Пичерские запески (рассказы о природе) / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Наверное, нужно сначала объяснить, что это такое – запески. Так в Присурье называют территорию, которая лежит за прибрежным песком. Сура редко течёт прямо – привольно гуляет по широкой пойме, постоянно меняя русло. Потому и много в пойме озёр-стариц. Самое молодое из них, пожалуй, озеро Рубежное около села Полянки. В середине 30-х годов река спрямила здесь свой путь, оставив большую, выгнутую крутой дугой старицу.

Изгибы, колена, излучины следуют на Суре одна за другой. По внешней стороне дуги течение ударяет в берег, точит его, образуя высокую кручу, и берег отступает. Зато противоположный берег, или внутренняя сторона дуги, постоянно нарастает песчаными косами. Потом песок покрывается белокопытником, разной травой, тальником. Ежегодно после половодья здесь остаётся след плодородного ила, поэтому всякие растения тянутся вверх неудержимо, буйно. Через пять-семь лет в том месте, где текла река, уже непролазные заросли чилиги, крапивы, тальника, черёмухи, вязового и осинового подроста. Всё это, в придачу, перевито ежевикой, повиликой и хмелем. Это и есть запески.

По коренному старому берегу Пичерские запески ограничены озером-старицей Пустынь. Оно состоит из двух частей, соединённых ручьем, который нетрудно перейти в высоких сапогах. Так что попасть в запески напрямую проще всего именно через этот перешеек.

Пичерские запески памятны мне тем, что здесь я самым обыкновенным образом заблудился, причём дважды.

Первый раз это случилось в пору охоты на уток. Мой товарищ остался на крутом берегу озера, а я перешёл через ручей на другой. Моросил мелкий осенний дождь и, чтобы не вымокнуть ещё больше, продираясь сквозь заросли, я выбирал путь по прогалинам, выкошенным полянкам. Утки не подпустили на выстрел, улетели. Напарник стал меня звать к себе, чтобы двигаться на другое озеро. Мне хорошо был слышен голос товарища, ведь до него напрямую каких-то двести метров. Но я шёл, опять петляя по прогалинам. И вышел... к Суре.

Снова двинулся на голос, кружась по полянкам. И снова увидел реку. Только тогда, осердившись, пошёл напрямую. Вымок, конечно, до нитки, но скоро уже рассказывал напарнику о своих злоключениях.

Второй случая произошел тоже в тусклый осенний день. Мы соби-

рали в запесках ежевику, В тот год её было, на удивление много. Крупные ягоды даже с одной кисти не умещались в горсти. Кружились по заросшим ежевикой и крапивой низинам и часа за три набрали по полному ведру сизых и прохладных на ощупь ягод. Стали выбираться на дорогу и пришли... к Суре. Памятуя свой прежний опыт, я не стал делать второй попытки, а повёл спутников вдоль берега. Так хоть и дальше, но зато надёжнее.

У каждого, кто бывает в лесу, есть, наверное, свои такие места, где пришлось плутать. И нет в этом ничего зазорного. Лес чарует, околдовывает, кружи голову. Я не раз был свидетелем, когда подобное случалось с коренными лесовиками. Объясняя потом происшедшее, они употребляли в своё оправдание старинные выражения вроде «затмение нашло», или «бес попутал».

Потому не слушайте никогда тех самоуверенных людей, которые утверждают, что в любом лесу найдут верную дорогу. Приведут как раз не туда, куда нужно.

Озёра

Широка пойма Суры, много озёр оставила в ней за долгие годы река. Больших, протянувшихся на несколько километров, и совсем маленьких, даже пересыхающих в жаркое лето. Но нет ни одного похожего на другое. Каждое наособицу. Есть озёра чистые, с песчаным дном, светлой водой и высокими соснами на берегах. Такие и в хмурый осенний день кажутся приветливыми, весёлыми. И названия у них звучные, ясные – Красный яр, например, или Светлое.

Однако большинство пойменных стариц упрятаны в непролазные заросли тальников, черёмухи и крапивы. Можно рядом пройти, а воды не заметить. Такие озёрки по-особому таинственны. Всякий раз, когда продерёшься через ежевичные и крапивные заслоны на берег, чувствуешь себя первооткрывателем. Невольно гордишься тем, что многие и не подозревают обо всей этой красоте, а она вот – перед одним тобой. Мерцает тёмная вода в оконцах между широкими и плоскими листьями жёлтых и белых кувшинок, стеной стоит в узком конце зелёная чаща рогоза с коричневыми, словно обожжёнными цилиндриками соцветий, пылают на противоположном берегу розовые факелы плакун-травы, источают медовый аромат белые шапки таволги, пятнами солнечного света выделяются золотые корзинки крестовника.

А названия озёр? Каких только нет. Большинство, правда, понятны. Те, в которых раньше мочили мочало, и по сей день называют Мочилками. Их пять или шесть только в одном Сурском районе. Несколько Старых Сурок. Это, по большей части, ещё не очень древние старицы Суры. Есть среди озёр Омут, Перевесье, Подборное, Долгое, Круглое, Конопляное и т. д.

Но встречаются такие названия, которые всякого, пожалуй, в тупик поставят. С какой стати, к примеру, Урал? Или ещё почище: Любоссары, Камайка, Чертык, Негани, Тасур. Из какого языка, от каких далёких предков достались они нам в наследство?

Есть над чем подумать, глядя на неподвижные поплавки на берегу тех же Любоссар, когда карась не клюёт.

Половодье

С ледоходом вода в Суре резко, заметно прибывает. Со льдом приходит, у нас говорят. А потом, когда основная масса льда умчится вниз по течению к далёкой Волге, уровень реки снова падает. Но ненадолго. Начинается новый постепенный подъём воды. Как говорили приветливые старики, Сура после ледохода две недели прибывает и две – убывает.

Так и бывало раньше. Но сейчас водный режим реки сильно нарушен. Пересыхают и заиливаются питающие её родники, в один-два дня выносят полую воду в Суру малые реки, а главное – всё меньше остаётся лесов в пойме и на всей площади водосбора. Ведь именно лесная снежница поддерживала эти две недели высокий уровень по-

ловодья. А теперь ещё Пензенское море диктует реке свои условия.

Сколько продержится высокая вода на этот раз, сказать трудно. Но одно то, что Сура всё-таки выплеснулась из берегов, уже хорошо. Прошедшая зима не очень-то баловала нас снегами.

Половодье господствует сейчас во всей речной пойме. Деревья и кусты стоят по колено в мутной воде, подтопленные озёра приподняли сковывающий их ледяной покров, на затопленных полянах гуляют под ветром лёгкие волны. Вода струится, журчит, булькает. Живое, движущееся её царство.

Причал на Суре

Без лодки сейчас в пойме делать нечего. Зато на лёгком челноке-долблёнке проберёшься в любой уголок. Плывёшь по тем самым дорожкам и тропинкам, по которым ходил за ягодами и грибами, на охоту. Щебечут на разные голоса птицы, часто слышишь в воздухе тугой посвист утиных крыльев. Вода вытесняет из всех земных щелей и нор воздух, и он вырывается на поверхность то большим звучным пузырём, то целой очередью беленьких шариков.

Сосёнки на песчаном бугре, к которым вплотную подступил разлив, выглядят особенно ярко, празднично. Единственная пока зелень в лесу. Но у воды и зелени больше: сосёнки в ней отражаются.

А на берегу оживлённый разговор знакомых мужиков:

– Это хорошо, что Сура опять в пойму вышла. Я и не ждал такого половодья, а тут на тебе.

– Невелик разлив, вполовину меньше прежних, да и то ладно.

Не пустой этот разговор, не праздный. Все сельские жители с детства знают, что хороший разлив – это высокая и густая трава на заливных лугах, а значит сытый и удоистый скот. Это хорошая рыбалка в полноводных пойменных озёрах, обилие смородины, малины и ежевики. Это – хороший прирост деревьев и кустарников. Да мало ли добра оставляет после себя в пойме полая вода.

Дикий лук

Когда скатится с поймы полая вода, оставив повсюду плодородную серую корку ила, когда зацветут в прогретых лужах жёлтые калужницы, а ещё безлистные кусты вдруг обнаружатся белой пеной зацветшей черемухи, можно идти за первым диким луком. Его, имея некоторый опыт, нетрудно угадать среди тронувшейся в рост травы на пойменных полянах. Он сочнее, тёмнозелёнее и выше. Другой раз растёт прямо в воде, рядом с калужницами. Какая это прелесть – хоть в окрошке, хоть добавкой к ухе.

Поляны в свой срок скосят на сено, потом – на отаву выгонят скот, а дикий лук весной опять будет. Неистребимый.

Трудное наше военное и послевоенное детство... Как же ты нас подкреплял, дикий лук, после долгой и голодной зимы. Слабенькими, бледненькими появлялись мы с первыми проталинами на улице – родной Вальковке. Много нас тогда было. Целыми ватагами ходили каждой весной за диким луком, щавелем. И как-то быстро крепли, росли. И выросли, как дикий лук...

И вот опять иду за диким луком. И нахожу в тех же низинках, на той же Ольховой поляне, где рвал его в детстве.

Ветер

Весной на пасеке много работы. Старый пчеловод Василий Ефимович со своим помощником трудились весь день. Вместе с пчёлами. Те тоже с самого утра отправились в полёт за первым нектаром, пергой. Отцветала ива, забелела черёмуха, распустились другие первоцветы. В девять- десять часов, когда совсем растеплило, пчёлы сплошной, хоро-шо видимой чередой летели меж кустов над тропкой, ведущей к Суре.

– Верёвкой пошли, – сказал о пчёлах Василий Ефимович.

Но после полудня начался ветер. Хотя и южный, тёплый, но сразу очень сильный. Пчёлы вернулись в ульи. Летали, конечно, под пологом деревьев, но мало. Начали злиться, жалиться.

Пасечники устали, завели мотор на лодке и уплыли домой, передохнуть. Я остался в лесу один.

Побродил вокруг, полюбовался черёмухой. Цвела она в том году обильно, обвально, как у нас говорят. Зашёл от нечего делать в дом. Но скучно в избе. Вышел, и сел на скамейку у стола под навесом.

Стемнело. Ветер гудел. Все звуки тонули в шуме деревьев, даже близкой реки не было слышно. Посреди пасеки мотала ветвями, как рукавами белого платья, цветущая черёмуха. И над всем, в вышине, каким-то реактивным свистом отзывались на сильный воздушный напор сосны. Пела хвоя.

На небе изредка проблескивали в разрывах несущихся облаков звёзды. Стало тревожно и знобко.

И так вдруг одиноко, заброшенно себя почувствовал… Посмотрел вокруг: черёмуха белела среди ульев, проступали из темноты дом и амбар. Но чувство потерянности не покидало. Лишь ветер гудел в вершинах.

Ёжик, пошуршав под столом, ткнулся носом в мою ногу, фыркнул недовольно и отправился дальше по своим делам.

И мне стало как-то спокойнее.

В грозу

Вначале погромыхивало глухо и в отдалении. Но последние дни часто шёл дождь, в небе то тише, то громче всё время гудел гром, и я не обращал внимания на это глухое ворчание. Уходил по лесу всё дальше от села – искал грибы. Их было не очень-то густо, всё было хожено-перехожено. В таких случаях тянет всегда подальше, поглубже в лес: вдруг там стоят нетронутые. Но и там, в двух-трёх глухих заветных местах грибов было мало. Поэтому я и переключился на орехи. Они были уже крутые и легко выщелучивались из гнёзд в гранях.

Вдруг грохнуло с каким-то металлическим дребезгом совсем рядом. Я вышел на опушку. К лесу двигалась огромная многоэтажная туча. Низ её был густо лилового, почти чёрного цвета, а верх – в белёсых, седых космах. Ветвистые молнии вспыхивали одна за другой. Обвалами рушился гром. Непроглядная стена дождя двигалась по полю вслед за тучей.

Нужно было куда-то прятаться. Метрах в пятистах стояла колхозная пасека, и я, придерживая полупустой рюкзак на спине, побежал туда. Птички, кормившиеся в поле, торопливыми стайками летели к лесу. Коротко и тревожно ударил перепел и смолк. Какой-то судорожный порыв ветра прошёлся по вершинам деревьев. Коровы и овцы на луговине у оврага сбились в тесную кучу.

Запыхавшись, я прибежал на пасеку как paз в тот момент, когда первые крупные капли дождя уже молотили по листьям деревьев. На двери избушки висел замок. Пока, прижимаясь спиной к стене, примостился под коротким напуском соломенной крыши, дождь ливанул как из ведра. Пичужка, спугнутая мной из-под навеса, заметалась по деревьям в поисках другого укрытия. Всё вокруг потемнело. Молнии вспыхивали холодным блеском. Глаза при этом каждый раз невольно щурились. Гром вспарывал шум дождя и утробно грохотал над самой головой. Кажется, что кожа лица ощущала при каждом разряде дуновение «взрывной волны». Буквально мимо носа дождевая вода стекала с крыши частыми струйками. Скоро у самых ног каждая из них выбила в земле по небольшой ямке.

Дождь не был ровным, он накатывался волнами. Стоило ему чуть-чуть приутихнуть, как очередной удар грома словно подстегивал, и дождь припускал с новой силой. Капли звонко били по крышкам безмолвных ульев, по гладким листьям рядом стоящих осин. С поля доносился какой-то непонятный рокот. Было очень похоже на то, что мимо идёт тракторная колонна. Но откуда ей здесь взяться.

А дождь лил и лил. Тучу словно привязали над пасекой. Я устал стоять, прижавшись к стене. А тут ещё солома стала протекать, и холодная вода побежала за ворот. Сдвинешься вправо вдоль стены – каплет, влево – то же самое. Знобко стало.

В шуме дождя что-то изменилось. Только успел я это отметить, как рухнул град. Полетели листья, мелкие ветки. Вмиг вся земля покрылась некрупными тусклыми горошинами. А шум в лесу стоял такой, будто мимо проходил тяжёлый железнодорожный состав.

После града дождь пошёл как-то нехотя. И гром гремел устало и уже неблизко. Туча уходила к северу. Я вышел из своего укрытия. Но с пасеки уходить было боязно: вдруг туча вернётся. Хотел переждать ещё минут двадцать, да не тут-то было. Сначала одна пчела угрожающе зажужжала, потом вторая. Пришлось бежать с пасеки, шлёпая кедами по воде.

С опушки открылось поле, луговина с коровами и овцами. Они оказались на острове, а вокруг целое море воды. С окрестных бугров к голове оврага неслись мутные потоки. Это они и рокотали, как тракторы. Слившись в овраге в одно русло, поток выглядел грозно.

Я торопливо зашагал к дому. К пруду на овраге пришёл как раз в тот момент, когда он переполнился. Мутная вода просочилась сначала справа от плотины, в обход её. А потом вдруг срезала сразу метровый слой со всего гребня, рухнула вниз водопадом и понеслась по оврагу дальше, подминая осоку и камыши.

С высокого кладбищенского бугра перед селом поля просматривались далеко. На них тут и там застыли застигнутые дождём комбайны. Солнце светило уже во всю, но убирать хлеба после такого ливня не только сегодня, но и завтра не придётся. Вот ведь как: люди всё лето дождей ждали, а дожди, видимо, ждали жатвы. Как она началась – так и зачастили, словно бы подтверждая старую пословицу: идут не когда просят, а когда косят.

Лесная канонада

Нынешняя зима пришла на свой лад: волны тепла и холода, перемежаясь, следовали одна за другой.

Вот и в тот день, когда мы собрались на охоту, с утра с крыш капа-

ло, снег был мокрым. А после полудня круто похолодало. Охота не задалась, и мы заночевали в лесном домишке в надежде на удачу завтра.

Вечером я вышел на крыльцо. Небо вызвездило. После тепла избы

мороз ощутимо хватал за уши. В замершем лесу то дальше, то ближе раздавались гулкие, как выстрелы, звуки. Это «стреляли» от мороза деревья. Причём, по-разному. Осины, наверное, лопались глухо и жалобно, клёны – резко и звучно, а дубы – могуче и даже грозно.

Конечно, я и раньше в морозные ночи не раз слышал эту лесную канонаду. Но никогда она не была столь частой: «выстрелы» гремели почти беспрерывно. Сильный мороз легко рвал оттаявшую за дни оттепелей древесину.

Утром, распутывая заячьи следы, я догадался, почему косой ни с того ни с сего делал вдруг с десяток трёхметровых прыжков, а затем успокаивался и начинал кормиться. Значит, рядом «стрельнуло» дерево и напугало зверька.

Помня ночную канонаду, внимательнее присмотрелся к деревьям. Почти все были помечены старыми, уже заплывшими, или свежими морозобоинами. Только сосны стояли нетронутыми.

Следы

По свежей пороше знающий человек легко прочитает все лесные новости. И помогут ему в этом следы на снегу. Попробуем почитать следы и мы.

Только в ближних к посёлку лесах их почти нет. Чтобы встретить следы разных зверей, нужно проникнуть вглубь Засурских лесов, в места, носящие теперь уже необъяснимые названия – Кресты, Завьялиха, Железница, Пьянские и Козины болота. Там ещё есть живность.

...Вот на чистой полянке оставил свой неторопливый след заяц-беляк. Его легко отличить от следа полевого зайца – русака. У лесного отпечаток задних лап гораздо шире. И понятно почему: в лесу снегу всегда больше, и он не так прибит ветрами, как в поле.

А вот ещё белячишка напрыгал. Этот хитрил: сдвоил след, то есть пробежал по одному месту взад-вперёд. А потом сделал скидку – сиганул сразу в сторону и приземлился точно в куст травы, торчащий из снега. Не сразу и разберёшь, куда косой сметнулся.

А тропинку, словно кто-то на швейной машинке прострочил: лисица прошла. И уж так аккуратно след провела, как по нитке.

Муравейник кто-то потревожил. Скорее всего, сойка. Любят эти

крикливые птицы выдалбливать печурки в муравьиных конусах.

Здесь же явно дятел поработал. Вон сколько расклёванных сосновых шишек лежит под осиной – целая горка. А одна так и осталась в расщепе. Прилетит хозяин, вытолкнет её и вставит новую. Здесь столовая дятла.

Легко, едва касаясь снега, перескочила тропу куница. Но её неглубокие парные отпечатки скоро пропадают совсем. Зверёк забрался на дерево и пошёл верхом, перепрыгивая с ветки на ветку. Ищи куницу, свищи...

У живой незамёрзшей воды лесного ручья отметилась на снегу норка. Вон какой чёткий отпечаток дали её мокрые лапы – каждый коготок заметен.

На торной дороге тоже всякое встретишь, если по ней с утра ещё не проезжали тракторы и машины за сеном или дровами. На мягком ночном снегу с твёрдой основой следы особенно ясны. Вот прошли через дорогу лоси. Похоже, что корова с телёнком, у одного зверя копыта гораздо крупнее. Не спеша шли, непуганые значит.

На главную, машинную дорогу вышел старый санный путь. И сразу же появилась цепочка размашистых крупных следов, очень похожих на собачьи. Волки. Эти и на дороге по всегдашней привычке идут след в след. Кажется, что один, а их троица. Знакомые звери, патрулируют свой участок. Сообразили, что по дороге легче передвигаться, чем по целине, а переходы кабанов и лосей и здесь попадутся. Если следы будут свежими, то можно и свернуть по ним в снег. Вскоре вол-ки и в самом деле свернули на свежий кабаний переход. Вполне возможно, что кабанье стадо уменьшилось этой ночью ещё на одного поросёнка или подсвинка. Кабаны – главная добыча серых разбойников.

Сворачиваю и я на глухую заброшенную дорожку, ведущую к Железнице, и встречаю какие-то непонятные следы. Они тоже парные, как у куницы, но слегка виляющие, круглые и крупные – по десять-двенадцать сантиметров в диаметре каждый. Рысь прошла! Редкая удача. Даже опытные охотники, которые, как говорят, не вылезают из леса, и то не каждый год их встречают. Совсем редким стал этот зверь в наших лесах. Тем радостнее встреча даже со следом.

Следы на снегу – это следы жизни. Без них зимний лес мёртв.

По первой пороше

Первая пороша в том году была сырой, но хорошей. След печатался на ней, как в книге. И мы с Виталием отправились на охоту. Грех было пропустить такой момент, тем более его гончая собака Будишка за лето стосковалась по работе.

Съехав на мотоцикле с асфальтового шоссе, сразу же около озера Гулянка увидели след зайца. Свежий, ночной, потому что старых по пороше вообще не бывает. Пошли по нему, обрезая края, чтобы не путаться в петлях и сдвойках. С веток капало. Скоро Виталий: крикнул:

– Вот, он, злодей, лежит. Иди сюда.

Когда я подошел, то по указке Виталия увидел зайца. Он, спасаясь от сырости, лежал под сваленной ветром осиной. Стрелять не было никакого интереса. Виталий стал звать собаку. Заяц лежал, прижав уши и следя за нами одним глазом. Будишка заметалась около валежи-ны. Но, видимо, правильно говорят, что затаившийся заяц почти не да-ёт запаха: собака никак не могла его прочуять. Зверёк, однако, не выдержал этой канители – сиганул из укрытия сразу в кусты и был таков.

Будишка, увидев метнувшегося зайца, пискнула как-то по-щенячьи и понеслась по следу. Рядом была Попова поляна, след ушёл через неё. Мы с Виталием встали на опушке, зная, что гонный круг всё равно замкнётся где-то рядом с лёжкой. А голос собаки уходил всё дальше и дальше – в лес за поляной.

Мы терпеливо ждали возвращения. Лай собаки стал звучнее. И вот на поляне показался заяц. Он мчался со всех ног, а над ним, то припадая к земле и промахиваясь, то опять взмывая вверх, летел крупный ястреб-тетеревятник. Зверёк был ещё далековато, но я стрельнул по ястребу. Он свечой взмыл вверх и уселся на дальней сухой осине, а заяц благополучно унырнул в кусты. Виталий тоже видел всю эту картину. Мы сманили Будишку со следа и пошли искать другого зайца. Этот пусть живёт – он и так натерпелся страху.

Золотая лыжня

Зима наступила так неожиданно рано, что не только люди, но и са-

ма природа – деревья, звери, птицы – не успели к ней подготовиться. И не удивительно: на месяц раньше обычного, в ночь с пятого на шестое октября, лёг снег, да так и не стаял до весны. Не успевшие вылинять беляки казались на этом снегу почти чёрными. Бобры на Барыше, преждевременно покрывшемся льдом, находили полыньи и промоины и через них выходили на берег, оставляя на снегу глубокие следы от своих мокрых широких хвостов. Они подгрызали стволы молодых осинок, а потом метровыми плашками стаскивали их к полынье и заталкивали под лёд: тоже не успели запасти корм на долгую зиму.

В заснеженном лесу было необычно много запоздавших с отлётом птиц. Огромные их стаи взлетали и садились на Вязовой поляне, где остался неубранным ячмень.

Деревья не сбросили и половины листьев. И не только садовые яблони, груши и сливы, с ними это часто бывает, но и дубы, берёзы, клёны, вязы. Их осенняя лисья желтизна на белом стала ещё ярче.

Листья держались на ветках крепко. Злые холодные ветра срывали их по одному, по два. Только оттепель, которая обычна в наших местах в начале декабря, ослабила крепление оттаявших листовых черешков. После неё сразу опять захолодало. Тут листья и посыпались.

В один из выходных дней после оттепели я отправился в лес, прихватив на всякий случай ружьё. На всякий случай потому, что на снегу образовался крепкий наст, который хорошо держал и куницу, и зайца, и лису, а собака обрушивалась. О троплении беляков или охоте с гончими нечего было и думать. Заяц почти не оставлял следа – лишь лёгкие царапинки от коготков, если внимательно приглядеться, а собака через полчаса сгубила бы ноги.

День с утра выдался ясный, морозный. Идти было трудновато: наст не держал человека даже на широких охотничьих лыжах. Остановился передохнуть перед одной уютной полянкой около озера Большой Рамодан. Одной стороной она примыкала к старой дубовой гриве, а с других её окаймляли гораздо более молодые редкие берёзы. Под каждой из них на снегу – целые россыпи не потерявших своей осенней яркости листьев. Да и на деревьях они ещё оставались. Под солнцем всё это было необыкновенно красиво.

Отдохнув, я пересёк поляну и отправился дальше. За день сделал порядочный круг и только перед полянкой вышел на свой след. Моя лыжня на поляне была золотой. Словно баловник мальчишка провёл по белому листу две черты жёлто-золотистым карандашом. Это были

берёзовые листочки. Влекомые ветерком они легко скользили по нас-

ту и западали в след. Ветерок тянул поперёк лыжни, от берёз. Сначала заполнялась листьями и обозначалась одна полоса и только потом другая. Заполнив лыжню, берёзовые листочки скользили дальше до самого края поляны и нежно желтели там, в ворохе крупных – в ладонь – ржаво-коричневых листьев дуба.

И в лесу в лыжне попадались листья, но немного, только те, что нападали за день случайно. Ведь ветерок гулял в вершинах, а внизу, под пологом деревьев его не было. Замёрзшие листья не мешали скольжению. Идти по лыжне, несмотря на усталость, было приятно.

Ледоход

Сначала появляются закрайки. Это когда напитанная первыми вешними ручьями река поднимет лёд и оторвёт его от берега. Сине-серая, напитанная влагой, но пока прочная лента льда выгнется в излучинах, кажется, ещё круче. Течением её прибьёт к крутому берегу – яру, а пологие пески затопит вода. И в яру за выступом прочной глинистой печины тоже чисто ото льда. Здесь жгуты мутной тревожной воды закручиваются в водовороты, набивают шапки грязно-жёлтой пены.

А река всё прибывает. Начинается ледолом. Вот по цельному полю с каким-то электрическим треском пробежала наискось одна трещина, потом другая, третья. Они сначала почти незаметны. Но течение делает своё дело. Ледяные поля трутся друг о друга, выжимая ледяную крошку вверх, по границам разломов. Вскоре они чётко, как на рисунке, обозначаются на реке. Их всё больше и больше.

А в небе заливаются жаворонки. Яркое весеннее солнце сквозь голубую дымку щедро обливает теплом пробуждающуюся землю. Трёхметровой по летнему времени кручи уже нет: лед стоит у самых ног. Подтопленные в полроста ивы на противоположном берегу распустили свои белые пушистые шарики. Кажется, что там идёт густой снегопад. Трясогузка, которая долго порхала и трясла хвостиком рядом, села на льдину. И та вдруг поплыла. Как-будто ей не хватало именно этого ничтожного толчка. А птичке хоть бы что: копошится клювом в каком-то вытаявшем мусоре.

Недолго проплыла эта льдина – метров двадцать. Как раз то пространство, которое освободилось от большого ледяного поля, посунутого течением вправо, к затопленным тальникам.

Настал срок подвижки льда.

Настоящий ледоход начинается на Суре почему-то всегда ночью. Словно природа не хочет показывать человеку эту свою тайну ежегодного обновления.

Всё равно шум, грохот и скрежет двигавшегося льда будит людей в

прибрежных селеньях. В неурочный час в избах зажигаются огни.

Мужики перекликаются со двора во двор:

– Похоже, лёд пошёл...

– Да, тронулся, родимый, вон как шумит...

И отправятся досыпать, чтобы с первым светом зари быть на самом высоком месте берега. Будут молча стоять и смотреть на бесконечную череду несущихся льдин, на раздольную ширь речного разлива. И стар, и млад сходятся на берег. Дремучие старики; если есть чуть-чуть их силёнка, с помощью внуков тоже приковыляют. Сядут на брёвнышко, положат подбородки на клюки и тоже молчат зачарованные.

Великое это чудо – ледоход.

Черёмуха цветёт

Нынешней весной черёмуха запоздала с цветением. Только-только осталось раскрыть собранные в кисть бутоны, как наступили холода. Они-то и затормозили на целых две недели ликующий ход весны. Впрочем, это в наших местах не редкость. Недаром эти весенние заморозки издавна зовут черёмуховыми.

Цветение черёмухи – приметное явление каждой весны. Очень она заметна в эту пору всякому глазу. Потому-то и ведут счёт от него другим переменам.

Зацвела черёмуха – через день-два молоком обольются вишнёвые сады, накроются кипенно-розовыми накидками яблони и груши. Значит, отцвели в лесу ветреница и медуница, распускаются первые ландыши, набили цветочные бутоны рябина, калина и боярышник.

Листья у берёзы и липы еще не полные, но уже с пятак.

По целым ночам не смолкают в пойменном лесу соловьиные трели, а днём раздаётся то там, то здесь странная и грустная весенняя песня кукушки.

Появились целые полчища комаров. Хорошо хоть черёмуховыми холодами прибило их первое поколение. Но всё равно их хватит и людям – в наказание, и ласточкам-береговушкам – для пропитания. Они появляются неожиданно, в одну ночь именно в эту пору, когда цветёт черёмуха. И сразу ещё более оживляется Сура от их стремительного, стригущего волны полёта и мелодичного летучего пересвистывания.

Таёжный дозор

Известно, что тайга только своим самым южным краем касается Ульяновской области. Заход её, как утверждают географы и лесники, «имеет место» лишь в Сурском районе.

В самом северном, Большекувайском лесничестве, можно и сегодня увидеть почти чистые ельники, по которым нетрудно представить настоящие таёжные дебри. А чуть южнее, в соседнем Лавинском лесничестве, ель встречается уже единично.

Среди чистых белоствольных берёз на усыхающем болоте по дороге из Сурского на Пичерки растёт несколько елей. Своей тёмной хвоей, хмурым и строгим видом они выделяются в светлом березняке в любое время года. Высокие, могучие, с вершинами похожими на шишаки шлемов русских богатырей, ели стоят как передовой таёжный дозор.

Нигде южнее в Присурских лесах они уже не встречаются.

Весенняя купава

Любовь моя, весенняя купава,

тебя от глаз, от мира утаю,

чтобы ничьё дыханье не упало

на молодость, на красоту твою.

Так пишет поэт, обращаясь к любимой. Что ж, сам по себе цветок – купава, купавка, купальница, луговая заря – по всем статьям достоин этого поэтического образа. Крупный, ярко жёлтый, со сжатыми в кулачок лепестками он похож на маленькое солнышко. Купальница не прячется от глаз, а словно сознавая свою красу, гордо возвышается над всей другой травой.

Растение это относится к семейству лютиковых, вместе с лютиками, горицветом, живокостью. Любит сырые луга и как многолетник селится на одном месте надолго. Цветёт в разгар весны, когда и других цветов полным – полно. А всё-таки заметна купальница на лугу.

Раньше цветы эти были обычны. Сейчас, как и другие крупные и красивые, потихоньку исчезают, становятся редкими. Во всяком случае, в окрестностях Сурского я знаю всего одно место, где ещё цветут по весне купальницы.

Одно дело любоваться цветком дома, в комнате и совсем другое – на весеннем лугу. Идёшь к заветному месту опушкой леса по щиколотку в струистой, пронзительно синей реке незабудок. Тут и там мелькают в ней белые огоньки цветущей клубники и земляники. Каждое дуновение ветерка выносит из леса воздух, густо настоенный ароматом ландышей. Их белые, словно нанизанные один за другим на цветонос, изящные колокольчики особенно очаровательны среди молочных берёз, одетых в яркую зелень листвы.

А на бугре, за сырым логом, где горделиво красуется купальница, зацветают нежные, густо синие ирисы – дикие лилии.

Интересно, что у симбирян в прошлом веке, как свидетельствует В.Даль, слово купальница означало ещё одно понятие: костёр в тёмнеющем поле или на лугу. Наверное, оно вторичное, от цветка – купальницы, весенней купавы.

Заветная берёза

Есть в окрестностях Сурского гора Вишневая. Назвали её так, наверное, потому, что были здесь в давние времена густые заросли дикой вишни. Сейчас их осталось немного, но они всё-таки есть. В июле редкие вишнёвые кусты алеют некрупными, терпкими на вкус ягодами.

Чуть ниже вершины горы, невдалеке от лесной опушки растёт берёза. Её главный ствол, едва выйдя из земли, делает крутую загогулину и метра полтора идёт горизонтально, а затем под прямым углом устремляется ввысь. Дерево так и приглашает к себе, чтобы посидеть, полюбоваться открывающимся простором. Я ещё мальчишкой часто приходил сюда, подолгу сидел на удобной для этого берёзе. Зимой наблюдал, как далеко в поле мышкует лиса, весной и летом смотрел сверху, как подрастают молодые хлеба, а потом ходят по ним под ветром зыбкие волны. В общем, моя, заветная берёза.

К ней приходил я и позже, уже не один, а с девушкой. Подолгу сидели мы здесь, и седые пряди ковыля на вершине горы напоминали нам о вечности.

Нынешней весной я снова пришёл на Вишневую. Направился было отдохнуть к берёзе, но место оказалось занятым. Там сидели парень и девушка. Ветер трепал её светлые волосы, она смеялась. А по склону цвели горицветы.

Горькая ягода

Прошлое лето было урожайным на калину. И цвела она густо, а когда осенью ягоды налились алым соком, ветви буквально ломились под тяжестью крупных кистей. Только найти её в осеннем лесу не просто. Рябина – та вся на виду. А калина норовит спрятаться в самой чащобе, в зарослях черёмухи, тальника, крапивы и хмеля. Во всей красе её куст увидишь редко: всё разные ветки да листья мешают. Зато в просветлённом зимнем лесу, выбеленном снегом, другое дело.

Как-то я с трудом продирался через заросли пойменного истока и неожиданно выбрался на полянку. Перевёл дух, огляделся по сторонам и поразился: вся полянка была опоясана алым калиновым кольцом. Её кустов было не два и не три – десятки. Кисти висели никем не тронутые. Только ягоды подмёрзли и сделались твёрдыми, как картечины. Я сорвал несколько самых крупных кистей и пока довольно долго выбирался на дорогу, бросал по одной ягоде в рот. Когда она оттает, появляется терпкий, освежающий сок. И идти становится, вроде бы, не так тяжело. Не такая уж горькая ягода калина.

Гоглюшка

Был хмурый и тихий зимний день. Звонок полдня гонял зайца, но я всё никак не мог подставиться, и зверёк всякий раз проходил вне выстрела. А на берегу Суры наткнулся гончак на тёплый лисий след и, бросив зайца, ударился за лисой и ушёл со слуха. Я уже устал и решил ждать лису на берегу.

Тихо, глухо, безмолвно кругом. Только на реке чуть-чуть выше меня, на самой быстрине темнеет полынья. Пока ещё довольно большая – метров двадцать в длину и семь-восемь в ширину. Кажется, оттуда доносится единственный звук: лёгкое позванивание водных струй о тонкий по краям полыньи лёд.

Невольно ждёшь и вслушиваешься, не зазвенит ли далёкий голос собаки, не мелькнёт ли рыжим пламенем в кустах чернотала обманувшая собаку лиса. В такой белой неподвижности глаз, будто сам по себе, замечает всякое движение. Так вот и отметилось что-то в полынье. Вгляделся пристальнее, а там утка плавает. Сам себе не поверил.

А утка преспокойно кормилась. Словно не декабрь заканчивался, а сентябрь наступал. Поплавает-поплавает и надолго нырнёт, что-то доставая со дна. Нырок, видимо. Уж больно ловко ныряет, да и темноват пером. Потом утка снялась с воды и пролетела надо мной, звонко посвистывая крыльями и белея брюшком. Я узнал гоголя, гоглюшку, как у нас зовут эту редкую и коварную для охотников птицу. Убить гоглюшку на воде почти невозможно, так быстро и хорошо он ныряет.

Почему он остался? Что с ним будет дальше? Ведь мороз день ото дня по сантиметру, по половиночке со всех сторон будет схватывать полыньи и, наконец, закроет их льдом совсем. Куда тогда деваться гоглюшке? Лиса его уже причуяла: вон как снег вокруг полыньи испятнала. Ждёт не дождётся.

Жалко мне стало уточку. Забытое уже, из далёкого детства чувство пришло, когда читал в первый раз «Серую шейку» Мамина-Сибиряка.

А гоглюшка плавает, ныряет. Да шустро, весело так – всё ему нипочём.

Ночью

К ночи сильно захолодало. Лосиха с телёнком кормились долго в сосновой посадке. В мороз хвоя – самая подходящий корм. Тонкие ветки других деревьев сильно промерзают и делаются, как стеклянные. И обгрызать, и жевать их трудно, а пищи в стужу нужно гораздо больше. Потому и привела лосиха телёнка в знакомые сосёнки.

Легли здесь же на бугорке. От дыхания из ноздрей вылетал густой пар и оседал инеем на морде, ресницах. Лосёнок тихо посапывал рядом – уснул, а корова дремала. Тихо, недвижно в лесу, только деревья потрескивают. При каждом близком «выстреле» лосиха тревожно поднимала уши-локаторы.

Издалека услышала, как по своей набитой тропе, часто топоча, пробежал заяц. Тоже согревается. Зверёк остановился у поваленной осины, но ненадолго, застучал лапами дальше. Она тоже подходила к этому дереву вечером, но кора на нём оказалась уже обчищенной.

Низко над лосями пролетела сова. Корова не видела её и не слышала бесшумных взмахов мягких крыльев. Догадалась по лёгкому дуновению холодного воздуха. Вскоре невдалеке на весь лес прозвенел пронзительный и жалобный предсмертный заячий крик. Лосиха только уши подняла, но так и не сбросила дремоты. Сова белячишку настигла или оголодавшая куница, – какая ей разница. Лишь бы волки на крик не подошли...

Под утро, когда мороз завернул ещё круче, с соседней старой сосны с громким хлопаньем сорвался тяжёлый глухарь: полетел на кормёжку. Пора и им. Лосиха встала, натужно выпрямив сначала передние, потом задние ноги. Толкнула мордой телёнка. Тот быстро вскочил, высокий – почти с неё ростом, но ещё голенастый и глупый. Сунулся по старой памяти губами ей в пах.

Побрели, проваливаясь в снегу, к ближним сосёнкам. Но самые вкусные концы нижних веток их были обкусаны ещё с вечера, а до верхних и она не могла дотянуться. Тогда лосиха стала ломать вершинки. Склонит голову на бок, возьмёт зубами тонкий ствол поперёк и резко нагнёт. Лёгкий треск, и вершинка падает на снег. Ломкой, хрупкой делается на морозе сосна. А обкусывать вершинки на снегу очень удобно. Даже на колени не нужно становиться: ноги-то провалились в снег.

Когда уже совсем рассвело, на дороге рядом остановилась машина.

Из кабины вышли люди, смотрели на лосей, переговаривались. А звери недвижно стояли, настроив рогаткой уши. Доверчивые.

Потом машина поехала дальше, а лоси снова стали кормиться. Хорошо, что в машине были не браконьеры.

В междуречье

К вечеру, взяв ружье, я ушёл в другой конец Красного яра. Туда, где, описав двухкилометровую дугу, озеро снова подходит к Суре.

Встал в кустах лицом к начинавшему уже алеть небу на западе. Жду уток. Не может быть, чтобы не прилетели. В прошлые годы здесь хорошо можно было пострелять в эту пору, когда и своя утка ещё не ушла на большую волжскую воду, и перелётка с севера уже начала подваливать.

Тихо вокруг. Какие-то стуки и голоса чисто и ясно доходят по-над водой от кордона на другом конце озёра, как-будто он совсем рядом. Где-то около Вьюнового болота стрекочет бензопила, гудит трактор. После жаркого, пожарного лета рубка леса началась опять.

И березняков-то там, у болота, почти не осталось, а всё пилят.

Мне далеко и широко видно небо над истоком, заросшим тальником, и над лесом на другом берегу. Но нигде не видно летящих утиных косячков. Хоть бы одна просвистела в этом насквозь открытом для глаз просторе.

Узкие листья прибрежных талов падают в воду. Ярко-жёлтые они в мелких волнах, когда налетит ветерок, играют золотыми рыбками.

И откуда берётся этот ветерок? Кажется, всё замерло, ни один листик, ни одна камышинка не шелохнёт. Но упадёт откуда-то с вершины деревьев озорник-ветер, скользнёт щукой по гладкой воде, взрябит её, растревожит. И пропал. Только золотые рыбки листьев заиграют в мелких волнах.

Очень это похоже на щуку. Когда она под самой поверхностью гонится за мальком. Так же клинышком волна расходится и рябит. Но щуки перевелись в Красном Яре с тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, когда отравили воду в Суре. Карасишка остался да вьюн.

А уток всё нет и нет. Темнеет уже. Если бы не заря в полнеба, совсем темно было бы. От неё и вода розовая, и деревья по берегам. Но под берегом видно уже плохо. Наверное, ондатра проплыла – волна расходится, – а уже не разглядишь, а может бобр? Вряд ли. Не так уж тихо я стою, да ещё курю вдобавок. А он осторожен.

Когда шёл сюда, видел, как наработали бобры. У отножины озера к берегу подходит мелкий осинник. Так они посекли его подчистую.

Совсем стемнело. Утки так и не прилетели. Выбираюсь из кустов на тропинку и иду к кордону. Оттуда давно уже тянет вкусным дымком.

В темноте на что-то натыкаюсь. Включаю фонарик: точно, бобры,

уже выходили. Успели-таки срезать ещё одну осинку. А она упала не в воду, а поперёк тропы. Когда сюда шёл – её не было.

Далеко за деревьями мелькнул свет в окнах кордона. Наверное, не садятся ужинать – меня дожидаются. Я пошёл быстрее.

– Ну что, нет ничего? – это лесник встретил меня в избе. – Я же тебе говорил, что бестолку ходить. Когда утка есть, она есть. Прямо перед окнами на воду садится, хоть прямо из окна пали... А нынче плохо. Совсем оскудела пойма уткой…

Да, оскудело междуречье Суры и Барыша водоплавающей дичью. Пересыхают озера и болота, на берегах которых вырубаются деревья и кусты. Два года назад осушили знаменитое Торфболото – прекрасное место для гнездования уток и куликов. Некому восстановить плотину на Суходоле, где утки и рыбы совсем недавно – три-четыре года назад – было в изобилии. Конечно, вручную эту плотину сделать можно было (что и делали всегда), а вот с нынешней техникой – тяжело.

Совсем мало стало в здешних лесах глухаря, тетерева, рябчика. А ведь пять-шесть лет назад, когда плывёшь в половодье по Суре, гром стоял во всех запесках от бульканья, чуффыканья и шипения тетеревиных токов.

Глухари веками не меняют места своих токовищ. Поэтому-то так строго хранят их тайну охотники. Знал и я один такой ток. Ещё в шестидесятом году на него слеталось двадцать-тридцать петухов. А в прошлом – ни одного. Перевелись глухари.

Каждое лето, попадая на Суру, старался я встать пораньше, чтобы с первым лучом солнца услышать журавлиную перекличку. Несколько их семей живало глубоко в лесу на болоте.

Туман поднимается над водой, сумрачно ещё в лесу, свежо и сыро от росы. И вдруг это серебряное курлыканье. Что-то вечное, древнее, нереальное в этих чарующих звуках. Долго перекликались журавли. Уж и верхушки сосен загорятся, а они всё звенят.

В прошлом году жила на болоте только одна семья. Курлыкнут утром два-три раза и замолчат.

Совсем исчезает в озёрах выхухоль. Уникальнейший, ценнейший зверёк и почти совсем неизученный. Даже в областном краеведческом музее нет хорошего его чучела. И негде взять, так как осталась выхухоль только в двух-трёх местах страны.

Рысь, кажется, тоже перевелась. Обычно часто встречали её следы – круглые и внушительные. А в эту зиму не слышно что-то, чтобы кто-нибудь их видел.

Давненько уже не шалят в тех краях и волки. Хотя и видишь иногда следы одного-двух стариков. Но и следы что-то не встречаются. Наверное, сдохли волки, умерли от старости.

Совсем редко встретишь и летучие сдвойки куничьих следов. Ещё меньше осталось норки. Давно уже никто не видел выдры. Даже те, кто часто бывает в лесу, не представляют себе живого барсука. И его осталось очень мало.

Редок, мелок и пуглив стал лось. Не дают ему расти, тревожат, выбивают.

Оскудело междуречье зверем и птицей.

А как красивы здешние места. Озёра в кудрявых тальниках по берегам, светлые березняки, пойменное чернолесье, сосновые боры по песчаным буграм, мшистые болота, таинственные и древние, скрытые в лесу уютные поляны. Но для того, кто видел и знает, что здесь было даже десять-пятнадцать лет назад, для того, кто видит и знает, что происходит здесь сегодня, эта красота пополам с горечью.

Нет ни одного дня в году, чтобы в лесу не жужжали бензопилыи ни грохались оземь поверженные деревья. Нет ни одного дня, чтобы в лесу не грохотали тракторы и автомобили, а летом не щёлкал сухим выстрелом пастушеский бич.

Светлых березняков почти не осталось. Поименное чернолесье – сплошные порубки. Боров, настоящих сосновых боров, где стволы, как восковые свечи, устремлённые ввысь, и где-то там, в небе, бьётся и гудит на ветру пламя хвои, таких боров наберётся в ста кварталах от силы пятьдесят гектаров. И те обезображены подсечкой.

Луга и поляны превращены постоянной пастьбой в рассадники сорной и ядовитой травы. Совсем исчезают с лугов клевер, люцерна, костёр, вязель, клубника. Кочки, осоки всех видов на них да чемерица остаются в лугах.

Оскудело междуречье лесом и лугами, водой и красотой.

Может быть, поэтому с кем бы я ни говорил в Сурском, Барышской Слободе и Лаве о создании заповедника в междуречье Суры и Барыша, все соглашались с его необходимостью. Заядлые рыбаки и охотники, грибники и те, кто любит ходить по ягоды, отлично понимают, что с заповедником им будет туго: и поохотиться негде, и порыбачить, и с грибами-ягодами настороже будет. Но с сожалением качая головой и разводя руками, каждый из моих собеседников говорил: «Да, что же сделаешь, заповедник нужен».

Разговоры о создании заповедника в Ульяновской области ведутся уже, по меньшей мере, лет пятнадцать. В 1967 году благодаря стараниям и заботам областной госохотинспекции и её начальника В.С. Юхно, вопрос из плоскости «разговорной» переведён в плоскость «бумажную», если так можно сказать. Были составлены десятки записок, актов, схем и карт, принято много решений и постановлений, но дело упёрлось в восемьдесят га колхозных и совхозных сенокосов (которые, кстати сказать, с той поры и сенокосами перестали быть). Материал был возвращён из Москвы на доработку.

Пять лет уже длится эта доработка. К пухлым папкам с бумагами о заповеднике добавилось ещё не одна бумага.

Все как будто за заповедник. Разве только областное управление лесного хозяйства пытается всё ещё вставлять палки в колеса нужного и доброго дела. Да президиум областного общества охраны природы, как всегда, выжидает. А прошло целых пять лет.

Сейчас дело, как будто, сдвинулось с мёртвой точки. Границы участка уточнены в соответствии с рекомендациями специалистов Мордовского государственного заповедника, сенокосы выведены в охранную зону. Недавняя конференция общества охраны природы Сурского района горячо одобрила новый проект. Остаётся поставить последнюю точку (принять решение облисполкома) и направить материалы в Москву.

Чем скорее это будет сделано, тем лучше. Так как следующий, организационный период_; потребует также немало времени. А заповедник необходим уже сейчас. Чтобы восстановить то, что можно, чтобы изучать, учить, воспитывать.

* * *

Утром я уезжал с красноярского кордона. Лесник вышел проводить. Он, кажется, больше меня расстроился, что мне не удалось поохотиться.

– Ты уж приезжай по первоснежью. У меня Звонок хорошо гонять наладился. И белячишка в этом году есть. Приезжай. А то больше у нас и взять нечего.

Пичерки, октябрь 1972 г.

В гостях у Геннадия Лёвина

Я встретился с Геннадием Лёвиным, когда пришёл устраиваться на работу в газету «Ульяновский Комсомолец» летом 1973 года. Не ошибусь, если скажу, что мы сразу по - доброму сошлись друг с другом, наверное, потому, что Геннадий был литературно одарён: писал стихи, но особенно ему удавались небольшие очерки о природе, всегда обстоятельные, проникнутые чувством лиризма и сострадания ко всему живому.

Он был страстным охотником, едва начинался охотничий сезон, как наш редактор покидал газету и уезжал на Пичерки (охотничьи угодья Ульяновского автозавода) и по возвращению оттуда всегда светился от пережитого охотничьего счастья. Через несколько дней в газете появлялась зарисовка о природе, как всегда, написанная очень задушевно и блиставшая несомненными литературными достоинствами.

Однажды Геннадий пригласил меня в Сурское, познакомил со своей мамой, которая всю жизнь проработала педагогом и бесконечно любила сына, переживая, как складывается его городская жизнь. После обеда мы кололи дрова, а вечером пошли по гостям.

– Сейчас я познакомлю тебя с интересным человеком, – сказал Левин. – Здесь, в Сурском, есть небольшой заводик, где делают электроплитки. Он там директор. Но дело не в этом. Порынов в Сурском – величина!

Дом у Порынова был рубленый, двор застлан струганными плахами, во всём чувствовался требовательный к себе хозяин, умеющий не только стучать кулаком по трибуне, но и близко знакомый со всякой крестьянской работой. Он встретил нас на крыльце, приветливо поздоровался и пригасил в дом.

– Мне старший сын бутылку коньяка «Наполеон» прислал, так что есть чем угос-тить….

Расторопная хозяйка быстро накрыла на стол, мы испробовали французского коньяка и завязалась беседа. Порынов говорил обо всём с редкой для русского человека откровенностью, бесстрашно называл вещи своими именами, а в то время это решительно не одобрялось, впрочем, как и сейчас, власть предержащими. Заканчивался 1973 год, начиналась эра «застоя» и Порынову, настоящему коммунисту, претили двуличие и ложь, которые победили добро и справедливость. Он всерьёз верил в идеалы коммунизма и негодовал, что их марают недостойные люди, которые гужом пёрли во власть. В его суждениях не было поспешности и пустословия, а присутствовал трезвый и глубокий анализ.

От серьёзных разговоров нас отвлекла хозяйка. Узнав от Лёвина, что я поэт, она принесла толстую тетрадь со стихами. Я внутренне содрогнулся: страх не люблю выслушивать тягомотных графоманов. Но что это были за стихи!.. Одно сплошное признание в любви к своему мужу. Она их писала всю жизнь Стихи, конечно, были беспомощными, но так трогательны, так искренни, что у меня на глаза навернулись слёзы. В каждом стихотворении присутствовал рефрен: «Милый Ваня!» и святая чистота отношений между мужем и женой, что сейчас, к нашему несчастью, навсегда утрачено.

Порынов с первого дня Отечественной войны воевал на переднем крае. И здорово воевал, потому, что в 1941 году был награждён двумя орденами Боевого Красного Знамени, а тогда награды давали очень скупо.

В начале 1942 года он вернулся из госпиталя домой без ноги, на деревяшке протеза.

Стал работать первым секретарём райкома комсомола, и его частенько посылали уполномоченным райкома партии в колхозы, чтобы обеспечивать поставки хлеба и другой сельхозпродукции для фронта и промышленных предприятий. Время было военное, и бывшему фронтовику иногда случалось обихаживать прогульщиков и выпивох своей палкой инвалида. Вполне мог отправить за лагерным сроком к прокурору, но предпочитал учить по-своему. Русский народ необъясним: прозвали Порынова «Иваном Палкиным», но возлюбили, и он стал, как выразился Лёвин, – величиной в Сурском. Но об этом мы за столом не говорили, уж очень щекотливая тема. Замечу лишь одно: наш народ превыше всего ценит в человеке справедливость, и Иван Порынов был в его понимании справедливым, хотя и мог врезать, но только за дело, и это получалось у него почти по-родственному.

Он, несомненно, повлиял на становление характера Геннадия Лёвина, воспитанного в безотцовщине, как и другой сурчанин Герой Советского Союза лётчик Фёдор Жигарин, работавший охотоведом района. Общение с этими неординарными и самодостаточными людьми развило в Геннадии довольно редкие в наше время черты характера и поведения как совесть и прямодушие. Но именно это и помешало ему сделать карьеру: в чести были криводушие, угодничество, откровенный подхалимаж и лицемерная преданность идеалам коммунизма.

Сейчас для верхних, правящих страной «десяти тысяч» идеологическая обслуга нашла высокомерное определение режима – «элита», что значит лучшие. При Советской власти «лучшими» были те, кто составлял касту номенклатуры – высших партработников и управленцев, вершивших судьбы многих миллионов людей. Чтобы попасть в номенклатуру, мало было иметь определённое образование и безупречную биографию, надо было иметь «классовое чутьё», то есть уметь безошибочно определять, что в данный момент желает начальник. У Лёвина «классового чутья» не было, он был честным и прямодушным, а такие люди во все времена были не ко двору правящих особ. Геннадий Семёнович какое-то время лавировал, пытался приспособиться, но ничего у него не вышло.

Работая с ним бок о бок, я видел все его метания, попытки найти своё место в жизни, и мне было ему искренне жаль.

– Геннадий, – сказал я как-то ему. – Тебе уехать надо отсюда, на время. Поезжай в Магадан – город белых людей, там у меня друзья. Из Магадана в Москву проще попасть, чем из Ульяновска...

Он тяжело посмотрел на меня и выдохнул:

– В Магадан ехать только умирать!..

Тогда его мечтой было сменить редакторское кресло на должность руководителя одного из колхозов или совхозов. Для этого у него были все данные: высшее агрономическое и партийное образование, образование, умение и, главное, желание работать с людьми. Но для обкома партии он так и не стал своим.

В начале декабря 1984 года на газетном щите возле «Автозапчасти» я увидел очерченную чёрным фотографию Геннадия Лёвина. Он умер в сорок шесть лет (1938-1984). Ещё на одного честного человека стало меньше среди нас, пока живых…

К сожалению, на его похоронах я не был: в этот день уехал в Москву с рукописью.

Через несколько лет я побывал на его могиле. Он похоронен на Никольской Горе, откуда открывается просторный вид на столь любимые им Пичерские запески, о которых он пропел свою негромкую, но запоминающуюся песню.

Николай Полотнянко

Чтобы не засорять природу и не оставлять после пикников и прогулок мусор, лучше всегда иметь при себе полиэтиленовые пакеты. В известном смысле такие пакеты приносят окружающей среде больше пользы, чем вреда. Компания «24 пакета» (24paketa.ru) предлагает по низкой цене полимерные изделия разных типов и размеров. Доставка осуществляется в любой регион страны.