 |
          |
|
 | ||
Старый товарищ |
Эрнест Хемингуэй
Нилова Пустынь – место тихое. В узкой долине вдоль берегов веселой горной речки Ихэ-Угчунь лепятся несколько скромных коробок частных пансионатов, в каждом из которых на полном содержании проживают по несколько десятков отдыхающих. Лечатся водой тёплых радоновых источников в ванном корпусе, оборудование которого находится в ведении местных бизнесменов. Всё ветхое, но пока работает. Дальше за Ниловой Пустынью дорога подходит к отрогам Восточного Саяна, а одна из троп ведёт к горе Шумак, которая среди местных почитается как священная. Попадая в этот край, оказываешься во власти пасторального журчания чистых вод, неторопливого уклада жизни местного населения и величавого спокойствия ближних гор, покрытых у подошвы густыми лесами и сверкающих в мрачноватой заоблачной выси снежными шапками. Всё располагает к здоровому безделью, в том числе – отсутствие развлечений типа танцевальных площадок, ресторанов, игорных заведений. Привлекает и невысокая стоимость пансиона. Словом – уютное место, избавляющее от привычной суеты и располагающее к созерцанию сияющих над долиной звёзд. Мне доводилось и раньше здесь отдыхать, и всё было хорошо. Но в этот приезд что-то не заладилось.
Стояли жаркие дни середины июля. Жару я переносил плохо. Начинали болеть ноги, в груди время от времени возникала тяжесть. Какой-то непорядок, догадывался я, надеясь, что на курорте всё поправится. Однако в первый же день по приезду в Ниловку стало ещё хуже. Так плохо, что я подумывал о немедленном возвращении домой. Необычно высоким в течение многих часов было артериальное давление, под ложечкой тупо и постоянно что-то ныло – поджелудочная железа. Когда немного полегчало, я пошёл к врачу на первичный приём. Врач, молодой франтоватый парень-бурят, послушав моё сердце, спросил, была ли у меня раньше аритмия. Я не знал, но стал уверять, что нет, не была. – В первые дни сбой возможен, – заметил врач. – Идёт адаптация к местным условиям. На следующее утро я выпил таблеток и пошёл на ванны. Как ни странно, после водной процедуры вроде бы стало легче. Ничего, всё наладится, подумал я, и решил остаться здесь на весь положенный срок, то есть на две недели. Но шли дни, и ничего не налаживалось. В чём дело? – с досадой думал я, безуспешно стараясь уснуть. Почему мой организм ведёт себя так плохо? Я ведь всего-навсего хотел отдохнуть, полечить ноги. А подвело сердце, с которым до этого были проблемы, но не до такой же степени! Ведь не было никаких стрессов, всё было ровно, спокойно. И вдруг – эти необъяснимые скачки давления, головокружение, слабость. И смертная тоска – как будто помирать этой ночью. Что случилось?
Зачем я приехал сюда, в эту глушь, где меня никто не знает и я никому не нужен? – ругал я себя. Не хотелось признаваться, что не только здесь, но и дома, в родном городе, я тоже никому не нужен. Ощущение ненужности, невостребованности – вот причина моего нездоровья. Должно быть, именно это – главное. Когда всё это началось? Увы, не вчера.
Тяжёлые события происходили в течение нескольких последних лет. Сначала после пятнадцатилетнего лечения диабета, многократных операций с ампутациями, переживания несбывшихся ожиданий, отчаяния, долгих и ужасных мучений, вконец обессиливших больную и оставивших нас, родных, без каких-либо надежд, – ушла из жизни Люба. Жена. Моя половина. Моя опора. Моя Люба. Любаня. Это было пять лет назад. Я продолжал трудиться в должности директора техникума, надеясь, что на людях будет легче. Но через год вдруг оказался без работы. Без дела, которому прослужил полвека. Это было полной неожиданностью. Несмотря на то, что окружающий привычный мир рушился на глазах, разваливалась страна, банкротились тысячи предприятий, мы, небольшое учебное учреждение, не только сохраняли работоспособность, но и успешно, даже с каким-то вызовом, работали в новом для нас, экспериментальном, направлении под названием «педагогика любви». Я продолжал привычно сражаться за статус и аккредитацию своего заведения. Надеялся, что через пару лет положение стабилизируется, и никакие реорганизации нам не будут страшны. Я даже не успел подготовить себе преемника, и вскоре после того, как «меня ушли» на пенсию, на моё место был назначен человек из администрации города. Первое, что сделал новый директор, отменил мой приказ о проведении эксперимента и уволил зама, который вместе со мной тянул эту работу. Начатые мною дела начали глохнуть, и надежды на то, что что-то изменится к лучшему, постепенно рассеялись. Так я остался один. Сам с собой …
Сыновья из Москвы, дочь из Канска, обеспокоенные, часто звонили. Волновались. Успокаивали. Как у всех пенсионеров, поначалу, пока не навалились болезни, у меня образовалась уйма времени, которое девать было некуда.
Я переключился на занятия рисунком, живописью. Стал выезжать на пленэры. Это отвлекало, временами радовало. Но когда возвращался в пустую квартиру, со стен которой на меня молчаливо смотрели фотографии родных и товарищей, одолевало одиночество. Всё не то, не то, говорил я себе. А что – то? Я не знал. Ноги стали плохо ходить. А тут ещё и сердце … Последние месяцы стали назойливо сниться тягучие сны с длинной, не ведущей к цели, дорогой. Я долго шёл по бездорожью, по вязкой грязи, спешил и всегда опаздывал то на самолет, то на автобус. Цель была – я помнил – добраться до дома. Я шёл, ехал в каких-то странных экипажах. Иногда взмахивал руками, чуть напрягался и перелетал небольшие пространства. Я летал. Люди, которые видели, как я лечу на небольшой высоте, молча отворачивались. Их, вероятно, мало это удивляло и вовсе не интересовали мои летательные возможности. А я до дома так и не добирался … К чему всё это, было непонятно.
Снова пошёл к врачу. Он послушал сердце, измерил давление. Удивился. Водные процедуры были немедленно отменены, и мне стали делать какие-то уколы. Но ничего не помогало. Так в безысходности прошло два дня. Потом ещё день. Наступило воскресенье. Стояла прекрасная погода. Чистое небо и свежайший воздух после проливного дождя. Однако весь день мне было плохо – опять давление. И подташнивало. Какое-то загрудинное беспокойство, но не жжение. Я терпел до ужина. Потом пошёл к администратору. Она послала машину за местным фельдшером. Скорая помощь сюда, оказывается, не приезжает. Это неприятно удивило. Фельдшер, пожилая бурятка, измерила у меня давление. Оказалось 180/90. Что за чертовщина! И это после приёма пяти таблеток капотена и двух – нитроглицерина! Фельдшер, кроме аритмии, нашла у меня стенокардию. – У вас предкризисное состояние, – объявила она. Вколола два укола и велела ехать домой. Лечиться дома. Ну, и ладно, подумал я. Поеду. А то, не дай Бог, пришлось бы на чужбине помирать. Было такое опасение. Каково бы пришлось моим детям искать меня в этой глуши?! Надо было как-то добираться домой. Как? До Иркутска, положим, я дотяну, а дальше? До дома ехать на автобусе ещё 11 часов, поездом дольше, – выдержу ли? Я чувствовал, что если на полпути не смогу отдохнуть, то домой рискую не попасть. Что делать? И тогда я вспомнил о старом товарище Виталии Семёновиче Пивоварове, который жил в Иркутске. Мы давно не виделись. Обращаться к Пивоварову после нескольких лет молчания казалось неудобным. Но выхода не было. Поборов колебания, я нашёл номер его телефона в записной книжке и позвонил. Ответила дочь Алина, которая, к счастью, сразу узнала меня и побежала за отцом. Он был где-то рядом. – Ало-ало, – услышал я в трубке знакомый тенорок Пивоварова. – Это ты, Павел Васильевич? – Да, Семёныч, это я. – Ты откуда звонишь? – Из Ниловки. – Я коротко объяснил, что пробовал принимать ванны, но из-за нездоровья вынужден досрочно выехать. Хотел бы по дороге домой остановиться у него и передохнуть денёк-другой. – Конечно, приезжай. Мы встретим тебя на автовокзале, – радушно прокричал в трубку мой товарищ. И я поехал.
***
С Пивоваровым мы в незапамятные времена работали в Илимском политехникуме: я – директором, он – первым замом, по учебной работе. Друзьями не были, и поначалу отношения между нами не были ровными. Но, несмотря на жёсткий напор с моей стороны, он всегда чувствовал мою твёрдую руку, и я был благодарен ему за безоговорочную поддержку. Понемногу мы сближались. Со временем стали лучше понимать друг друга. У моего зама была замечательная черта – снисходительное терпение в сочетании с добродушным юмором. Частенько в ответ на моё сварливое брюзжание Семёныч – так его звали многие – только виновато улыбался, а когда я, порой запоздало, спохватывался и винился, он отшучивался и тут же рассказывал очередной еврейский или армянский анекдот, как бы говоря: «Не бери в голову. Плюнь и пренебреги. Я ведь всё понимаю». Благодаря ему нам удавалось уходить от многих бестолковых конфликтов. Он был неплохим преподавателем лесоинженерных дисциплин. Был человеком уважаемым и на удивление лёгким в общении. И хотя были люди, которые за эту лёгкость причисляли его к простягам, своим в доску, лишь немногие понимали, что он недосягаемо возвышается над массами и своим интеллектом, и духовным устройством. Слыл человеком аристократически чистоплотным. Круг интересов у Пивоварова был почти энциклопедический, однако он не только не демонстрировал превосходства, а своим простецким видом убеждал всех в обратном. Лишь близкие, посвящённые, догадывались о его высокой внутренней культуре. Виталий Семёнович был увлечённым дилетантом во многих областях. Неплохо разбирался в русской литературе. Хорошо знал Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина, без напряжения мог читать наизусть стихи в течение нескольких часов. Блестяще в лицах читал на память многие рассказы Зощенко. Бог наградил его хорошей памятью и внутренним чутьём гармонии. Он стал часто бывать в моём доме, а мы с женой любили гостить у Пивоваровых. Красавица Галина Леонидовна, его жена, и дочь Алина были хлебосольны и потчевали нас то домашними пельменями, то рыбными пирогами, то хариусами таёжной шаманской засолки. Под выходные иногда звонил мой старый знакомый Иван Тихонович Сухарев, капитан большого катера, с которым мы были дружны ещё со времён моей работы в поселке Брусничном, и сообщал, что идёт по заданию в Шумилово (или в Прибойный, или в Карахун) и может забросить меня на пару дней в любую точку. Мы с Пивоваровым брали палатку, рюкзаки, всегда готовые к таким внезапным выездам и снаряжённые рыбацкой амуницией, спиннингами, сетями и прочим добром, от провизии до спичек и бутылки водки. Изредка брали с собой Ермолаева, второго зама, по производственному обучению; но в этом случае приходилось брать водки побольше: Ермолаев любил повеселиться, особенно, выпить. Однажды взяли и детей: я – сыновей, Пивоваров – дочь. Сухарев терпеливо ждал нас, мы спешно грузились и отваливали. Обычно это происходило ближе к вечеру, по пятницам. Часа через три-четыре быстрого хода катер приставал к какому-нибудь безлюдному берегу, и мы выгружались. Капитан оставлял нам небольшую вёсельную шлюпку, и катер шёл дальше. А у нас начиналась жизнь робинзонов. Перво-наперво до захода солнца надо было поставить сети. Потом ставилась палатка и разжигался костёр. Ужинали тем, что у кого было, пили чай, по паре стопок водки и залезали в спальные мешки. И шли разговоры, разговоры, разговоры под непрерывное зуденье комаров. Почти до утра. Чуть свет я садился на вёсла, и мы шли проверять ночной улов. Семёныч быстро перебирал сети, снимал окуньков и сорогу и бросал на дно лодки. Изредка попадались щурята. Однажды мы долго кружили в поисках сети. Нашли ивовый куст, к которому с вечера привязали конец, а сети не было. Наконец, Пивоваров опустил руку в воду поглубже, нашёл-таки шнур и стал по нему двигаться. Вскоре из воды показалась скрученная сеть, которая круто уходила ко дну. Там было что-то тяжелое. – Наверное, плавучий балан попался, – с досадой произнёс Пивоваров, продолжая с большим усилием тянуть сеть. Но чем больше тянул, тем больше было напряжение. Я бросил вёсла и начал ему помогать. Через мгновение лодку что-то сильно толкнуло – мы чуть не выпали за борт. И над водой вдруг показалась огромная зубастая морда, а потом и мощное тело чудовища, запутавшегося в наших ячеях. Это была щука, но такая громадная, такая матёрая, каких ни я, ни мой товарищ до того не видывали. Что делать? Мы замерли от растерянности. Потом Пивоваров за один конец снасти, я за другой, боясь сильно накренить лодку, стали тащить нашу пленницу. С большим трудом мы всё же перевалили её через борт. И тут щука начала извиваться и бить хвостом с такой силой, что, казалось, вот-вот разнесёт нашу посудину в щепки. При этом она умудрялась разевать огромную пасть с острыми зубами. Щука, конечно, не акула, но каким-то образом она всё же прокусила пятку кирзового сапога Пивоварова, после чего я схватил топор, нанёс ей несколько ударов по голове, и она наконец затихла. Когда мы причалили к берегу, пришлось долго распутывать снасть. Щука была дьявольски тяжёлая и большая, в длину что-то около полутора метров. В тот день я больше не рыбачил. Сел за этюдник – с недавних пор я пристрастился к рисованию – и пастелью сделал набросок чудо-рыбы. Потом набросал вид залива с нашей лодкой и набегающими на берег волнами. С детства я любил эти занятия: смотреть на фантазии меняющихся очертаний облаков, живые шевелящиеся тени деревьев, резкие и удивительно согласованные маневры летящей стаи птиц, на сосредоточенно пасущуюся корову и её растерянно качающегося на роговых копытцах телёнка, на улыбающуюся морду знакомой собачки, на глаза и губы людей – самые выразительные части человеческого лица. Пытался запечатлеть всё это в рисунках. Иногда что-то получалось, что-то мне нравилось. Но своих работ никому не показывал. Уже дома по памяти я сделал портрет своего товарища на фоне страшной щучьей морды, опутанной ячеями сети, и лодки на жёлтой гальке, омываемой прозрачными волнами. Лицо на портрете выражало изумление и радость. Я назвал картину «Удача» и при случае подарил её Виталию Семёновичу. Он долго рассматривал картину. Молчал. Потом рукой потёр глаза – они стали влажными – и отвернулся … Так мы жили. Времена были смутные, наш коллектив был в напряжении, но быстро рос и находился в мощном движении. И, как это нередко случается с теми, кто привык по бездорожью проламываться вперёд, находилось немало желающих вставлять нам палки в колёса. И тогда, как нельзя кстати, срабатывала фантастическая толерантность Пивоварова, прикрываемая простоватым юморком. С годами он стал моим незаменимым боевым соратником, на которого я крепко надеялся. Вместе с ним мы выдержали немало баталий, в которых не раз побеждали, но, случалось, и нас бивали. Вместе мы были – сила, и я дорожил этой силой. Но, вероятно, чего-то не учёл. Не учёл, что в ранце моего товарища мог лежать жезл если не маршала, то директора. Однажды мне позвонили «сверху», из Москвы, и поставили в известность, что Пивоварова переводят в областной центр с повышением – директором политехникума. Я был уязвлён. Во-первых, тем, что моего согласия никто не спрашивал: вероятно, в нём не нуждались. Во-вторых, это событие по времени совпало с одним из самых чёрных периодов моего собственного директорства, когда по ложному навету я попал на целых два года под партийный и прокурорский костоломный пресс. Но делать нечего: разве мог я препятствовать движению своего товарища вверх по служебной лестнице. Скорбя и тоскуя от недобрых предчувствий (как показали последующие события, в своих прогнозах я не ошибался), выдал трудовую книжку Пивоварову и поздравил с повышением. Мы расстались, и он с семьёй уехал в Иркутск. Это произошло около тридцати лет назад … Замену ему я так и не нашёл. Назначенцы на его место, конечно, были. Вроде бы люди достойные, способные. Но без блеска в глазах. Чего-то им не хватало. Пробовал обучать их – не получалось. Не тянули. После нескольких проб и ошибок было, наконец, установлено, что заменить Пивоварова невозможно. Он был прирождённым заместителем с невоспроизводимым управленческим потенциалом. Невоспроизводимым. Неповторимым и незаменимым. Вот так! Позднее я узнал жёсткое правило: любой настоящий талант уникален и незаменим в конкретных делах и конкретных обстоятельствах. Если захочешь найти ему замену – придётся менять и дела, и обстоятельства. Наша административная команда стала слабеть. Многое из того, что раньше давалось легко или после небольших синергетических усилий, начало тормозиться, необоснованно отвергаться, теряться. Интересные инициативы стали рассыпаться задолго до реализации. Управленческий ресурс заметно таял. Партийные горлопаны с возрастающей настойчивостью убеждали людей в необходимости дальнейшей демократизации якобы застойных воспитательных процессов и отказа от незыблемых ранее, довольно строгих, но устаревших педагогических канонов. Потенциал нашего поступательного движения начал слабеть. Люди перестали верить властям и стали утрачивать интерес к делу. Всё это кончилось для меня и моего коллектива довольно драматично. Правда, не трагично. И всё же я ушел из политехникума. Долго ли, коротко ли потом жил да поживал. Судьба однако подкинула мне новое испытание – и я оказался директором строительного профтехучилища, где поначалу всё казалось враждебным: и недружелюбный коллектив, разделённый на белую кость (преподаватели) и чёрных рабов (мастера), и не верящие ни в Бога, ни в чёрта, никого в грош не ставящие, ни родителей, ни педагогов, не желающие ничему учиться, «фазаны»-ученики. Делать было нечего – я принял новое испытание как новый шанс. И начал новое дело с чистого листа. Почти четверть века прошло в стенах училища, которое из среднего вскоре было преобразовано в экспериментальное высшее, потом в профлицей, индустриальный техникум. Мы понемногу росли, и росли наши возможности. Мы освоили новое направление, которое назвали «педагогикой любви», и навсегда забыли о распрях между белыми и чёрными. Вырос блестящий коллектив, который был славен от Калининграда до Хабаровска. Его директор, я, был увенчан наградами. И тут грянула новая формация – капиталистическая. События развивались стремительно и загадочно. Сначала – под невнятным лозунгом построения социализма с «человеческим лицом». Это звучало немного фальшиво, но многообещающе. Потом прошла насмерть всех напугавшая «шоковая терапия», потом – жульническая приватизации. Ограбленных и ничего не понимающих людей успокоили, уверив, что «невидимая рука рынка» скоро всё отладит и отрегулирует, что мы удвоим ВВП и заживём не хуже, чем Европа. Тем временем вовсю пошёл процесс нового реформирования образовательных систем. Известно, что школы могут вынести многое. Очень многое. Кроме обмана. А когда под видом «оптимизации» обманывают учеников, студентов, школьных учителей и вузовских профессоров, и опускают учебный процесс всё ниже и ниже, происходит нечто небывалое – всеобщая дебилизация и деградация. Все, кто осмеливался думать и, не дай Бог, высказывать вслух подобные мысли, подвергались немедленному отлучению от работы. Я не был исключением и, несмотря на свои высокие регалии, был уволен. Правда, всё было обставлено деликатно: «в связи с окончанием срока контракта».
Судьба Пивоварова тоже складывалась непросто. В конце лихих девяностых в результате очередной реорганизации техникум Пивоварова присоединили к одному из иркутских вузов, и мой товарищ был назначен ещё и проректором. Казалось бы, всё складывалось удачно. На него посыпались блага: высокая зарплата, просторная квартира в центре Иркутска. В должности проректора он царствовал несколько лет. Но потом начались какие-то подковёрные игры, обычные для вузов того времени. Пивоваров не был в них искушён. Пока он думал и собирался с силами, его мягко спихнули с дистанции и с почётом проводили на пенсию. При этом обильно лились крокодиловы слёзы. Так, оказывается, было заведено. Первое время мы с Семёнычем перезванивались. Виделись редко. С каждым годом всё реже. Я знал только, что мой старый товарищ последние годы не работает. Живёт уединённо.
***
Путь до Иркутска занял около шести часов: примерно полпути – по Бурятии, а от Култука – по Иркутской области. Хорошо асфальтированная дорога проходила то по красивейшей Тункинской долине, подходя временами прямо к прозрачным водам реки Иркут или петляя в горных низинах Саян. Я созерцал мелькающие янтарно-зелёным светом чистые сосновые боры, кудрявые берёзовые перелески, зелёные луга богатого разнотравья, бурливые горные ручейки. От вида этой благодати сердце понемногу отходило. Проехали несколько сёл и крупных посёлков вроде райцентра Кырен, курорта Аршан. Поскольку слева и справа вдали от тракта высились громады гор, поневоле думалось, что, наверное, одна из ветвей великого шёлкового пути на протяжении столетий проходила именно здесь. На этом пути, должно быть, находилось множество почтовых селений-ямов с караван-сараями, чайханами, молчаливыми слугами и пышнотелыми восточными девами. Непобедимое войско Чингисхана, должно быть, тоже шло на запад этим путём. В средние века жизнь здесь кипела. В наши дни, однако, оживлённости на тракте не наблюдалось. Некоторые селения казались заброшенными и обезлюдевшими.
Автобус подъехал к невзрачному населённому пункту, названия которого я не заметил. – Стоянка полчаса, – объявил пожилой водитель. Пассажиры устремились в придорожное кафе, я же от нечего делать решил заглянуть в небольшой сарайчик с броской вывеской «Супермаркет». Набор продуктов оказался непередаваемо скудным для торговой точки при дороге: хлеб, немного несвежего вида колбас, печенье, конфеты, мороженое, всякие сникерсы, баночное пиво. И водка. В изобилии, на любой вкус. И никаких тебе восточных изысков и рахат-лукумов. Хотел купить яблок, но продавщица развела руками: фруктов давно не завозили. Хотя лето заканчивалось. Вслед за мной, отодвинув целлофановый полог, вошли в магазинчик три маленьких местных девочки, буряточки. Продавщица улыбнулась детям как знакомым. Старшая, лет шести, спросила, сколько стоит мороженое. Узнав, что 35 рублей, протянула деньги и попросила две порции. Дороговато, однако, здесь свои порядки. Самая маленькая разжала кулачок и тоже отдала денежки продавщице. Та выдала и ей пакетик лакомства. Маленькая вежливо сказала: «Спасибо». Говорила она очень чисто по-русски. Меня заинтересовала юная особа, и я спросил: «Как тебя зовут?» «Маша», – ответила девочка. «Сколько тебе годиков?» Она показала четыре пальчика. Вот ей сколько! Смущаясь, улыбается. Лицо у Маши правильной монголоидной формы – округлое, смуглое, с маленькими, весёлыми угольками глаз. Маленькая Маша и все девочки были очень самостоятельны. И поразительно красивы. Как приятно видеть таких детей! Но то – дети. Причём дети тех, кто стремиться жить по-современному, не всегда, правда, понимая, что им из этого современного мира подходит, а что – нет. Коренные жители здешних мест, буряты, – люди неторопливые и несуетливые. Некоторые из молодых выделяются из общей массы броской европейскостью: образованием, одеждой с модными лейблами, подчёркнутой интеллигентностью, манерой разговаривать, иногда с гонорком. Большинство же сельских жителей, как я заметил, выглядит бедновато, одето в дешёвое китайское барахло, иногда в рваньё. Живут скудно, будто и не заботясь о хлебе насущном. Великолепие мелькающих за окном автобуса природных красот плохо сочеталось с видами местных селений. Сёла и посёлки вдоль Тункинской трассы были в плачевном состоянии. Стояли покосившиеся худые бревенчатые, иногда щитовые, кое-как слепленные хибарки, сарайчики. В некоторых деревушках две трети утлых домишек заколочены. Нигде не видно ни одного плодового деревца. Никаких кустарников вроде смородины, крыжовника, малины. Огороды заросли бурьяном. Редко-редко можно видеть заросшую сорняком картофельную ботву. Грустные картины – на фоне щедрости первозданного божьего мира.
За долгие часы мои мысли понемногу стали приходить в порядок. Оцепенение проходило. Сердце вроде бы работало ровно.
***
В Иркутске меня на машине встречала Алина Пивоварова. Мой старый товарищ не подвёл. Алине, сколько я помнил, должно быть чуть больше пятидесяти. Когда я провожал их семейство в Иркутск, ей было только двадцать, она заочно где-то училась, собиралась замуж. Сейчас это была солидная, налитая женской силой, полноватая замужняя дама, овалом лица, тонким носом с выпуклыми ноздрями, чувственным ртом и зоркими серыми глазками похожая на отца. – Как мать? Отец? – стал расспрашивать я. Алина, ловко управляя праворульной старенькой «тойотой», рассказала про родных. Мать уже много лет мучается болезнью Альцгеймера; делать что-либо она не в состоянии; оставлять её одну опасно, за ней всё время нужен присмотр. Отец давно не у дел, но изредка ездит в техникум: что-то консультирует. На здоровье не жалуется, но давление у него временами прыгает. Занимается хозяйством. Домохозяин. Недавно заменил кровлю дома. А так он больше в огороде. Алёша, муж, на работе. На авиазаводе. – Дом у нас небольшой, но уютный, вы сами увидите. – Да ведь ваша семья раньше жила в центре Иркутска? – вспомнил я. – Это было давно. Лет восемь назад родители поменяли квартиру на дом. С доплатой. Дом был не достроен, но за несколько лет помаленьку мы довели его до ума. Мы проехали суматошный центр, преодолев несколько пробок, и свернули на окраину. У Алины зазвонил сотовый телефон. Это была какая-то сервисная служба по ремонту бытовой техники. Служба пыталась что-то выяснить у Алины. Алина сердито пояснила мне, что дома у них поломалась стиральная машина «Горение», купленная полгода назад. Требовался ремонт. Поначалу какой-то парень, ремонтник, стал её расспрашивать по телефону, что полетело в машине, по какой причине. – Откуда я знаю, что полетело. Машина новая. Находится на гарантии. Вы обязаны приехать, осмотреть её и сделать ремонт. Как указано в гарантийном талоне – бесплатно. Ремонтник бормотал что-то невнятное, потому что Алина стала переходить на повышенные тона: – Вы – обязаны! Понимаете? Приехать! Осмотреть! И сделать всё бесплатно! – Понимаете, – оборотясь ко мне, раздражённо проговорила Алина, – они не хотят бесплатно. Я с утра им названиваю, и целый день они тянут. Пытаются найти причину, чтобы содрать с нас деньги. Снова позвонил ремонтник и стал объяснять, что если машина поломана покупателем, то он может приехать и взять её в ремонт, но только после предоплаты. Потом какая-то сервисная девица снова убеждала Алину, что придётся платить. Та напористо и грамотно отбивалась от их притязаний. И всё это – по телефону, управляя автомобилем. Мне очень неудобно было слушать её нервные переговоры. Я чувствовал себя лишним и несвоевременным. У них свои головные боли, а тут ещё я свалился ни с того ни с сего. Со своими проблемами. Подъехали к какому-то магазину. Алина заглушила двигатель и сказала: – Схожу, куплю к ужину несколько штук поз. Опять неловкость. Подумалось, может, из-за меня? Эти позы … Купила позы. Села за руль – двигатель не запускается. Что за беда? Стартёр – как мертвый. Она с гаечным ключом полезла под капот, но говорит: – Я же ничего там не понимаю. Оказывается, такое уже бывало: перегрев блока провоцировал сбой. В результате какой-то датчик – какой, неизвестно – полностью блокировал всю систему питания. Звонит на работу мужу Алексею. Плачет и ругает его. Но ничего не меняется. Стоим. Алина то и дело вскакивает и что-то подкручивает под капотом. Потом раз за разом включает зажигание. Тишина. Она в голос плачет. Снова пытается завести машину. Полная подлая тишина. Глотая слёзы, Алина звонит подруге, чтоб та приехала, забрала пассажира, «папиного коллегу». То есть меня. Я чувствую себя последним негодяем. Сидим, ждём подругу. Я уже готов идти пешком. Такое чувство, будто машина сломалась из-за меня. Молчим. Алина – в отчаянии, я – с досады, как незваный гость. Проходит ещё минут десять. Маразм полный. Мы уже не смотрим друг на друга. Вдруг в какой-то момент Алина тронула ключом стартер. И двигатель запустился! Нам фантастически повезло. Хотя причина, если вдуматься, была вполне прозаической: блок остыл, датчики вернулись в рабочее состояние и – мотор заработал. Поехали. По дороге подвернули ещё к одному магазину, купили хлеба. Но уже, не глуша мотор. И вот наконец мы свернули на улицу Морскую. Вот он дом номер три под новой зелёной крышей. – Наш дом, – сказала Алина, останавливая машину. – А вот и папа. Я упал в объятия своего старого товарища. Наваждение рассеялось, досада тут же пропала. Потому что я увидел, что меня здесь на самом деле ждали. Валерий Семёнович крепко обнял меня. За несколько последних лет, что мы не виделись, он немного усох, сильно почернел – это, наверно, от частого пребывания на улице, на солнце, – глаза немного потускнели, а спина чуть согнулась. Всё же – года: он на пару лет старше меня. В остальном же выглядел молодцом: грудь колесом, никакой брюхатости, руки как клещи, ноги как столбы. Голова уверенно сидит на крепкой шее, а на лице – знакомая добродушно-ироничная улыбочка. Пивоваров повёл меня в дом, который оказался не большим, но довольно просторным. На первом этаже была уютная гостиная, к которой примыкали две комнаты, веранда с кухней, ванная с туалетом, и дальше – гараж. На мансарде находились три спальни, душевая с туалетом. Хозяин усадил меня за стол, стал отпаивать чаем, расспрашивать: – Как ты себя чувствуешь? – Сейчас получше, а было плоховато. – Что так? – Нестабильная стенокардия. Похоже, в острой стадии. Самое неприятное, что обострение нарастало: с каждым днём становилось всё хуже. Причём всё проходило на фоне первозданной тишины дикой природы, хороших харчей и полного отсутствия стрессов. В чём причина – не пойму … – Причина, скорее всего, в твоём образе жизни… В нашем возрасте при хроническом дефиците физических и умственных нагрузок организм постоянно недогружен. Организм пожилого человека работает вполсилы или ещё слабее. Он расслабляется и ослабляется, и любой маленький, даже пустяковый, стресс или мелкая болячка могут привести к поломкам многих органов, особенно, сердца. По себе знаю… Мы привыкли думать, что наши возможности безграничны. В репродуктивном возрасте это действительно так. Но с какого-то момента включается программа ухода, и ресурсы здоровья быстро тают. – Что ты имеешь в виду? – А вот что, – и Пивоваров поведал мне такое соображение: – Смолоду, пока мы рожаем, воспитываем детей, и ещё довольно долгое время, пока заняты общественно-полезным трудом, – у большинства лет до 60, у некоторых до 70-75 – организм привычно мобилизует все защитные силы. И он ещё силён. А когда человека спроваживают на пенсионный покой, начинается расслабление. Уже не надо напрягаться. Многие органы и мышцы атрофируются, и после 60 вдруг, вопреки ожиданиям, почти все мы обнаруживаем у себя букет болячек. Пока устраняешь одну, появляются три других. Годам к 75 организм так ослабевает, что локальное устранение неисправностей уже не помогает. Слабенький иммунитет – совсем не такой, как был ещё лет пять назад – не всегда выдерживает под напором массовых отказов. И тогда становится понятным, что здоровое долголетие без активного труда – это миф.
Надо бы полежать с дороги: я же ещё не отошёл. Но пошли расспросы, разговоры. И про моё лежание забыли. – То, что ты давно не работаешь, знаю. А чем занят? Что делаешь? – стал спрашивать Пивоваров. – Поначалу, когда остался без жены, без работы, без детей – дети далеко, – сильно растерялся. Даже заболел и попал в больницу. Потом стал понемногу приноравливаться к новой жизни, но выяснилось, что к отрезанности от всего, что питало тебя всю жизнь, привыкнуть невозможно. – Как же ты живёшь? – Так вот и живу… Свободного времени много… Иногда зовут меня в школы читать лекции по истории России. Это дело интересное, но зовут редко. Как лектор я обычно рассказываю совсем не то, что прописано в учебниках. Это мало кому нравится … – Больше времени провожу за мольбертом. Но числюсь в дилетантах, – пояснил я. – А все ниши в изоискусстве заняты мэтрами, которые новичков в свой мир не пускают… Навязывать себя не умею, а не в свои сани садиться неохота… Вот и получается: куда ни сунься – не нужен … – Да-а, – вздохнул Семёныч. – Картина маслом «Не ждали». За разговором мы просидели часа три. Вечерело, когда к нам присоединилась Галина Леонидовна. Её на инвалидной коляске доставила Алина. – Простите, Павел Васильевич, что не вышла к вам. Не могла... – с мученической улыбкой произнесла жена Пивоварова, обнимая меня, как дорогого гостя. – Мама принимала сложную процедуру, – пояснила дочь. Хозяйка дома, несмотря на нездоровую усталость и заметную худобу, была по-прежнему царственно хороша. Даже в опавшей короне её чёрных волос не было ни одного седого. Порода! Но глаза были квёлые и выдавали недуг. – Как поживают ваши сыновья, дочь? Как здоровье вашей жены Любочки? – Оказывается, она хорошо помнила всех нас, какими мы были много лет назад. Я стал отвечать, но Алина перебила меня: – Мамочка, ты забыла. Я говорила тебе, что жена Павла Васильевича умерла… – Ах, да, простите. Это всё из-за моей болезни… Потом, обратясь к мужу, хозяйка спросила: – Виталя, а ты угощал гостя нашим смородиновым вареньем? Нет? – Она тут же велела дочери принести варенье. Стали пить чай с вареньем. Я завёл было философский разговор о странностях, с которыми столкнулся в последнее время, о жестокости, пустоте и бездуховности мира, в который мы неожиданно попали на старости лет. Мой товарищ посуровел и заговорил стихами:
Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее – иль пусто, иль темно. Меж тем под бременем познанья и сомненья, В бездействии состарится оно.
– Любопытно, – заметил я. – То, о чём печалился молодой Лермонтов в начале позапрошлого века, беспокоит нас сегодня ещё больше. Несмотря на прогресс, мир к лучшему не изменился. – Да, это так. Но у поэта есть и более жёсткие строчки:
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, Такая пустая и глупая шутка …
Начав читать стихи, Пивоваров уже не мог остановиться: читал о родине, её пророках, из «Бородино», «Мцыри», читал острые, как кинжал, стихи о Кавказе. Семёныч не просто любил стихи. Он хорошо чувствовал ритм и музыку словосочетаний. Казалось, что-то очень личное, глубоко интимное было в строчках, которые тихо, как в полудрёме, он наговаривал … Галина Леонидовна слушала внимательно, но, подустав, задремала в своём кресле, и дочь вскоре увезла её. – А как у тебя с бывшим политехникумом? Поддерживаешь отношения? – осторожно спросил я. – Это довольно грустная страница моей биографии… – после небольшой паузы стал объяснять Пивоваров. – Теперь техникум именуется колледжем и входит в состав университета. В первые годы после моего ухода обо мне начисто забыли, как будто не был я директором больше двадцати лет. Со временем всё же нашлись люди, которые стали приглашать меня в колледж по большим праздникам. Потом предложили читать небольшой спецкурс охраны лесов, прикрепили нескольких дипломников. Большего ждать не приходится. Но я и этому рад. – Что ж. Неплохо. А мне вот… никто ничего не предлагает. И никто никуда не зовёт. – Наверно, Павел Васильевич, тебя просто боятся. Боятся твоего авторитета. – Не понимаю, чего бояться. Я же не зверь лютый. Семёныч, прищурясь, посмотрел на меня, вздохнул, почему-то крякнул и вдруг выдал: – Однако, ты для некоторых опаснее, чем зверь. – Что ты такое говоришь? – Знаю, что говорю. Потому что хорошо знаю тебя. Пивоваров замолчал, возможно, раздумывал: говорить – не говорить? А решившись, крепко сжал мою руку и сказал: – Послушай меня, Паша. – Мы редко обращались друг к другу по именам, а когда обращались, это кое-что значило. – Сейчас не то время, чтоб тебя куда-то звали и что-то предлагали. Ты человек из другой формации. И вообще из другого общества. Из общества первостроителей, в котором ценили умных и напористых людей. Но то общество разрушено. Мир неожиданно изменился и сегодня стал другим. Хитрым и изворотливым. Не все это заметили. Не все поняли, что сегодня ценятся только деньги. Деньги – вот сила, которую стали признавать все. Есть у тебя деньги – тебя и уважать будут, и позовут в свою компанию. И власть дадут. Нету денег – убить, может, не убьют, но и не позовут. – Не позовут, говоришь? – Не позовут. Но беда твоя не только в этом. Ты – не владеешь деньгами, отлучён от власти. Ты слаб и болен. Но ты всё ещё опасен. Потому что у тебя – по-прежнему острый глаз, просвечивающий как рентген, колоссальный опыт много раз битого руководителя и прошедшего огонь и медные трубы педагога. Я тебя знаю… Кроме того, ты слишком прямолинеен и чуть что бросаешься в драку. Тебя никогда не устраивала позиция молчуна и созерцателя. У тебя мощный интеллект. Ты можешь, не напрягаясь, сходу раскусить любого нынешнего выскочку-менеджера. Кому это понравится? – Значит, боятся? – Да. И потому не подпускают близко к власти. Виталий Семёнович замолчал. Я тоже задумался. Не во всём, однако, был согласен с ним. – Во многом ты, конечно, прав, дружище, хотя для драк я уже не гожусь. – Я старался говорить предельно доверительно. – И всё же… Мы с тобой живём в такой стране, в которой деньги никогда раньше не были культом, целью жизни. И тот мир, который мы создавали, ещё не совсем уничтожен. Не совсем. Основы порядочности мы, учителя, сумели всё же заложить в души наших учеников. Многое уничтожено, разорена страна, народ унижен и обессилен. Деградация идёт полным ходом. И всё же… Есть немало людей, готовых побороться за то, чтобы вернуть России доброе имя, а народу – достойную жизнь.
***
– Давай маленько разомнёмся, – предложил Семёныч. – Посмотрим наше подворье. Через боковую дверь мы вышли во двор и окунулись в мир разнообразных летних запахов. Двор утопал в зелени. По периметру шли какие-то строения, а посредине – ухоженный, без единой травинки, огород. Мощная картошка: с низкой ботвой – красная, с высокой – белая. Всё зелёное, ядрёное, несмотря на жару. Три грядки лука с огромными, с кулак, луковицами. Рядом грядки дынь и арбузов, прикрытые какими-то стеклянными коробами. Один арбузик большенький – уже с голову ребёнка. Ну и ну, чудеса да и только! – Это всё Алинины фантазии. Вдоль высокого металлического забора – зелёная шпалера созревшей малины. И никакой заразы. Не то, что на моей полузаброшенной даче, где какой-то тайный жучок изнутри выжрал все стволики. Капуста разная: цветная, брокколи, белокочанная. Парник, хорошо сколоченный, с множеством зелёных огурцов. Высокая стеклянная теплица с тремя рядами аккуратно подвешенных кустов помидоров. Много красных помидорок. Большой хозяйственный сарай-мастерская. Просторная баня с предбанником, парной и помывочной. Всё добротное, сделано со вкусом, не наспех. Продуманно. Даже отдельный деревенский клозет с септиком. С другой стороны вдоль забора тянется аллея вишен, усеянных созревшими плодами, и слив. Дальше справа ухоженные кусты смородины. Ягоды уже собраны. Всё свежее, живое, зелное. Чтобы всё было таким, надо, конечно, пахать и пахать. Было видно, что Пивоваров и его семья много работают на этой земле. Живут небогато, но добротно. По патриархальному. Мой товарищ заметно гордился результатами своих трудов, и я не преминул сказать ему: – Ты просто молодец. Мы снова уединились на просторной веранде, которая была ещё и кухней и столовой, и Алина выставила на стол бадейку с салатом: – Угощайтесь. Помидорки, огурчики, перчики, лук, зелень – всё свежее, только с грядок. Всё было отменно вкусным. – Очень рад за тебя, Семёныч и за вашу дружную семью, – подвёл я черту под своими впечатлениями. – Ты воплотил мечту графа Льва Толстого: жить своим трудом на своей земле в своём доме. Так и надо… – Так-то оно так… – вздохнул мой товарищ. – Вроде всё неплохо, а всё равно ещё чего-то надо… – Чего ещё? – Не знаю. Хочется ещё многого. Я иногда читаю откровения мудрецов, которые всю жизнь что-то искали… Думаю, что предназначение человека разумного – искать. Всю жизнь искать что-то такое неведомое… – Искать надо. Но не отрываться от земли. Помнишь своего любимого Есенина: уж кто, как не он, так настойчиво искал свой путь. Где только не искал: и в Москве, и в Ленинграде, и в Берлине, и в Нью-Йорке. Искал себя в любви, в вине, в кабаках, в друзьях-приятелях, в стихах. Писал, что в России он самый лучший поэт и ходит в цилиндре и лакированных башмаках. Вроде бы достиг вершины славы. А счастья всё не было … – Есенин был не просто большим поэтом. Это уникальный самородок, – продолжил мысль Семёныч. – Но вот что любопытно. Односельчане и родные не только не ценили его как поэта, но ещё и осуждали. Вот что говорила ему мать:
Мне страх не нравится, Что ты поэт, Что ты сдружился С славою плохою. Гораздо лучше б С малых лет Ходил ты в поле за сохою.
– Это из «Письма от матери». А вот что сам он пишет о себе в «Руси советской»:
Я никому здесь не знаком. А те, что помнили, давно забыли. И там, где был когда-то отчий дом, Теперь лежит зола, да слой дорожной пыли.
А жизнь кипит Вокруг меня снуют И старые и молодые лица. Но некому мне шляпой поклониться, Ни в чьих глазах не нахожу приют …
Вот так страна! Какого ж я рожна Орал в стихах, что я с народом дружен? Моя поэзия здесь больше не нужна, Да и, пожалуй, сам я здесь не нужен …
– Он был чужим среди своих… Многие его не понимали. Очень многие. Отсюда такая горечь в стихах. Зять Алексей пришёл с работы, с авиазавода, в полдевятого. Сели ужинать, выпили по паре стопочек самодельной прошлогодней настойки – сливовицы. Опять же – из своих слив. Попили чаю. И Пивоваров на сон грядущий прочитал ещё несколько стихов Есенина:
Я усталым таким ещё не был. В эту серую морось и слизь Мне приснилось рязанское небо И моя непутёвая жизнь …
И ещё:
Много дум я в тишине продумал, Много песен про себя сложил И на этой на земле угрюмой Счастлив тем, что я дышал и жил…
Стихи навевали печаль: – Разбередил ты меня, Виталя, есенинской тоской. – Его тоска – особая. Любящая, – заметил мой товарищ. – Возможно, она – назидание нам, ждущим от жизни чего-то особенного …
***
Ночью я спал в светёлке на втором этаже. Было свежо и нежарко. Серпик молодой луны радостно сверкал в окошке. На душе было спокойно. Непривычная деревенская тишина навевала безмятежность, и я уснул сном младенца. Но перед рассветом был вдруг разбужен необычными звуками. Откуда-то из соседского двора раздавалось частое кряканье селезня, потом громкое пение петуха. Это было так неожиданно. Я посмотрел на часы. Было четыре. Даже не припомню, когда последний раз я слышал такое. Божья благодать, подумал я. Утром прошёл в туалетную комнату, рядом со светёлкой. Здесь, кроме унитаза и раковины, стояла красивая душевая кабина, титан-автомат для подогрева воды. Я умылся, побрился и прочее. И тут всё было продумано, удобно. Хороший дом. Ухоженный. Уютный. Дом тружеников, которые холят и украшают его. После завтрака я засобирался. Автобус уходил в Илимск в восемь часов – надо было успеть. Чувствовал себя неплохо. Вполне способным к дальнейшему пути. Приехала на своей коляске Галина Леонидовна. Мы стали прощаться. – Передавайте приветы вашим детям… – Спасибо, спасибо, передам непременно, – вежливо бормотал я. – …и вашей чудесной Любане. – Она снова забыла, что Любы больше нет. По красивым губам больной женщины скользила добрая бессмысленная улыбка человека не от мира сего …
Алина завела двигатель, вывела машину за ограду и стала ждать меня. Я собрался уже уходить, но Семёныч перед тем, как попрощаться, взял меня за локоть и быстро сказал: – Хочу показать тебе ещё кое-что. – И повел к боковой двери гостиной. Мы вошли в небольшую комнату, вдоль стен которой стояли самодельные стеллажи с книгами, у окна небольшой письменный стол. – Это мой кабинет, – сказал Семёныч. – Здесь я иногда уединяюсь. Вместе с этой картиной… Она меня держит. И тут я увидел, что рядом со столом висит картина в простенькой раме. Были изображены волны залива, лодка, неправдоподобно громадная морда щуки и счастливая улыбка человека, победившего зубатое чудовище… Это был портрет моего товарища, писанный мною много лет назад.
– Знаешь, – сказал он почему-то тихо, сдавленным голосом. – Это были лучшие дни в моей жизни… – И снова, как когда-то, его глаза стали влажными.
ПРОВЕРЕНО
Комментарии
Добавить комментарий:
|
|||||||||||||||||||||||
Работа – лучшее лекарство от всех бед.|
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
