Люба, Любанечка…

После Любиного юбилея гости разъехались, но дочь осталось: ей хотелось побыть с мамой ещё несколько дней. Пока я ездил на работу, мама и дочка подолгу разговаривали, и я видел, как Любе от этого хорошо. Она понемногу отходила от пережитых стрессов, успокаивалась, была улыбчива, весела и, казалось, совсем здорова, хотя я знал, что это не так. К вечеру они вдвоём непременно сочиняли какие-то вкусности, каждый раз новые: то варенички с творогом и брынзой, то молдавские плацинты, то сациви (в юности Люба жила в Абхазии), то, как истая южанка, она учила дочь варить особый компот из многих ингредиентов.

– Помните, какие компоты мы варили у мамы в Молдавии? – как-то задала она риторический вопрос. Люба улыбалась: воспоминания доставляли удовольствие.

Ещё бы – не помнить!

Потом за ужином она опять спросила:

– А помнишь, Панечка, как было хорошо в те года, когда мы рыбачили под Стрымбой?

– Конечно.

– А то лето, когда с нами в Бельцах был дядя Юра?

– Я помню, Любанечка.

Когда мы были молодыми, да и потом ещё долго она звала меня – «Панечка», а я её – «Любанечка». Но росли дети, и всё чаще мы обращались друг к другу – «отец» или «папа», «мать» или «мама».

***

Павел вспомнил, как его мама, – дело было в Бельцах, где они почти месяц наслаждались отпускной беззаботностью и мелкими бытовыми радостями, – мама, она же баба Дуся, весело поглядывая на сына и его жену, посмеивалась:

– Скажи кому, что вы женаты восемь лет, – не поверят. Чистые молодожёны.

– Что вы, мама, какие молодожёны? – полыхая всем лицом от смущения, пыталась объясниться невестка. Свекровь она звала «мамой». – У нас с Пашей дочь нынче в школу пойдёт. Невеста. И Алёшке скоро будет четыре.

– Ну, дай Бог, чтоб и дальше у вас всё было ладно.

Наверное, мать хотела бы пожелать сыну и невестке семейного согласия и любви, вечной, до гроба, но она такими словами не пользовалась: её семейная жизнь была недолгой – пара годков перед войной и пара после возвращения мужа Васи с фронта. А любовь была ещё короче, хотя иногда казалось, что её вовсе не было? Нет, что-то, наверно, всё же было. Она, правда, не помнила, чтобы муж  говорил ей про любовь, но в редкие минуты он говорил с ней по-хорошему, называл её «цветочек полевой». А чтоб про любовь – этого не было. Вот и отвыкла она от таких слов.

Жили они у мамы вольготно. Дети, Ириша и Лёша, чумазые, в одних трусишках, перезнакомились с соседскими ребятишками и проводили время в непрерывных играх то в соседних дворах, то в бабушкином. Только на ночь, вконец умаявшиеся, они доползали до постелей и мгновенно засыпали. Место у них было своё – большая бабушкина скрыня, называемая «софкой», покрытая просторным матрацем, набитым сеном.

А Павел и Люба в сухую погоду в дом почти не заходили: их местом был старый топчан под огромным орехом. Топчан был узковатый, но в те времена им было не тесно: оба были не толстые. С наступлением ночи из-под ореха то и дело доносилось:

– Любочка, Любанечка моя!

– Панечка, милый!

Мама, лёжа на своей печке, через неплотно притворенную дверь слушала эти охи и ахи и тихо вздыхала.

Мы обычно приезжали в Бельцы в конце июня, как раз когда на нижнем базаре появлялись свежая молдавская брынза и поздняя черешня. Брынза особенно хороша была с горячей мамалыгой и толчёным с солью чесноком. Черешня продавалась – у матери в саду её не было – двух сортов: чёрная, некрупная, очень сладкая, но с горечью, и крупная, желтовато-белая или бело-розовая, сочная и такая вкусная, что есть её хотелось постоянно. Мы, сибиряки, так и делали: ели с утра до ночи. Такая была  цель – отъедаться.

Черешня быстро отходила и начинала поспевать ранняя вишня. Её не надо было покупать: у матери и у дедушки Николая с бабушкой Маней было несколько вишнёвых деревьев. Мы накинулись было на вишню и сразу же заработали расстройство желудков и такую оскомину, от которой рты скукоживались и не принимали никакой пищи. Варили из этой вишни компоты и ждали, когда поспеет поздняя. К этому событию готовились основательно: предстояла большая кампания по варке варенья. Для этого на верхнем базаре были куплены два роскошных двухведерных глазурованных глечика, изделия украинских гончаров.

Поскольку к моменту созревания поздней вишни поспевали и другие фрукты – сливы, абрикосы, яблоки, – то среди местного населения начиналась горячая страда повидло- и компотоварения и закруток в банки. Плановая госторговля реагировали на это очень своеобразно: первыми из продажи исчезали банки и крышки, несмотря на то, что в городе на полную мощь работали приличный стекольный завод и завод металлоизделий союзного значения, которые при необходимости могли бы за неделю обеспечить годовую потребность всей Молдавии в банках и крышках. Но самое интересное происходило с сахаром: несмотря на то, что в городе был свой сахарный завод, ещё с румынских времён, и в ближних сёлах работали ещё два новых, таких же, завода, ажиотажный спрос на сей продукт в летнее время рождал из года в год совсем неадекватное предложение. «В одни руки – не больше двух килограммов», – кричали с утра мордатые продавщицы в неопрятных синих халатах, обращаясь к толпе стоящих в очереди, вплотную друг к другу, граждан. Люди поначалу шумели, но одно и то же повторялось каждый день, – и все научились помалкивать. Народ, однако, у нас изобретательный: мать мобилизовала всех домочадцев. Спозаранок она брала с собой меня или моего брата Ивана, шла занимать очередь, а занимая, говорила: «Впереди нас ещё шесть человек. Они скоро подойдут». Всё было по правилам, по местным понятиям. К нужному моменту подавался сигнал, и подтягивались остальные: Люба с детьми, баба Маня, дед Николай, тётя Сеня. Иногда, если привоз сахара был большой, занимали очередь дважды, и вся наша орда снова устремлялась к заветному окошку. Так делало не только наше семейство, но и вся остальная магала, прилегающая к магазину. Что было хорошо – это то, что распродажа шла быстро, так как сахар заранее был расфасован. Любопытно, что когда я с семьёй в течение следующих лет приезжал на лето к матери, то всегда было одно и то же: дефицит стеклотары с крышками и сахара. Постоянство и идиотизм этого явления были загадочны и не поддавались разгадке при  помощи традиционных способов мышления.

Когда тебе постоянно вдувают в уши, что достойные люди, облечённые высокой властью денно и нощно пекутся о благе общества и твоём, тебе как-то не хочется думать, что многие из них просто не способны справляться со своими обязанностями.

Но однажды я приблизился к разгадке феномена. Выяснилось – это неопровержимо доказал какой-то итальянский учёный, – что человек всегда недооценивает количество глупых людей, которые его окружают. Причем глупцы и просто идиоты имеются как среди так называемых простых людей, так и среди нобелевских лауреатов и высоких государственных мужей, облечённых властью. Поэтому если глупому начальнику поручено снабжать город, республику или деревню сахаром или стеклотарой, то без постороннего вмешательства сверху он не сможет создать гибкий график соответствия предложений спросу. И дефицит будет хроническим. Таков закон.

По пятницам мой брат Ваня укладывал в рюкзак рыболовные закидушки со свинцовыми грузилами, буханку мамалыги, макух (подсолнечный жмых), палатку, котелок, сажал меня на железный багажник своего мопеда и мы ехали в сторону ближнего озера у деревни Стрымба или куда-нибудь дальше. Мопед был слабенький, в горку двоих не тянул. Мне приходилось соскакивать с жёсткого сидения и бежать рядом. По приезде на место я начинал в лесополосе обустраивать бивак, ставил палатку и готовил место под костёр, а Ваня налегке ехал за Любой и следующим рейсом привозил её, а также ингредиенты, необходимые для будущей ухи: картошку, лавровый лист, перец, соль и что-то ещё.

Ване было 19 лет, он был ещё парубком, неженатым и неслужившим. Работал слесарем в автоколонне и мечтал стать лётчиком. По воскресеньям ездил на аэродром, где занимался парашютным спортом.

Рыбалка начиналась с вечера. У каждого были свои снасти. Люба долго выбирала место, наживляла на крючки приманку из мамалыги и жёваного макуха и, широко размахнувшись, забрасывала одну закидушку, потом другую. Далеко у неё не получалось.

Мы с братом располагались чуть дальше и бросали свои закидушки почти на середину озера. Крючки с душистой приманкой при таком способе рыбной ловли удерживались поплавками чуть выше илистого дна, где их должна была найти рыба. Такой рыбой были карпы и караси.

Обычно первый ликующий крик исходил от Любани.

– Е-е-е-е-сть! – на весь белый свет кричала моя жёнушка и, быстро-быстро перебирая руками леску, тащила трепещущую добычу.

Через полчаса в десятилитровой банке беспокойно били серебряными хвостами полтора десятка рыбин.

– Хватит на уху, – говорил Ваня, и все отправлялись к палатке.

К тому времени уже начинали лютовать комары. Мы собирали вдоль берега лепёшки подсохшего коровьего навоза – топливо для костра. Густой дым от кизякового костра ел глаза, но немного отгонял комаров.

Сначала чистили рыбу, картошку, взбадривали костёр, ставили таган с котелком, и за дело бралась Люба. Через полчаса варево в котелке закипало, повариха подсыпала туда известные только ей колдовские специи и, наконец, запускала потрошёную рыбу. И тогда над нашим стойбищем распространялись волшебные запахи, от которых кружилась голова и начиналось преждевременное соковыделение.

После обильной ухи, вкуснее которой ничего на свете быть не могло, и нескольких стопок домашнего вина, быстро наступала чёрная южная ночь, в костёр подкладывались кизяковые лепёшки, и все залезали в палатку. Но сон не шёл, и ещё часа два мы говорили обо всём на свете: о Ваниных девушках, которые почти каждый день появлялись на нашем подворье, о том, как попасть на службу в лётную часть, о красоте Сибири, особенно Ангары, о трудностях и радостях профессии учитель, к коей принадлежали мы с Любой.

Рано утром, с восходом солнца, начиналась большая рыбалка. Часа за два-три, мы налавливали полную ведерную банку рыбы и, задолго до обеда, донельзя довольные, отправлялись домой.

Часть рыбы отдавалась дедушке Николаю, бабе Мане и тёте Сене, живущих в другой половине дома.

Самое замечательное происходило вечером, когда под большим орехом собиралось всё семейство, и Люба подавала на стол огромный дымящийся противень с золотистой рыбой, обваленной в кукурузной крупе и жареной на запашистом подсолнечном масле, а мама вываливала из чугунка полушарие мамалыги и выкладывала розовато-белые бруски нежной овечьей брынзы. Ваня разливал по стаканам пахнущее полевыми цветами домашнее вино, и начиналось умопомрачительное пиршество. Нежное мясо крупных карпов хорошо отделялось от больших костей, – оно таяло во рту, а мелкие, хорошо прожаренные карасики поедались целиком с головой и косточками. Всё было так вкусно, что удержаться от обжорства было невозможно…

Люба купалась в славе: все домочадцы нахваливали её кулинарный талант и благодарили.

В то лето радостей было много. Продолжалась наша беззаботная жизнь вплоть до приезда из Ленинграда Любиного дядьки – дяди Юры.

Дядя Юра с дочкой Лизой приехал в конце июля. С их приездом многое стало меняться.

Дядька, отставной подполковник автомобильных войск, несмотря на преклонные года, малый рост, общую округлость в ширину и в высоту, как многие бывшие фронтовики, обладал громким командирским голосом, собственным мнением по любому вопросу и был подвижен, энергичен и уверен в себе, как воинственный библейский пастух Давид перед битвой с великаном Голиафом. Лиза, девочка, слишком полная для своих тринадцати лет, была выращена на еврейских традициях ленинградской бабушкой Юлей, которая считала, что главное в воспитании – питание: ребёнок должен быть накормлен. Лиза была послушным, заметно перекормленным и ни к чему не приспособленным ребенком; она даже картошку не умела чистить: баба Юля не разрешала. В нашем саду целыми днями она лежала в гамаке между вишнёвыми деревьями и читала детективы.

Отец и дочь заняли дальнюю комнату, в которой давно никто не жил.

Дядя Юра вставал очень рано. Первым проходил по тропинке к дальнему, сбитому из досок, щелястому нужнику. Долго мостился и шумно, со стонами кряхтел так громко, что куры в сарае начинали с перепугу бить крыльями и кудахтать. Покинув место уединения, наливал воду в рукомойник, снимал майку, и, громко вскрикивая, сморкаясь и фыркая, умывался, шлёпая себя по густоволосатой спине, груди, предплечьям, татуированным женскими ликами с довоенными локонами, и обширному полушарию живота, тоже в кольцах шатеновой шерсти. Старый, любимый мною с детства, пёс Джек вылезал из будки и от удивления начинал лаять на неспокойного ленинградского гостя. Мы с Любой тоже вынуждены были вставать с нашего ложа под орехом, понимая, что наш дядька спать больше никому не даст.

Главным утренним делом был поход на рынок.

Дядя Юра укладывал в авоську трёхлитровую банку, мы шли по улице Маяковского до пересечения с проспектом Артёма и на углу терпеливо скучали в ожидании автобуса. Потом на громыхающем «ЛАЗе» – почему-то все городские автобусы были очень старые – ехали до главпочтамта. Шли до центра – площади Победы – и, пройдя её, входили в ворота нижнего базара.

Там начиналось самое интересное. Прямо от входа шёл ряд подвод. В будние дни их было с десяток, в базарные – могло быть и два, и три десятка. Это были не обычные телеги. На каждой стояла пузатая дубовая бочка литров на триста, иногда и побольше. Бочки были с вином, изготовленным старинными молдавскими способами в домашних условиях. Лучшими считались вина из молдавских сёл, но нередко среди виноделов попадались и рыжебородые кацапы – так звали русскоговорящих старообрядцев, – которые тоже знали толк в винах.

Нас уже встречали как постоянных клиентов:

– Дражь товарэш! Че май фачець? Вэрог, ун пагар де вин?

–  Переведи, – просил меня дядя Юра.

– Продавец спрашивает, как дела, дорогой товарищ? Предлагает попробовать вина.

Начинался процесс. Мы подходили к бочке. Виноторговец поворачивал ручку деревянного краника и нацеживал каждому по полстопки янтарного вина. Мы выпивали не залпом, а, дегустируя, перекатывали напиток во рту и, не торопясь, в два-три глотка пропускали бодрящую влагу в желудок.

– Какой это сорт? – спрашивал дядя Юра.

– Гратиешти, – сообщал торговец.

Мы шли к следующей бочке, и процедура дегустации повторялась. Обычно после шести-семи проб дядька становился необычайно словоохотливым и пускался в разговоры с владельцами бочек.

Нужно было останавливаться с выбором, иначе был риск застрять здесь надолго. Мы выбирали либо красное терпкое «каберне», либо мягкое белое «фетяска», либо совершенно чёрное и очень душистое «негру де пуркарь» – каждый день разное.

Наконец наступал самый ответственный момент – торг, когда одна сторона стремится поднять цену за товар повыше, другая – во что бы то ни стало намерена цену сбить. На южных базарах это всегда особый ритуал.

Мы останавливались у избранной бочки, и дядя Юра, как бы скучая и позёвывая, ещё раз осведомлялся о цене товара. Поскольку ёмкость была при нас и было видно, что мы предполагаем купить именно три литра, продавец отвечал:

– Трей рубле (три рубля), – давая понять, что это минимально возможная, твёрдая цена.

– Что-о-о-о? – громко переспрашивал дядя Юра. – За свой квас ты хочешь нас ограбить? Три-и-и-и-и рубля! – начинал кричать дядька. – Да за три рубля я куплю у твоего соседа полбочки.

Переговоры шли на двух языках: торговец-молдаванин на родном языке объяснял, каким замечательным букетом обладает его напиток и старался цену на него удержать. Дядька Юра твёрдо стоял на своём: на русском языке он темпераментно втолковывал оппоненту, что тот продаёт уксус, а не вино. После взаимных пререканий на чересчур повышенных тонах, когда, казалось, громкие крики вот-вот перейдут в мордобой, следовала попытка демонстративного ухода покупателя. После чего продавец со словами «Ласэ, мэй», что приблизительно означало: «Ладно, приятель», – подтягивал дядьку за рукав к бочке и наливал новые полстопки. Торг продолжался с новой силой, причём обе стороны, несмотря на различие в языках, отлично понимали друг друга.

Наконец спор заканчивался. Непримиримые с виду антагонисты приходили к взаимному согласию. В нашу банку наливался душистый напиток, а дядька, демонстрируя глубокую скорбь, доставал из кошелька два рубля (аж целых два рубля!) и церемонно вручал виноделу. Тот, довольный сделкой, говорил: «Мулцумеск, ла реведере!» («Спасибо, до свидания!»), мы отвечали: «Благодарим. До новой встречи». И направлялись к выходу. Мы тоже были довольны.

Раз в неделю мы покупали ещё и мясо, брынзу, крупы, масла к нашему общему столу. Прокормить ораву из восьми человек было непросто. И всё это было на попечении Любы. Мама ей помогала.

После скромного завтрака – каша манная или овсяная, брынза, компот – все собирались и шли большой компанией на водоём у мясокомбината. Я надувал автомобильным насосом резиновый матрац, и дети – Ира и Алёшка, потом Лиза – на нём плавали. Мы, взрослые, тоже залезали в мутноватую воду. Дядя Юра плавал энергичными сажёнками вдоль озера и, быстро утомившись, переворачивался на спину и, раскинув руки, лежал, шумно отдуваясь, как кит. Ваня – он бывал с нами по субботам – плавал классическим кролем, но мало. Я плавал по-собачьи, тоже недолго.

Но вот кого из воды трудно было выманить – это Любу. Русалка! Она плавала брассом и могла часами держаться на воде. Всё же – сухумская девушка, выросшая на море.

– Ну, ты настоящая морячка, – говорил ей дядька. – Не будь я такой старый, обязательно стал бы ухаживать за тобой.

– Опоздал ты, дядя Юра, – смеясь, отвечала племянница. – Есть у меня ухажёр. 

К обеду солнце начинало сильно припекать, мы сворачивали наш бивак и шли домой. Пообедав вчерашним борщом или окрошкой, отдыхали. Наступала ежедневная сиеста. Потом Люба с мамой начинали хлопотать насчёт ужина: варилась обязательная мамалыга, что-нибудь мясное или рыбное и, конечно, компот. После ужина раза два-три в неделю отправлялись в ближний кинотеатр «Юность» и смотрели индийские, французские, реже польские и чехословацкие фильмы. Изредка по воскресеньям выбирались в центр, в русский театр, где ставили преимущественно классику: Лопе де Вега, Мольера, Островского.

Была ещё пара вылазок на Стрымбецкое озеро с ловлей рыбы. Любочка этому радовалась больше всех. У неё было какое-то особое чутьё на рыбные места. И улов всегда был приличный.

Потом начиналось время варки варенья. Мы с детьми лазили по деревьям, собирали вишню, а Люба занималась трудоёмким и жарким процессом варки.

Дядя Юра смотрел-смотрел на нашу суету, и вдруг его осенило: сделать вишнёвую настойку. Самому. У бабы Дуси, моей мамы, он приглядел двадцатилитровую бутыль с узким горлом и приступил к реализации замысла. После изнурительных сборов ягоды – всё же дядьке трудновато было при его комплекции лазить по деревьям – бутыль была на три четверти наполнена вишней, заткнута толстым кукурузным кочаном и выставлена на солнце. Уже через два дня процесс брожения стал заметным: уровень вишневой массы в бутыли приподнялся. Подождав ещё дня три и увидев, что бродильная масса достигла горловины, дядя Юра через марлю нацедил стаканчик тёмно-вишневой жидкости и с большим удовольствием, смакуя каждый глоток, выпил. Нацедил мне:

– Пробуй!

Я выпил полстакана: кисло-сладкий напиток немного горчил, издавал аромат перебродившей вишни и немного шибал в голову.

Дядька нетерпеливо налил себе ещё стаканчик, залпом выпил и с восхищением, немного заплетающимся языком, заключил:

– Вот это напиток – я понимаю! Причем не купленный. Свой, домашний!

В бутыль было добавлено ещё немного ягоды, сахара, она снова была заткнута кочерыжкой и отнесена в комнату. Всё, что делал дядя Юра, было сплошной импровизацией. Ни знаний, ни опыта в приготовлении настоек у него не было. Спросить тоже было не у кого. Дядька действовал как алхимик: исключительно методом собственных проб. И в скором времени, как всякий ищущий, он приобрёл и соответствующий алхимический опыт.

Однажды под утро в комнате, где ночевал дядя Юра с дочкой, раздался негромкий взрыв. Когда, перепуганные, мы с Любой вбежали к ним, то увидели жуткое зрелище: залитый вишнёвым соком потолок, стену и самого дядьку, покрытого с готовы до ног перебродившими вишнями. Лизу, у дальней стены, взрывом не достало. Оказалось, бродильный процесс достиг наивысшей точки, создав в сосуде избыточное давление, и пробка с шумом выстрелила.

Это происшествие немного нарушило нашу идиллию. В течение двух дней нам пришлось отмывать и перебеливать повреждённые стены и потолок. Но стойкий дядя Юра от своих винодельческих опытов не отказался. «Нужно отводить из бутыли газы», – сделал он вывод и к пробке приладил резиновую трубочку.

Так жили мы летом у мамы – бабушки Дуси. В следующие два лета мы гостили у неё уже без дяди Юры. Дни радости перемежались с недоразумениями, мелкими неприятностями и забавными происшествиями.

Одного у нас не было никогда – уныния.

У всех женщин есть одно общее качество – все женщины любят духи. Подарите женщине духи и вы увидите, как она будет вам благодарна. Женские духи Dolce & Gabbana никого не могут оставить равнодушным. Ведь продукция бренда Dolce & Gabbana всегда отличалась ярким и броским дизайном, будь то аксессуары или же флаконы духов. В парфюмерии от данной компании воплощены страстный дух Средиземноморья и буйство волшебных красок.