Левиафан войны / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Пальцы дней

Пальцы дней на судьбах всех играют.

Сколь реинкарнацию в себе

Люди жизни часто ощущают?

(люди смерти – те в иной судьбе).

Я Собесского видал в разливе

Битвы, где турецкий был напор

Остановлен – тяжелы массивы

Трупов, будто жизни многих – сор.

Мальчик в мячик во дворе играет –

Одинок, сие не тяготит.

Августа день долго догорает,

И двора весьма приятен вид.

Пальцы дней хоронят человека,

Нового на смену предложив.

Много всех. И у любого века

Хватит самых разных перспектив.

Пальцы дней касаются железа

Боли, равно бархата любви.

А небес торжественная бездна

Так добра, как не поймёте вы.

Жемчуга и аметисты сути

Жизни, и опаловый мотив –

Всё для избавления от мути

Душ, чтоб каждый был весьма красив.

Пальцы дней ведут, влекут, ласкают,

Книги открывают – и плоды

Помогают вырастить – такая

Радость! Что ж порой печален ты?

И банальность на вопрос ответа

Растворится в летней массе света.

Левиафан войны

Левиафан войны давно

Мне дружествен. С Веспасианом

Я пил ромейское вино,

Был от него не очень пьяным.

Я с Морицом Оранским вёл

Беседы о варьянтах штурма.

И я с Евгением прошёл

Атаки, бурные безумно.

Собесский мчался на коне…

Я был там, ведал знак победы –

Тяжёл он, тяжелей камней,

И от него так мало света.

Не верите, мой генерал?

Считаете – я раб фантазий?

Но, согласитесь, побеждал

Не раз в Европе я и Азии.

Левиафан войны тяжёл –

Ему воды не надо, ибо

Кровь есть питания глагол,

И не его сей скорбный выбор.

Я от побед устал, устал

И от смертей, и поражений.

Я пью один, мой генерал,

Заложник собственных решений,

Приказов, прочего. Я пью.

Маневры, флеши, окруженья,

Они – жестоких воль уют,

Иль адовой цепочки звенья.

Меня убьют в сто первый раз –

Быть проигравшим интересней,

Чем победителем. Сейчас

Я понял – я: воитель вечный.

Я пью, мой генерал, пока

В походной старенькой палатке,

Не ведая, сколь велика

За все победы будет плата.

Алчба

(стихотворение в прозе)

Взалкав, – он собрался, надев нехитрую свою одежду, прошёл коридор, привычно отразившись в высоком, уходящем под потолок зеркале, открыл дверь, на какой покачнулся календарь двадцатилетней давности (всё не уберёт, жалко), стоял на шахматной плитке пола лестничной клетки, ожидая лифта, чьё гудение ощущалось в недрах шахты; и, спускаясь на нём, глядел непроизвольно в зеркало, недовольный, естественно, хотя… что ещё ожидать от пятидесятилетнего человека…

Взалкав – вероятно избыточное слово, если применять его к человеку, идущему за хлебом; пересекающему двор, где детская площадка, со сложно закрученной пёстрой горкой пустует по случаю раннего утра, а то, что показалось – именно показалось: мол, качели ещё сохраняют контур движения.

Гаражи стоят косными рядами, на них, бывало, грохоча и смеясь, забирались мальчишки, соскакивали вниз, убегали, исчезали в другом дворе – ибо их много, как домов, район обжитой…

Старик ведёт гулять маленькую белую собачку, бутылка пива у него в руке: смутная, горькая, одинокая радость; студентов стайка льётся, вьётся, покинув недалёкое общежитие; и серый колорит финала августа не характерен для него, контрастирует со вчерашней жарою.

Взалкавши, требуется удовлетворить алчбу: и хлебом – тёплым ещё, только выпеченным – торгуют теперь в соседнем доме, за стеклянной выгородкой (а раньше тут был салон красоты, но недолго просуществовал, недолго).

Лист уже ржавеет, листья падают, и асфальт покрыт ветхими письменами, распадающимися под ногой – не ухватишь мудрость.

…ребёнок проходит, зажимает в кулачке горсту советской мелочи, прикидывая, хватит ли ему на замечательный, лоснистый сверху рогалик; мальчишка сворачивает, обходит мусорные контейнеры, и исчезает за дверью булочной – она функционировала 30 лет: сперва советская, с ограниченным ассортиментом, со скучными деревянными лотками, и бравым плакатом над кассой, потом – постсоветская, где всё переливалось цветами, где открылись разные отделы, и сладостей было столько, что у сладкоежки-ребёнка захватывало дух, потом булочную упразднили, как уничтожают былое, и сделали тут хозяйственный магазин.

Но ребёнок, сжимавший в кулачке горстку мелочи, всё же успел купить рогалик – успел до того, как стал пятидесятилетним взрослым, остановившимся сейчас у гладко блещущей витрины, чтобы приобрести лаваш, устранив, таким образом, свою алчбу…

Впрочем, до устранения оной есть ещё какое-то время – занятое медленным прохождением по двору, подъёмом на лифте, пустым приветствием, отпущенным ломтём банальности соседу, и нудно-привычным размышлением о неудаче собственной жизни.

***

Сердец срывает виноград

Смерть, лакомясь неторопливо,

Обыденная перспектива,

Которой будет ли кто рад?

А впрочем, что держаться за

Жизнь, где провалы и утраты?

И смерть глядит во все глаза

На виноград – растёт богато.

***

Под картой мира засыпал мальчишка,

Калейдоскоп пейзажей цвёл во снах.

В неведомое золотая книжка

Распахивалась, небеса в цветах.

За окнами московский серый дворик,

Он летом столь красиво зеленел.

Любой пейзаж цветок, а есть ли корень?

Мальчишка, пусть и вырос, не сумел

Понять, немного видевший пейзажей.

Составить ли из оных каталог?

Когда составишь, то кому расскажешь

О нём, хоть долго свой лелеял слог…

Вернуться к той кровати детской, карте,

Коль взрослость – просто шутка из дурных.

Никто тебе не объясняет – как ты,

А главное – зачем? – слагаешь стих.

***

Пьяный бомж распластан на асфальте,

Летняя жара, сереет пыль.

Ну а где-то вырублен Амальфи

В скалах, весь цветёт, он тоже быль.

Мир бараков, пьяных в телогрейках,

Стирки вечной, сушится бельё.

Жареного лука на тарелках

Царство. Толстомордое бабьё.

Где-то есть Неаполь – или сказка?

Вена – чистота и красота.

Кто распределяет роли, смазав

Миллионы, чтобы жили так,

Будто и не жили вовсе – пьяно,

Дико, как животные, в грязи…

Выплывает Лондон из тумана.

Правда ль есть он? Господи, спаси…