспоминать. А острые на язык односельчане… Вот и делай добрые дела после этого…

– …Чевой-то ты опять удумал? – всполошилась бабка Настасья, застав супруга за необычным занятием.

– Молчать, пока зубы торчать! – бодро отмахнулся дед. Но непреклонная решимость в голосе и нарочитая ершистость облика не помогли. Сначала слегка опешив, супруженция, однако, быстро одыбалась и не говоря ни слова, стремительно осуществила операцию разоружения престарелого милитариста. Куда там нынешним миротворцам до бабки Настасьи!