«Последнее время жизни…» / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Отлучение

Сальвадору Дали

Вот книга. Недочитанный абзац

что женщина, покинутая всуе.

Вот чья-то злая плоть висит на стуле,

вот пиво киснет на столе. Эрзац-

поэзия пристойнее, чем плац.

Костыль надёжней всё же, чем гамак.

Чуть сгорбленный, подавленный и нищий,

калека отлучён от здравой пищи;

так Сальвадоро ищет кавардак.

Душа и тело выбирают мрак.

Для трапезы готовят интерьер –

бутылка, запятая, лодка...

в бутылке, вероятно, всё же водка.

С закуской возвращается курьер,

за кадром остается бультерьер.

В который раз пылающий жираф

горит, но восстаёт из тлена!?

И вот уже спешит ночная смена

с бессвязностью сродниться. Тот не прав,

кто за идеализм платит штраф,

кто ищет в пустоте своей квадрат,

кто пользу наблюдает в паутине.

Ну, надо же! нелепый слон Бернини

куда-то исчезает. Постулат –

отсутствие прогресса. Но не факт.

Куб есть нагромождение полос:

двенадцать рёбер, шесть квадратов. Нео-

логизм зашкаливает влево,

а справа появляется колосс.

В пропорциях нуждается хаос?

Муштрует строй мутантов и калек

сухой генералиссимус, так смачно

ругаясь – все закончится удачно.

Уже пора присматривать ковчег.

И негде притулиться на ночлег.

Поход

Толстенный клоп ползёт по карте мира.

Пресытившись насосанным, постель

покинул гадкий выродок вампира.

Ползёт. За параллелью параллель.

Шарашится бесцельно по бумаге,

то на хребет взойдёт, то прикорнёт в овраге,

то топчется по лесу, оглоед,

то на песках оставит неприличный след.

Под брюхом кровососа тают льдины,

выходят из привычных берегов

озёра. Прогибаются равнины

под тяжестью свалившихся шагов.

Дрожит вода. Волнуются вулканы.

От странника таясь, себя хоронят страны;

пищит за континентом континент.

«Ну, надо ж до чего неблагодарен свет!»

Должно быть интересно – как букашка

смогла за миг всю карту потрясти?

Скисает клоп. С ног валится бродяжка.

Умаялся. Сбивается с пути.

Не чует гор, пустынь, саванн, речонок.

Блуждателя уже до самых до печёнок

допек географический предмет:

«Перемешалось всё на нем, порядка нет».

В родной матрас вернулся кровопивец.

Довольный очень, сам собой гордясь.

Бахвалится без меры, нечестивец:

«Я видел мир!.. там скука, пыль и грязь».

Сбежавшая тень

Струится небо ливнем по щеке,

чадит лучина в тонущем окне,

промокший ветер судорожно ноты

перевирает, золота пятак

ржавеет в тучах – именно вот так

пространству предъявляет время счёты.

Глазеет пёс на скисшую луну,

надулась мышь на свежую крупу;

вернувшись с неудавшейся охоты,

скребутся кошки в запертую дверь

амбара, переполнена купель –

пространство собирается на отдых.

Подкошена под корень трын-трава,

заброшена полынная ботва

на сеновал, в трухлявой табакерке

последняя понюшка табака...

вот так – как с неживого должника –

с пространства пустота снимает мерки.

Неладная делёжка пирога,

едва-едва подсохшие стога

гормя горят, ликуют супостаты,

привязанные к собственным домам,

владельцы рубищ – с горем пополам –

пространство раздирают на заплаты.

Руины привыкают к нищете.

Тень тащат с поля битвы на щите,

она жалеет, что не согрешила

с пространством. Ну а раз не вышла связь –

другому подпространству отдалась.

И там зачем-то постриг совершила.

Новый свет

Пусть в эту ночь вы его не найдёте.

Трудно смириться с фатальной потерей,

мир потерялся. В последнем полёте

зайчиком солнечным. Лунные звери

перемололи, голодные твари,

свет подмели, словно спрятали в шахту.

С липок безжалостно скальпы сдирая,

бешеный Пан заступает на вахту.

Видит – вовсю дикари хороводят

возле столбов с человеческим сердцем,

на танцплощадке кострища разводят,

самозабвенно токуют. К индейцам

тащится Пан – в полосатых кальсонах,

в собственной трусости злобой кипящий,

жадный, шальной, в дезертирских погонах.

Прерии гонят тот рёв леденящий...

Не получилась, кровавая слякоть,

жирные тучи порхающей сажи.

Больно дышать, да и некому плакать:

пепел и смерть, и багровые пляжи.

Трепет бесчестия конкистадора,

смрад нечистот, предвкушение смерти

(овеществлённая блажь Христофора?),

и мракобесие в ассортименте.

Хищные в сути слова-метастазы

жалящим роем витают над склепом,

речь умещая в фальшивые фразы,

жизнь – в поклоненье ничтожным монетам.

Старая добрая присказка «Хрен вам!»,

быстро решается битвы проблема –

потчуют Пана дубовым поленом...

драная кошка дурного тотема

мрачно бредёт по сайгонскому тракту,

когти сточились, в позорных коростах.

Пан избегает прямого контакта

с солнечным светом, в сгнивающих звёздах –

месть. Полежал в малярийном болоте,

встал. Хорохорится – выправил бляху,

спешно меняет заряд в огнемёте

и подбирается к новому шляху.

III

Вы, Ваша Светлость, глаза приоткройте!

плещет нещадно металл на Балканы,

адское пламя на райском курорте,

на Вавилоне – гигантские раны,

падают с неба железные дыни

(лучшее средство для внешних сношений),

свежие призраки в чреве пустыни –

только что жившие люди-мишени;

минные ливни, ракетные бури,

бренное небо беременно мраком;

пьёт огнемётчик коньяк в амбразуре,

тризну справляет; танцует над прахом

только что наспех сожжённой деревни

ветер, укутав детей в колыбели

пеплом. Над вымершим городом древним –

бомбардировщиков зычные трели,

пушки стреляют... легко и бесстрастно,

грохот кощунства бравурных реляций.

Рты на замке. Даже думать опасно...

о столкновении. Цивилизаций.

Все так и будет – чистейшая правда! –

тот, кто драконовы зубы посеял,

скоро дождётся, как смерть Минотавра,

доброго лекаря в виде Тесея;

уничиженная лунная слава

напрочь ослепнет от утренней власти:

храбрый Самсон из геройского сплава

пасть разорвёт на две равные части.

Честь, справедливость и преданность вере,

– непреходящие ценности эры, –

не износились и не потускнели.

Гордо встают над восходом шпалеры.

Сбросив лохмотья свои вековые,

грозный медведь надевает доспехи,

палицу взял, облака грозовые...

близится час разъярённой потехи.

Гнилостный запах испуганной плоти.

Мечутся тени по лунной террасе.

Свет новый реет в победном полёте.

Пятится сдрейфивший мрак восвояси.

Чухонское эхо

«Память, увы, не даёт солгать.

Прошлое – как на ладони...

Только, бывает, уляжешься спать,

сразу сердечко заноет.

Ну а теперь и погост уж притих,

всё – пролетело мгновенье.

Что ещё сделать для них, для родных,

кроме молитв и терпенья?..

Вот и тогда-то... да кто ж его знал,

что придёт время расстаться?..

молча к себе комиссар подозвал –

прямо с последнего танца.

Думали, свадьбу сыграем весной,

вышло – чужая сторонка.

Кто-то живым возвратился домой,

на моего – похоронка.

Трижды будь проклята всяка война!!

Спрячешь заступников в юбках!?

Сколько погибло за все времена

русских солдат в мясорубках!

Благо, что осень, а то бы сейчас

щи на плите прокисли...

плохо одно...» Приближается час

последнего времени жизни.

Кресло-качалка... окно... костыль...

занавеска, аккуратно расшитая гладью.

Глотая слёзы, сдувает беззубый рот пыль

с неодетого подвенечного платья.

Рокада

Ночь выдалась грязной. И мы об неё замарались.

Замаскировались. Ползли. Вы бы видели эту дорогу,

ведущую... кажется в ад. Мы в тот ад пробирались.

Кто был незапятнанным, быстро приблизился к Богу.

Удел незапятнанных – быть не как все. В самой гуще

чумазых. Так звёзды сияют в ещё неочищенном небе.

В атаку рванулись когорты живых, всемогущих,

не зная того, что лишь мёртвые есть путь к победе.

Мы их закопали – спокойных, уже невесомых.

Безгрешных, не смевших себя замарать... чистота погубила.

В нас тыкали пальцем, в нас! – грязных, усталых, бессонных.

Лишь смерть рождена для бессмертия. Или могила.

Ночь выдалась странной. От грохота остервенела.

Внезапно сбежав, растворилась, почувствовав явную слежку.

Оставила вскрытым плацдарм... Да какое ей дело,

что мясо взрывалось кишками с землёй вперемешку.

Всё быстро закончилось... Жаль, не для всех – кто-то выжил;

но не навсегда, лишь на время... чтоб месиво это пополнить,

чтоб сгинувшей жизни придать хоть какой-нибудь смысл,

чтоб долг свой последний пред сущим на свете исполнить.

Мы видели... То в кинолентах осталось за кадром.

Всё рты очищали руками от рвотной удушливой каши,

и слёзы втирали в ладонь. Табуном санитарным

мы шли как в бреду. И глаза обесцветились наши.

III

Смысл жизни загадкой остался для павших. Лишь трусам

дают умереть не взаправду, чтоб ими же и обозначить

пределы окопов... без меры отважным ресурсом

дано быть владельцем не каждому. Всё это значит:

бой ровно настолько закончился, чтобы исчезнуть

не тем, кто исчез – тем, кто выжил, оставшись на адовой сцене.

Исчезнувшим выпало пасть, но посмертно – воскреснуть,

назло похоронкам постылую смерть обесценив...

Мы тени воскресших считали повзводно... зачем-то

копаясь в карманах, пытались им дать имена; изымали

шинели и... (полно!). На верхнюю часть монумента

из рваной земли, не цветы – мы себя возлагали.

День выдался мутным. Что утро? – всё выпало напрочь:

то пили, то выли. Смеялись, ругались, клялись. Протрезвели.

Пусть нас обвинят... малодушие, трусость и алчность.

Пусть нас оправдают... вороны и хищные звери.

Молчали натужно. Беспамятство нас выдавало.

Смирились с уделом архивным – вовек оставаться немыми.

Уж всё рассказали лежащие в братских завалах.

Мы память свою в этих самых могилах зарыли.

Зарыли поглубже. Пусть то никогда не случится,

что видели мы. Никогда! Вольнодумцам амнистия выйдет,

бумага всё стерпит... да что она для очевидцев!?

Мы видели смерть. Как никто никогда не увидит.

День выдался сонным. Но мы и его прозевали.

Не жалости ждали – забвенья простого. Достались болезни.

В спокойных безропотных снах как могли, прозябали.

Вот только простились с рокадой... и тут же исчезли.

Когда надоело... прости нам, Господь, искушенье!

хоть в наших грехах кроме нас никогда и никто не замешан.

Мы сами себе подбирали слова для прощенья.

Лишь мёртвого можно любить, ибо мёртвый безгрешен.

Легли... кто куда, безымянные дети отчизны...

уж где довелось – кто от пули... тонули, взрывались, горели.

Отдав нам в бессрочный кредит недожитые жизни.

В подаренном времени мы, невзначай, постарели.

Очухалось Время... От кровью напичканной грязи.

Всегда послесловие битвы напишется теми, кто выжил –

они в каждый шаг добавляли кофейных фантазий.

Мы громко молчали! Но нас так никто не услышал.

Простят ли солдаты, которых мы – мы! – погребали?

Одетые в бронзу над вечным простором стоят. Не взлетели,

чтоб с нами остаться. Как блеск орденов и медалей.

Ночь выдалась грязной... и мы, на тот раз, уцелели.

Тогда – хоронили. Теперь за них встанем дозором.

Стервятники мчатся на шабаш: разрыли, смели, растоптали;

не крикнет никто из могил... с сатанинским задором

танцует над прахом солдатским взбесившийся Таллинн.

VII

Век выдался хищным... что гриф с окровавленным носом.

Раскаркалась всласть у руин, разошлась инородная нечисть:

вердикт проходимцев – фашист был повержен морозом.

Отлично, блядьё! мы в морозе том увековечим –

эстонскую гниль вместе с выплеском шляхетской спеси,

мадьярскую желчь, самурайскую прихоть, ливонскую погань,

рой бритоголовых туземцев, богемскую плесень.

Их мы хоронили... Опасно надгробия трогать!

Из сумрака прошлого ярче сияет Победа

Великая. Давшая жизнь. Даже падшей лжеротой витии.

Лекарством забывчивым станет дорога... вот эта,

ведущая... кажется в ад. Мы тот ад победили!

VIII

Не все, но дошли. До бессмертьем означенной цели.

Над Площадью Красной – Победы парадное Знамя.

Идут по брусчатке ряды пустотелых шинелей...

мы их по походкам... да что там! – по дырам узнаем.

Последнее время жизни

Вот и время пришло... заглянуть в зеркала изменений.

Начинает седеть голова, прорезается голос.

Ускользающий свет вызывает всё больше сомнений

в вечной верности звёзд, населяющих видимый космос.

Покидают мечты. И уже не проветрить пространства

в увядающем парке берёз. Или в скверике сосен.

Раздражает весна – да и лето – зелёным убранством.

Удивительным временем года становится осень.

Обесцвеченный мир отторгает оттенки и краски,

на природу глядишь дальнозорким расплывшимся взором.

И глубокие линии – словно в обрядовой пляске –

расплылись по лицу некрасивым тяжёлым узором.

Реже скрежет застолий. Бестелые стулья всё чаще

вспоминают о тушах гостей, захлебнувшихся в дружбе.

В полнолуние водка горчит; да и кофе не слаще

ослепительных лет, бесполезно подаренных службе

погребённой стране. Кот на пледе взывает к покою.

«Бог-то – есть!», кто-то это открытье подбросил.

Только вот пообщаться охота не с небом – с землёю.

И побыть человеком. Хотя бы ещё одну осень.

Поостывшая кровь вызывает потребность погреться,

погулять босиком во внезапно приснившемся детстве.

Осторожные боли, гостящие в области сердца,

не страшат. В преферанс выпадают лишь крести.

На исходе любовь, уживаешься с мыслью, что это

абсолютно нормально. Любить начинаешь Отчизну

больше пламенных женщин. И, вместо венка сонетов, –

венок из бумажных цветов на могиле жизни.