Подлинное и мнимое / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Литературные контрасты

1. Чары Чингиза Айтматова

Мышкующая лисица, выписанная с тою силой и яркостью, когда запоминается любая деталь отрезка её жизни, а животное превращается в персонаж почти человеческой значимости.

Именно так.

Хотя основные, конечно, у Айтматова – люди.

Обряд инициации для мальчика Кириска заканчивается страшным выбором: что должно победить: формула любви, жертвы, или животное, клокочущее в человеке; соль океанской воды – и маленький бочонок пресной, в котором сконцентрирована жизнь, и... пёс, бегущий краем моря; и рыба-женщина, выбросившая на берег океана младенца – от рыбака, поймавшего её...

Легенда определяет реальность, ибо вторая испытывает зависть к необычности первой.

...и белый пароход увозит безымянного мальчика сироту, до которого никому нет дела, кроме деда Момуна и квадратного одиночества, советующего говорить с неодушевлёнными предметами, поверяя им мечты и тайны...

Каранар, воспитанный Едигеем верблюд, проходит в игольное ушко реальности, становясь символом, пока бродят, протягивая руки к безвестному источнику жизни, несчастные манкурты, знакомые многим из нас среди тех, кто не подвергался подобной казни.

Аулы, кишлаки, заповедники, киргизская даль, экзотика для русских, европейцев... для всего мира, читавшего Чингиза Айтматова: всё обретает новые имена, точно из тумана выходят люди и животные, порою первые мудры, порою злы, а вторые всегда живописаны (сделаны) так, что чуть ли не превосходят людей: и весь этот яркий, разнообразный мир живёт, заполняя собою пространство уже живущих, или ещё только будущих жить людей из плоти и крови...

2. Пелевин: пустота без Чапаева

Если вообразить пародию на Кафку – лишённую, как всякая пародия, какой бы то ни было боли, кукольное изделие средней руки, и, невероятным способом (о технологиях умолчим) скрестить оный перл с пародией... допустим на Бредбери; если всё это произвести стёртым, лишённым индивидуальности газетным "стильком", то... и получится Пелевин!

Великий Пелевин! – в том смысле, в каком может быть великий размером шар, в который искусственно (деньги, реклама, пиар) накачивают воздух, пока...

Тут, как говорится – поживём: увидим.

Леонид Леонов сказал про Константина Симонова: «Писатель без языка», и прав, думается был только отчасти: язык Симонова не так выразителен, как язык Леонова, но он есть.

У Пелевина – нет.

Так пишут блоги – миллионы блогов, все кому не лень, заполняя бесконечные пространства интернета бесконечной чепухой.

Язык стёрт, как использованная наждачная бумага, содержание – пустота: недаром вынесенная в заглавие одного из романов.

Юмор на уровне: кличка бандита Спикер, ибо ходит со спицей, которой и вершит свои кроваво-бандитские дела (из какого рассказа? это имена шедевров стоит запоминать!).

Фантазия... на уровне открытия выпускником Литинститута у себя таланта копирайтера... или, пардон, такая: люди, представленные в... образах насекомых: свежо, да?

Не создавая ничего новаторского, Пелевин и не продолжает ни одну из линий русской литературы (как-то неудобно писать большой: в статье о таком персонаже)...

Чувства его героев – точно из сериалов: той же глубины, выразительности и проч.

То есть – средней руки чтиво для глянцевых журналов преподносится чуть ли не как последнее откровение литературы...

Зачем?

К чему?

Растиражировать в наше время можно, увы, что угодно, и случай с Пелевиным (закулисные ходы простому читателю, естественно, не узнать) – ...чуть было не написал яркий: тусклый пример тому.

Контрастная пара

1. Метафизическая мистика Юрия Мамлеева

Проза Мамлеева, "Шатуны", к примеру...

Читая первый раз, думаешь – может быть, русский гиньоль? этакая страшилка, вырванная кусками из жизни, шаржированная, с преподнесением кошмара, как нормы...

Потом видится нечто иное – будто всё, прорисованное словом, сделано на некоем покрове, и – рвани его, если найдёшь код подобного действия, – и обнаружится подоплёка жизни: совсем не такая, какою мы себе представляем её.

Чтобы рвануть, нужно обладать некоторой суммой знаний, не говоря способностей, нужно за кошмарами описаний увидеть метафизический, скорее, мистический блеск, определяющий линии жизни, какие мы считаем простыми и ясными.

В "Московском гамбите" великолепно передана атмосфера подпольной, эзотерической Москвы, ощущение тайны, как насущной составляющей – когда не основной! – жизни; и как верно и точно, выверено всё сделано стилистически: будто люди-персонажи живут среди нас, и вот – можно обратиться за объяснениями ко...

Все персонажи романа имели, конечно, прототипов.

Главное не в том.

Главное в ощущение, послевкусие от многих мамлеевских книг: запредельность реальна и знание о ней достижимо.

Так ли нет?

Нам пока не проверить, увы.

2. Жало и слабость Михаила Жванецкого

Рассмотреть Жванецкого как писателя сложно – писателей мы читаем, думая и сострадая, меняясь внутренним составом, но... кто когда читал Жванецкого?

Его можно только слушать со сцены, при чтении с листа делается совершенно не смешно.

Можно ли считать персонажами говорящие маски? Тут не люди, а функции: функция глупости, пьянства, и проч.

Лица, характеры не могут быть прописаны в подобного рода пьесках-сценках... но действительность, особенно советская, вполне может быть отражена.

Она и отражалась: бликами, мельком, иногда, как в кратчайшей миниатюре про Консерваторию, точно, порой приблизительно, но в любом случае сумма сделанного Жванецким, хотя и занятна, ниже литературы.

Так, во время оно комедию называли низким жанром...

Или – подлым, ибо в Жванецком – изрядно жалкого зубоскальства.

Поэзия и подделка

1. Лепная монументальность Леонида Мартынова

Его стихи широки, как сибирские реки – и так же перекипает, играя прозрачно-зелёным, сине-фиолетовым, жёлто-песочным вода многих смыслов; и течение мощное, пышно-щедрое, могущественное, и мастерство – сродни духам рек: таинственное и точное: от кратчайшего «Богатого нищего» до монументальных поэм.

Ангел мира есть и ангел мора,

Ангелы молчания на сборищах...

Я любуюсь Ангелами спора,

Охраняющими бурно спорящих...

Ангелы входят в явь, давая новые интонации стихам, овевая их крылатостью своею; и ангельская энергия вливается в строки, чтобы, обогащённые, вливались они в умы и души читающих.

Читающих – чтящих?

Ныне – забывших о чтение!

Забывших, что стих поднимает ввысь, укрепляет душу, и помогает в уединение ковать-крепить свой дух.

Забывших, что стих – это совершенная мелодика слов, и уникальный инструмент познания мира теми средствами, каких нету у других искусств.

Возвышенье, униженье,

Ветра свист зловещий...

Я смотрю без раздраженья

На такие вещи.

Ведь бывало и похуже,

А потом в итоге

Оставались только лужи

На большой дороге.

Но чего бы это ради

Жарче керосина

Воспылала в мокрой пади

Старая осина?

Нету простоты – ибо ясность выше; а гармония входящих друг в друга строк столь велика, что стихотворение и не написано будто, а выдохнуто: ибо совершенно; оно о боли, о собственном положение, – и о высоте жизни со всеми её кривдами и полуправдами.

И снова реки текут – могучие реки поэм.

"Тобольский летописец" подарит столько разнообразных ритмов, выстраивающих лестницы, роющих канавы, взлетающих волшебными шарами; а "Домотканная Венера" развернётся панорамой смыслов и созвучий, веерами павлиньих хвостом: в том смысле, в каком воспринимали их ромейцы: символами царствия небесного – бесконечного, неизвестного.

Громоздкость поэм Мартынова!

Даже она хороша, ибо в избыточности заложено столько мощного часового-стихового тиканья, что понятие «вечность» становится одомашненным, реальным.

И вот, обитая в оной вечности, великий Мартынов вновь открывается способным слышать: открывается мощно и яростно, собственной интонацией и духовными прорывами…

2. Фанайлова – словесная фанаберия

Кривое время, искажённое прагматизмом, а в литературе – отсутствием к ней читательского интереса, премиальной суетой, тусовочностью, – рождает такие же кривые необязательные стихи:

Какие ты носишь духи, скажи,

Не то я сойду с ума.

Бр-р, разве духи носят? не сумки же вроде...

Любимица определённых кругов Фанайлова, точно ребёнок, играющий в кубики, – маленький ребёнок, когда вместо домика получается непонятно что:

А это женщина, её обнимал человек.

Ему сорок три, а ей сорок пять.

Они молодо выглядят, не на свои.

У них нет по разным причинам семьи.

Их тела вполне пока ничего,

Но вот дела не так чтобы хороши.

Оригинально? – Нет. Глубоко? – В чём же тут глубина? О красоте банального стиха умолчим.

Длинно, нудно, с претензией:

Оператор выхватывает с лихвой

Оператор выхватывает из воды

То, что нельзя,

Невозможно сказать никому никогда низачем:

Дикую нежность между двумя

Человеческими людьми.

Двумя человеческими людьми – зачем такой плеоназм? Он претендует на новую выразительность? Но воспринимается кургузо и нелепо, хочется отвернуться, или... открыть том настоящих стихов, а не тех, какими толстые журналы заполняют свои страницы.

Её много всюду – этой Фанайловой, и стихи всё одинаковые, можно вырвать кусок из одного, поставить в другое:

Этот малый как волк в степи

Со своей случайной волчицею.

И она говорит: поспи

Над твоею моей ключицею,

Будто нянька над нами в ночи,

Улетая холодной птицею,

Он

Мог оказаться днём

В раздевалке спортивного клуба

В бассейне в случайной машине

В поезде в самолёте

Мог тебя рассмешить

Боже, спрошу, чего же Ты хочешь

От вовсе простых дураков?

Сидите смирно, Он отвечает,

У вас уже всё впополам.

Это, например, куски из трёх стихов...

Километры можно катать таких – скучно-монотонных, необязательных, а при хороших связях – и некоторое имечко в тусовочных кругах обеспечено.

Как Фанайловой.