Рассказы / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Стакан молока

Однажды мне представилось, что будет, если я умру. Вокруг меня точно появятся бесы. Самое ужасное, что они никуда и не уходили, а всегда присутствовали рядом и нападали на наши души: в новогоднее застолье, в компании с друзьями, в транспорте и на улицах. Их невидимая армия, выстроенная плечом к плечу, с начала веков выступает из-под земли своими бесплотными тенями, хватает волосатыми лапами людей и тянет их под мокрую землю. И идут люди, а души их наполовину под землей. Ложатся спать, а присосавшиеся бесы пробуют бессмертность на вкус своими клыками. Как об камень точат, как глину отрезают, как песок зачерпывают. А душа под землей задыхается, и швыряют ее, бездыханную, в раскаленное ядро Земли. Погибла, пропала душа.

Пока что я жив, здоров и примериваю красную рубашку, выглаженную женой к Новому году. Мне тридцать два года, а я раз в десять хуже себя самого в детстве. Засыпал вчера и не мог понять, почему я так обмельчал. Разве с такой же тяжестью я ложился спать мальчиком, когда мать мне читала сказки про Ивана-дурака или когда под одеялом подписывал любовную открытку однокласснице? Смотрю на остальных: есть люди и хуже, и очень много таких же. А я думал, что вырасту, как они: сильными, умными, загадочными царями этой земли. А их надо было уличать. Они не послушали бы друг друга, а ребенка послушали бы. Но ребенок по своей наивности уверен, что все знают что-то, чего не знает он. Поэтому он не уличит, а если и уличит, будет чувствовать себя виноватым. Дети всегда и во всем чувствуют себя виноватыми.

Помню, мне было столько же, сколько сейчас Юле, моей дочке, то есть около пяти лет. К нам приехала погостить бабушка – папина мать. Мы остались дома вдвоем, так как я болел, а родители были на работе. Она поднесла к моей кровати стакан молока. Я привстал, протянул руку, и в то же мгновение горячий стакан выскользнул из рук и серой лужей разбился на ковре. Бабушка выругалась и молча, с хмурым видом, начала убираться. Мне было стыдно, я никак не мог заговорить с ней в тот день, да и она ко мне не ласкалась. Но я не подумал о том, что она вообще никогда ко мне не ласкалась. И искал причину только в себе. Даже после того, как пришли родители, я ни разу за вечер не привстал с дивана пошалить или поиграть с новой игрушкой – человеком-пауком, хотя и чувствовал себя уже здоровым. И все думал, что если позволю себе расслабиться, бабушка в ответ на мое незаслуженное веселье нашепчет маме про мою рассеянность, и та придет меня ругать.

Сейчас я знаю, отчего она была постоянно хмурая. Моя мать всю жизнь злилась на нее, а та отвечала ей тем же. Когда я еще не родился, папина сестра заставила бабушку переписать квартиру на себя. Она напирала на то, что живёт вместе с мужем и детьми в «двушке», что им мало места, к тому же приврала, что беременна третьим – так мать моя говорила. А бабку отправили в захолустную деревню. Для своих детей вроде бы тётка постаралась, а разве детям это нужно? Квартиры нужны взрослым. Детям нужны родители в небесных коронах.

Мать же с отцом всегда отличались острым чувством справедливости. Только, у отца это означало: «Главное, чтобы я вам ничего не должен был, а если вы должны, Бог вас рассудит», а у матери: «Все, что по справедливости мне и моей семье причитается, я заберу». И потому мать моя, одной ногой уже в гробу, до сих пор в душе своей вынашивает камень, бабке причитающийся, а камень этот вниз ее тянет. А бабушки и в живых-то уже нет.

Но отец мой тоже не святой. Однажды мать нашла в его куртке помаду. Они долго ругались, и он начал собирать вещи, а в один чемодан все не помещалось. Для того, чтобы в доме «ни одной тряпки его не осталось», мать пошла в магазин за пакетами. От злости она принесла целую коробку пакетов. А когда я начал плакать, велела мне закрыться в комнате и не выходить. На улице была зима. Я открыл балкон, чтобы успеть окликнуть отца, когда он выйдет из подъезда. Я не знал, что буду говорить. Вероятно, я бы просто пропищал «папа» и захлебнулся рыданиями. Но когда он сложил вещи в пакеты, мать порезала их ножницами вместе с одеждой. Отец остался дома.

И сложно, и больно ребенку представить, что в его семье кто-то друг друга не любит, что его семья не царская, а бесовская. И берет ребенок-царь все грехи на себя…

Когда настал тот момент, что я перестал винить себя и начал винить всех? Когда вышел из детства. Просто попал в ситуацию, в которую попадают все люди на земле. Вырос и женился. И жена тоже попала в такую же – вышла за меня замуж. И с тещей, которая живет с нами, у нас плохие отношение, а у жены со свекровью – они тоже просто попали в такую ситуацию. А душу свою так просто не расширишь, и ситуация ее заглотит, как заглатывала моих родителей, моих бабок и дедов, и прадедов.

Катя докрашивает ресницы, с важным видом открывая рот. Юлю уже одели, и ей жарко – мы вдвоем спускаемся на улицу. Она меня за руку держит, еле ножками передвигает в болоньевых штанах и спрашивает: «Папаа, а ты маму лювишь»? Я даже не успел подумать и говорю: «Люблю, все родители друг друга любят». А она поднимает ко мне голову: «Когда лювят, дарят цветы. А ты не далишь». Не знаю, о чем там в садике дети разговаривают, видимо, вчера кто-то хвастался, а моей нечего было рассказать. Только Катя у меня цветы терпеть не может – говорит, потрудиться не хочу, придумать что-нибудь оригинальное, и для галочки покупаю «с довольной миной».

Я любил жену, точнее я любил девушку, невесту. Но не прошло и полгода, как она начала на меня ворчать, брюзжать, пилить и прочее. Мы давно уже не разговариваем, а перекрикиваемся и обмениваемся колкостями. Нас это устраивает, так как семейная жизнь – это определенная ситуация, и никто не в силах эту ситуацию переопределить. Есть наверняка люди, которые стараются, но я не встречал тех, у кого бы это получилось.

С тещей мы не ругаемся, а только молчим. Помню, в первую неделю нашего знакомства она рассказывала, как в девяностые ее муж открыл офис в соседнем городе и через наемного работника продавал акции МММ. Заработал себе процент, которого в то время хватило на иномарку. Потом этого самого работника зарезал в подворотне обманутый вкладчик, а мужа ее так никто и не вычислил. Тёща рассказывала об этом мягко и будто виновато, но с нескрываемой гордостью, при этом показывая свое колье из чешского серебра с рубинами – подарок мужа. Ни один праздник, как я помню, без рубинов на ее шее не прошел.

Потоп или засуха, или война. Те, кто продавал акции МММ и чудесные средства для похудения, первыми побегут и затопчут тех, кто стоял и робко оглядывался. Уже сейчас, в комфортных условиях, они в цепких лапах бесовской армии, и души их уже дышат смрадом. Если сейчас эти люди отвечают: «А как еще выжить в этом мире? Кушать-то надо», убедительно кивая головой, выходя из салона своего авто, то с какой убедительностью они будут грабить квартиры людей во время дефолта и резать на пропитание соседей во время засухи? До бездны у них останется только один шаг, и они сделают его, и упадут…

И я его сделаю. Моя жизнь ничто, игра, в которую меня с рождения поселили, и я вроде бы знал правила, мне давали Библию, показывали церковь, но я не то чтобы проиграл, а даже не дошло до меня, что душа моя проигрывается без борьбы. И миллионы людей, живущие на Земле, виновны в том, что засыпали сладким сном, когда мою душу забирали без их сопротивления. А я виноват в том, что не кричал, не говорил, не шептал, а засыпал, закрывая тяжелыми ладонями два миллиона глаз.

Что во мне главным образом плохого? А то, что главным образом ничего хорошего и нет. Я никогда не изменял своей жене. Но уверен, что при возможности сделаю это. Искать в сетях каких-то женщин или заказывать проституток я, конечно, не буду. Но я готов к случайности, хоть и не жажду ее с нетерпением, так как знаю, что буду всю жизнь ходить с этим камнем на совести. Моя профессия недалеко ушла от продажи МММ, я риелтор – ненужный посредник и паразит экономической системы, не в поте лица своего зашибающий деньги. Помимо этого у меня в достатке других бесят и бесов. По списку смертных грехов я попадаю по каждому. Все они не в делах, а в мыслях и словах, но тем оно и страшнее.

Хотя и мало кто верит в возмездие так, как верю в него я. Я боюсь темноты, и бывают дни, когда даже с включенным светом, я засыпаю только к пяти утра. Нападает страх. Сегодня была именно такая ночь. Жена с дочкой спали в детской. Мы уже давно спим отдельно – Юля капризничает и тоже чего-то боится. Провертелся всю ночь с одного бока на другой, все какие-то тени мерещились за спиной. Я знаю, что нужно молиться. Я верю в бесов, а бесы во мне знают, что Бог есть. Но мысль, что ты не достоин прийти к Богу, что уже поздно, отводит меня от молитв.

Новый год - пьянка перед Рождеством. А ведь пост, хоть и не Великий, а на улицах дебош, разврат и чертова гулянка. И кресты на шеях. Если мужчины о них забывают, то женщины помнят. Помнят, что вместе с бусами крест на цепочке не смотрится, и сменяют его. Сменяют крест на бусы.

И на нашей улице праздник: мать, отец, теща, мы с женой и Юля у моих в квартире.

Дзинь-дон. Открыла теща, улыбается. Вышла из дома пораньше, чтобы помочь моим родителям со столом. В молоднявом платье и с толстым колье. Не к годам ей. При мертвом муже тем более.

На длинном столе накрыта белая скатерть с напечатанными еловыми веточками и красными бубенчиками. Вилки и ножи слева от тарелки, ложки – справа. Соки, шампанское, вино и сельдь под фиолетовой шубой. И стакан молока для Юли, который так нелепо смотрится за этим столом. Мать поспешно бегает из кухни в зал и обратно – переносит оставшуюся еду. Отец сутуло сидит на диване, смотрит советский фильм.

Катя уже отчитывает Юлю за желтое пятно на платье, и ей, видно, неловко перед свекровью, что дочь у нее такая шабутная. Юля же под мамины упреки бежит к сваленным в кучу подаркам под ёлку: «Бабуля, угадай, что мы с мамой тебе подарим? Это вкусно пахнет, и ты на волосы это делаешь», - и показывает, как бабуля духами прыскает на волосы. Моя мать угадала, но тут же нахмурилась, так как на прошлый Новый год Катя подарила ей набор дешёвых кухонных полотенец.

Марина Станиславовна разливает сок, кажется, что вот-вот ее тонкая рука не выдержит, и тяжелая коробка ударится об стол.

- Петь, а как с квартирами-то, подорожают ли с Нового года? - спрашивает она, улыбаясь мне. Денег у нее ни на какие квартиры нет, спрашивает, чтобы перед моей матерью выказать уважение к моему риэлтерскому профессионализму. И дернуло меня сказать: «А Вы-таки собрались переезжать от нас, мама?» Подбородок у нее задрожал, она резким движением встала и вышла из зала. Катя сверкнула на меня: «Ты что, больной?» Мать уткнулась взглядом в дверной проход, будто увидела привидение. Отец выпрямился и нахмурился. Юля тут же выбежала из комнаты, прокричав: «Бабушка плачет!»

Я хотел пойти за ней, сказать, что я молод и жесток, а главное, не могу сопереживать ей, оказавшейся в ситуации мне незнакомой. Но бесы, уже давно вцепившиеся каленой челюстью, потянули меня вниз – я не мог сделать ни шагу. Раздирали своими когтями мне рот – я не мог ничего сказать. Они помчали мою душу в коридор, пока она еще не успела опомниться. Волосатыми пальцами застегнули пальто и уже ухватились за дверную ручку.

«Папочка, не уходи!» - обняла мои ноги прибежавшая вдруг от Марины Станиславовны Юля. И они разбежались.

Я гладил Юлины волосы, не зная, что делать дальше. Катя со страхом смотрела на нас. Я удивился ее взгляду. «Не уйдет», - мягко поцеловала меня в губы и начала расстегивать пальто. Ее завитые волосы спадали мне на плечи. Тогда, в первый раз, у нее были точно такие же волосы.

Мы познакомились семь лет назад. Как ни странно, это было чудом, единственным чудом за всю мою жизнь. Чудом в буквальном смысле этого слова, означающем любовь. Мы случайно с ней встретились ровно три раза, как в сказках про Иванов. Сначала я увидел ее в вагоне метро, было утро. Кудрявые волосы, лежащие на меховом воротнике, и черные сапоги – все в коричневых пятнах от слякоти. И запомнил ее из-за сапог этих почему-то. Возвращался домой я уже под вечер. Подхожу к платформе и вижу девушку с такими же грязными до колен сапогами, стоящую рядом с милиционером, который вытаскивает длинным железным крюком ее сумку. Потом я узнал, что в суматохе её толкнул какой-то пацан. Волосы у девушки уже все выпрямились и сосульками лежали на воротнике. Мне отчего-то стало весело, и я подошел к ней в вагоне. Она еще сильнее прижала к себе сумку. Я спросил, все ли нормально, ничего не пропало? «Нормально, спасибо», - испуганно пролепетала она. «Хорошо», - сказал я и пошел к выходу, встав спиной к ней, хотя мне не нужно было выходить на этой остановке. И вдруг ужасно удивился, зачем подошел. Было и смешно, и стыдно. Я стоял, наверно, красный, как рак, в позе солдатика и почему-то боялся пошевелиться. Наконец, третий раз мы столкнулись на улице. Она спросила, где Бабушкинская, дом 17, я только начал отвечать, как она хихикнула, узнав меня. Волосы у нее уже были прибраны в хвост, и те же самые сапоги в пятнах.

Марина Станиславовна нам после рассказывала, что она в том месяце ходила в церковь и молилась, чтобы Катя нашла мужа, так как Кате было тогда уже двадцать шесть, и сидела она в девках без надежд и просветов. И мы поженились. Через несколько месяцев после знакомства, сразу как Катя забеременела, ни в чем не сомневаясь и ничего не просчитывая.

И теперь, опять как в первый раз, я стоял в коридоре в позе солдатика и не мог пошевелиться…

Мы снова сели за стол. Марина Станиславовна пытается накормить Юлю. В углу у окна стоит свежая ель, а на ней старые игрушки, еще с моего детства. Гирлянда моргает мягко, как Катя у порога поцеловала. У отца зазвонил телефон.

- Даа, ага, и вас, и вас и племяшек тоже поздравь от меня, ага, давайте.

Это была тетя. Каждый Новый год звонит ему и поздравляет, будто истории с квартирой и не было. Я взглянул на мать – она медленно поднялась, отошла куда-то и принесла шерстяной жакет отцу – врачи прописали носить для больной поясницы.

- Сестра? – встряхнула жакет, будто от пыли.

- Ага, - вздохнул он и мягко улыбнулся.

- Надевай давай.

Я уткнулся в фотоаппарат. На дисплее отец совсем стар, а я и не замечал. Когда у него усы успели поседеть? Худой совсем стал, опять сидит сутуло на диване, улыбается только, на всех смотрит. А до скул слезинка дошла. Раньше только в мороз у него такое бывало, а теперь даже в тепле, дома.

Поднялись с бокалами шампанского.

«Выпьем за то, чтобы все плохое осталось в прошлом году», - начал я и хотел сказать что-то важное и больное, но Марина Станиславовна торжественно воскликнула: «Да!» и поторопилась первой чокнуться со мной.

Юля, поводив вилкой по салату и так ничего кроме конфет за целый час не съев, запросилась на руки, посмотреть «бабины катинки». Новогодние картинки, которые моя мать приклеила на стекла. На левой стороне окна баран с пачками долларов, перевязанных красной лентой на горбе, а на правой - снегири в заснеженных еловых ветках.

Я вожу пальцем по нарисованным деньгам:

- Одну пачку тебе на конфеты, другую нам с мамой и третью деду с бабушками - чтобы каждому по пачке было в следующем году. Тебе кто больше нравится? Барашик или снегири?

- Птички, - сказала Юля.

Птичками этими она и спасется. А я чем? А я разбитым стаканом молока.

Дочки-матери

Глухо стучит мамино сердце под сорочкой. Олеся приникла головой: тук…тук…тук….

У девочки Саши из параллельного класса умер папа. Учительница сказала, что остановилось сердце...

Олесе не было жалко Сашу, с которой она и раньше мало разговаривала и которую с тех пор стала совсем избегать. Она чувствовала только жуткое удивление. И если бы внутри Олеси были глаза, они бы там широко открывались и хлопали, когда она обычными глазами смотрела на Сашино лицо.

Тук…тук… стучит еще, но будто медленнее. А если остановится? От этой мысли Олеся приподняла голову, и через мгновение плотнее зарылась под мамино крылышко. Мама так называла свою руку и, когда Олеся плакала, приглашала «под крылышко», а потом ласково убирала с лица спутанные волосы… В голове все сдавило от подступающих слез. Мама молодая, даже бабушка у них еще жива. Мысль, что бабушка жива, немного обрадовала Олесю, ведь мама не может умереть раньше нее.

Саша появилась в школе через две недели. Деньги, которые собрали ее маме, она взяла. Олеся не знала, сколько было денег, но ей немного захотелось, чтобы у нее тоже умер папа. Ей бы этих денег на многое хватило. На летающую фею из рекламы. И еще на что-нибудь.

Олесин папа давно ушел от них. От нее не скрывали, что он живет с другой тетей и покупает игрушки другим деткам. Олеся понимала, когда по телефону мама разговаривала именно с ним – тогда мама ругалась и говорила, что Олесю кормить нечем. Олесе от этих слов становилось до горечи обидно, и она сразу же начинала кричать из комнаты: «Мамаа, неет!» Мама строго цыкала на нее, прислоняя трубку к груди: «Олеся, тихо ты!» Олеся тут же прибегала на кухню и, стуча кулаками по маминым бедрам, отчаянно требовала: «Скажи, что я не голодная, мамочка, нет!» Мама еще больше злилась на папу и вскоре бросала трубку...

«Олеся, перестань вертеться, завтра не встанешь», – вдруг пробурчала мама.

От строгого маминого голоса все страхи вмиг исчезли. Притихнув и закрыв глаза, Олеся заснула.

Мама проснулась в семь. Олеся слышала будильник, но знала, что ее разбудят позже. На кухне загудел чайник, потом зашипело на сковороде масло. Эти звуки теплом растеклись по телу. Они были вестником самого важного – мама не умерла, не сейчас. И не хотелось ни засыпать, ни просыпаться, а только дремать с этой солнечной мыслью.

У соседей через стенку заиграла иностранная песня. Олеся смогла понять только «love» и «my». Увлекаясь танцевальным ритмом, она застучала пальцами по матрасу, будто по клавишам фортепиано, но легче и небрежнее. Песня предвещала еще неизведанное веселье и вела в будущее, была самим будущим – загадочным и счастливым.

Готовя на кухне, мама тоже услышала эту песню сквозь звуки шипящего масла и утреннего цапанья метлы об асфальт, доносившегося из окна. И ненадолго вспомнила школьное время, когда эта песня только вышла в эфир. «Почему сейчас все не так, как она представляла?» – подумала она вскользь. Но попытка ответить на этот вопрос вызвала только прилив тоски, и мама в очередной раз сделала вывод: молодость просто обманула ее.

Мама взяла из косметички зеркальце, чтобы успеть накраситься. К тридцати годам она выглядела старее своего возраста – ее это огорчало. Разве только упругую и высокую грудь по-прежнему не покидали молодые силы. И внутри самой мамы до сих пор жила одна молодая искорка. Она разжигала огонь, когда мама нравилась мужчинам, когда ей дарили подарки и подвозили из клуба домой. Эта искорка родилась в девичестве и все еще не перегорела.

– Олесь, вставай, – поцеловала она дочку в лоб.

Олеся делала вид, что спит – мама начала злиться.

– Если не проснешься, оставлю тебя здесь! Все, – встала мама с кровати и, не колеблясь, направилась к двери.

Прикидываться спящей Олесе уже не хотелось, ведь в школу все равно бы пришлось собираться или еще хуже – оставаться дома одной. Но и просто так встать она не могла. Олеся надеялась, что мама еще раз ласково подойдет к ней, погладит по лбу и вкрадчиво и нежно попросит встать. Уже сожалея о своей игре, она будто чувствовала на себе мамину нежную руку и теплый поцелуй.

– Ты портфель собрала? – крикнула мама из кухни.

Олеся нечаянно ответила «да» и обрадовалась, что нехотя обнаружила себя.

– Проснулась, наконец, – зашла мама в комнату. – Одевайся быстрее и блины кушать.

На обеденном столе осталась лежать мамина косметика. Прозрачный мешочек, заляпанный кое-где фиолетовыми тенями и черточками туши. Силуэты волшебных тюбиков с английскими буквами приковали Олесин взгляд. Хорошо бы сегодня после школы попробовать все это до маминого прихода. Когда-то давно Олеся уже пробовала накраситься помадой, но на ней она смотрелась совсем не так, как на маме. Сейчас же она почувствовала в себе больше умения и сноровки.

– Посмотрим сегодня, что у тебя по русскому будет за четверть, – сказала мама будто по привычке, и вспомнила, что вечером нужно пораньше уйти с работы и отвезти ребенка к бабушке. Еще успеть собраться – в семь подъедет Паша.

У Олеси опустилось сердце, она знала, что у нее будет три. Свернутый в трубочку блин стал каким-то чужим, словно это не ее вовсе блин, а другой девочки, а она, Олеся, не имеет права макать его в сгущенку и есть.

Закончился последний учебный день. По русскому поставили три. Олеся на другое и не надеялась, разве только самую малость. Вернувшись домой и сбросив грузный портфель в коридор, она начала, торопясь, искать место, куда можно было бы спрятать дневник. Но в маленькой однушке не находилось ни одного шкафчика, который мама не могла бы случайно открыть.

Взывая к летней неге и беспечности, сквозь оконное стекло проникли толстые весенние лучи. Олеся присела. На обеденном столе продолжала лежать мамина косметичка. На мгновение стало даже легко и весело, словно тройки и не было. Олеся давно хотела попробовать намазаться тушью. Взяв мамино зеркальце, она провела толстой чернявой кисточкой по ресницам, но тут же задела глаз и закрутила тушь обратно. Еще рано. Настоящая жизнь еще впереди. Когда она станет старшеклассницей, а мама начнет покупать ей лифчики и туфли на каблуках, а в школу разрешит ходить с распущенными волосами.

В коридоре послышались шаги. Олеся быстро положила косметичку на место.

– Олесь, сейчас кушать и к бабушке, – сказала мама с порога.

У бабушки всегда полный вкусностей холодильник и свободный компьютер, на котором можно сколько угодно смотреть мультики. От радостной новости Олеся забыла про дневник.

Посмотрев на дочкины туфли, мама вспомнила, что забыла купить Олесе сандалии, чтобы одевать их с носками. Бабушка сейчас точно начнет ворчать… Мама недовольно вздохнула.

Бабушке шел уже седьмой десяток, и сказать, что она выглядела моложе своих лет, нельзя было. Она продолжала работать на вокзальной кассе, хоть и брала уже только половину смены. От долгого сидения поясница ныла так, что ее потом невозможно было размять, да и пошатывало иногда от усталости по дороге до дома.

Когда пришли Олеся с мамой, бабушка хозяйничала на кухне.

– Это мы, – зашла мама в квартиру.

– Ага, проходите, – сказала бабушка, переворачивая котлеты. – Надолго ли теперь? – спросила бессильным голосом.

– До завтра. Я пораньше зайду, – ответила мама, торопясь уйти и уже целуя Олесю на прощание.

Бабушка слегка покачала головой, мол, знаю я, как ты пораньше зайдешь, прогуляешь до утра, проспишь до обеда и придешь к вечеру, если не на следующий день. Ребенок каждые выходные у бабки, матери не видит и домой идти не хочет. Да разве такое возможно, чтобы ребенок к матери родной не хотел домой идти?

– Покормила хоть?

– Она ничего не съела почти, пару ложек супа только.

Олеся, нахмурившись, замычала «нее», но больше для вида, так как кушать уже хотелось.

– Пошла я.

– Давай, давай, – уже в закрытую дверь сказала бабушка. – А мы с тобой обедать будем, – обратилась она к внучке.

Олеся долго стояла в ванной и намыливала руки новым, только развернутым бабушкой, хозяйственным мылом, смотря на себя в не заляпанное, как у них, засохшими каплями зеркало.

Бабушка намазала на котлету сметану. То ли от голода, то ли сметана действительно делала мясо вкуснее, но Олеся подумала, что теперь будет просить маму готовить именно так.

– Как в школе дела?

У Олеси все опустилось. У нее же тройка по русскому! Где она оставила дневник?! Она же его не успела спрятать... Он остался на столе – мама его найдет.

– Нормально, – попыталась непринужденно ответить Олеся.

«Несчастный ребенок, – подумала бабушка, – с утра встает, учится. Так еще дома мать не кормит и по мужикам чужим бегает. Неужто мы так раньше жили, дед? – переведя взгляд на портрет умершего мужа, стоявший рядом с иконами, думала бабушка. – За что мне одной на Настькины несчастья смотреть?»

Олеся привыкла, что бабушка часто молча разговаривала с деданым портретом, и в такие моменты старалась не смотреть в ее сторону, как будто бабушка делала это тайком от нее.

«Подрастет немного Олеська, и мне к тебе уж можно будет на покой», – обдумав еще что-то, прошептала бабушка.

Мама едва успела собраться. Приготовила мясо, приняла душ, еще раз накрасилась, и сменила постельное белье. Обвела взглядом давно немытый пол – «много чести будет», и не стала убирать. На столе в прихожей лежал Олесин дневник.

«Ну-ка, ну-ка, неужели ей четыре все-таки поставили, раз она на виду его оставила», – подумала мама, открывая его. Но там стояла тройка.

«Значит оставила, чтобы я узнала без ее присутствия. Но так, может, даже умнее. Я в детстве обычно прятала». В этот момент мама ясно вспомнила один вечер. Хотя и не могла точно сказать, связан ли он был с тем, что она прятала дневник или нет. Сколько ей было? Может, шесть, а может восемь. Было холодно, вечер, вокруг – ни души, только она и бабушка возвращались откуда-то домой. Мама была обиженная, и поэтому плелась сзади. Бабушка не оборачивалась, и, уязвленная ее твердостью, мама вдруг остановилась. Бабушка продолжала идти – завернула за пятиэтажку и скрылась из вида. Испуганная мама, уже забывшая обиду, побежала за ней вслед. Она хотела закричать на всю улицу: «Мама», но, завернув за тот же дом, узнала впереди ее силуэт. Бабушка продолжала идти в том же темпе. Мама тихим, но быстрым шагом, чтобы бабушка не заметила ее отставания, приблизилась, не доходя, как и прежде, пары шагов. А затем и совсем поравнялась. Так они и дошли до дома, не обмолвившись ни единым словом.

И только сейчас мама вдруг так ясно осознала, что, сворачивая за дом, бабушка знала, что она не идёт за ней.

Паша приехал с пустыми руками. Мама встретила его с едва скрываемым недоумением. Он это заметил, но сам продолжал широко улыбаться.

– Привет, сладкая, – притянул он ее за талию.

«Да ты, я смотрю, уверен в себе», – подумала мама, слегка отстраняясь.

Возле порога лежали тапки, оставшиеся от мужа. Она специально достала их для Паши, но сейчас обуть не предложила и прошла в комнату. Сев на кресло, она начала рассматривать себя в зеркало, висевшее на стене напротив. Мама была в однотонном синем платье без лишних деталей, которое, несмотря на это, очень выигрышно облегало фигуру, а капроновые колготки хорошо сужали ляжки. Закинув ногу на ногу, она присела на стул так, чтобы побольше оголить ногу из-под платья.

«Посмотрим, что ты будешь делать», – злорадно подумала она.

– Девчонка-то не придет? – разуваясь, спросил Паша.

Мама сначала не поняла, про какую девчонку он говорит. Но заметив, что он смотрит на Олесин портфель, оставленный в коридоре, догадалась. Она итак чувствовала себя униженной из-за того, что постаралась, приготовила мясо, купила дорогой торт, а он пришел с ней переспать, даже не удостоившись купить цветы или бутылку. А теперь еще позволяет себе ее дочь называть девчонкой.

– Мою дочку зовут Олеся. Это ее дом, когда захочет, тогда и придет.

– Как бы не в тот момент-то не пришла, – сказал Паша, смеясь совсем простодушно и без злобы. – Я в туалет зайду?

– Вон там, – показала мама.

Да что же он вздумал про себя такого! Неужели он считает, раз у меня ребенок, я кинусь на любого, лишь бы взял?

Выйдя из туалета, Паша не знал, что говорить, и продолжал искренне улыбаться.

– Суп будешь?

Паша помялся.

– Может, что-нибудь выпьем? – спросил он подсмеиваясь.

– А ты что-нибудь принес? – ликуя про себя, ответила мама.

– Неет, но я могу сбегать, – сказал он, оставаясь довольным собой.

– Давай, беги.

Мама поспешно выпроводила его. Защелкнулась дверь, и она поняла, что ни за что не впустит его больше. В углу коридора лежал Олесин портфель.

«Возвращайся к себе домой», – написала смс. Паша несколько раз позвонил – она не взяла трубку.

Зайдя на кухню, мама первым делом достала сковородку с мясом, и не перекладывая в тарелку, начала есть.

Ну, а что делать, первый сорт уже давно разобран. Но на хороших она раньше не смотрела, да и сейчас бы положа руку на сердце не взглянула, как бы здравый рассудок ни подсказывал. Так она в школе послала страшного одноклассника. А он единственный, кто ей за всю жизнь подарил украшение, не считая мужниного обручального кольца. Серебряный кулон сердечком… Так как он, никто не ухаживал и так долго не добивался. Не побоялся, на выпускном признался, стих рассказал даже. Наверно, сам сочинил. А сейчас в Москве, хорошо зарабатывает. И симпатичным стал.

Обычно воспоминания об упущенных мужчинах не вызывали большого сожаления, но не сейчас.

За просмотром очередной серии мелодрамы по кухонному телевизору, бабушка не торопясь состряпала еще одну сковородку котлет. Олеся бегала то в зал за компьютер, то к бабушке на кухню.

– Баб, а ты во сколько лет замуж вышла? – спросила вдруг Олеся.

– За деда-то? – переспросила бабушка, будто вспоминая. – За деда, Царствие ему Небесное, я вышла, когда мне двадцать семь было, – облокотившись на подоконник, с нежностью начала рассказывать она. – Засиделась я тогда в девках… Мать моя, покойница, Царствие ей Небесное, не хотела меня отдавать, не молод ведь был он уже, да еще разведенный. В то время это ого-го! – погрозила бабушка пальцем, подумав, что сказала лишнего. – Не то что сейчас, творят, что хотят.

– Ты его любила, баб? – заинтересовалась Олеся.

– Любила, не любила, дом уже свой хотелось, очаг, – строго сказала бабушка, думая, что рано Олесе еще про любовь-то спрашивать. – А он, конечно, ухаживал хорошо, ни на шаг не отходил. Я тогда девка добротная больно была, круглолицая, и не думала, что глаз на меня кто положит. А он положил, в душу смотрел... Не на внешность смотреть надо, вот так вот.

– Жили-жили, не тужили, – вздохнула бабушка после недолгого молчания, – и прибрал его Бог, сердечко слабенькое было. Упокой душу раба Божьего, – бабушка перекрестилась и поклонилась иконе Божьей матери, стоявшей на подоконнике.

– Жизнь-то она штука тяжелая, хоть и простая проще некуда, Олесенька. Господа почитай, да мать свою люби и слушайся, – бабушка погладила ее по голове.

Надеясь еще что-нибудь интересное услышать, Олеся не торопилась идти в зал. Но казалось, заговорив о Боге, бабушка уже не вернется к прежнему разговору, не расскажет, как же именно дед ее любил. Неужели больше ничего не расскажет? Олеся хотела еще спросить, как же слушаться мать, если бабушкина мать не хотела ее выдавать замуж, но было неудобно – бабушка уже занялась вдруг обнаружившейся пылью на иконе.

Стукнула входная дверь.

– Это я, – торопливо и громко назвала себя мама.

– Мамаа! – подбежала к ней Олеся.

– Ух ты как рано! Даже не позвонила! Нагулялась уже? – вышла из кухни радостная бабушка.

– Собирайся, Олесь, – мягко скомандовала мама.

– Да посиди немного-то, поешь, котлет еще нажарила. А то только бегаешь туда-сюда.

– Мама, да, давай посидим! – подумала Олеся о том, что как раз не досмотрела мультик, и побежала в зал за компьютер.

Мама с бабушкой сели ужинать.

Накладывая котлеты, бабушка предложила добавить сметаны, но мама торопливо отказалась. «Со сметаной-то вкуснее», – пыталась уговорить. «Нет уж, спасибо», - усмехнулась мама. Бабушка, вспомнив с каким аппетитом кушала Олеся эти котлеты, с болью о чем-то непоправимом подумала, что слишком поздно уже что-то говорить. Дочь ее больше не слышит. Но чувство кровной и никем не отменяемой власти матерей над своими детьми было сильнее всяких мыслей.

– Нормального тебе мужика надо... У Надьки Топтыревой сын ведь давно уж развелся. Работящий, здоровый мужик, матери слова лишнего не скажет.

– Мамааа, – басом протянула мама.

– Ну это по ее вине развелся-то, она шалавила от него. А что мама? Ребенку отец нужен, а не твои ушел-пришел.

– Уж лучше ушел-пришел, чем как вы с папой жили, – отрезала мама.

Бабушка молча взяла со стола соль и, не торопясь, насыпала себе в тарелку. Мама искоса наблюдала за ней. Бабушка принялась за свою котлету. Прошло несколько минут. Дожевав последний кусочек, она прервала молчание.

– А кто сказал, что жизнь легкая-то будет? Всякое было, что уж греха таить. И гулял дед, и пил. Но терпеть ведь вместе надо, а не к другим мужикам в отместку убегать.

– Терпееть? – удивилась мама. – А ребенка тебе своего не жалко было? Когда папа меня ремнем хлестал? Когда он ко мне в школу пьяный ввалился? Нет, тебе не было меня жалко, ты и не спрашивала, как я себя чувствую!

Бабушка осторожно прикрыла дверь из кухни. Так у двери и осталась, не садясь.

– Только его жалела и около него бегала, Коленька, Коленька… – уже тише закончила мама.

Мама замолчала, остановив взгляд на старых часах с кукушкой, чтобы на чем-нибудь его остановить. Из распахнутых глаз катились слезы. Позади стояла бабушка.

– Всех было жалко. Такова судьба у нас значит. И ведь вытащили деда-то… – бабушка положила руки на мамины плечи.

Мама нервными глотками стала пить чай.

– Как оттикают, так и умру я. Остановятся… значит зовет меня к себе матушка моя. А ты же на кого с Олесенькой останешься? Что же я деду-то нашему горемычному скажу? Не сберегла, не пристроила? – спокойно и равномерно приговаривала бабушка.

Мама знала, что эти старые часы давным-давно были подарены бабушке как приданое. Но никогда раньше бабушка не говорила о них так. С полной верой в свои глупые и страшные мысли.

– Хоть какой, да один должен быть, постоянный, – как точку поставила бабушка.

Мама, ничего не ответив, продолжала смотреть на часы: стрелка слабо отмечала тик…тик…тик…

На кухню стала стучать Олеся.

– Ты чего прибежала-то? – не давая пройти к маме, нависла над ней бабушка.

Олеся сказала, что досмотрела мультик, но заметив заплаканную маму, остолбенела: «Мам, ты чего?»

Мама, услышав про мультики, вдруг вспомнила про оставленный на столе дневник: «Уроки лучше бы учила, мультики она смотрит», – сказала она и на последних словах, сама, не ожидая того, рассмеялась. Бабушка тоже начала улыбаться.

– Тройку схлопотала, да? – стараясь быть серьезной, спросила мама.

Олеся опустила голову – вот он, настал этот момент. Но настал он совсем не так, как она того ожидала. И мама говорила совсем не так. Олеся даже почувствовала, что она вовсе ни в чем и не виновата.

– Ладно, иди. В следующем году шкуру с тебя сдеру, только попробуй у меня трояки получать, поняла?

Олеся, кивнув, убежала в комнату. Впервые она почувствовала такое облегчение, вдруг явившееся после стольких переживаний. Но отчего же плакала мама… этот вопрос зародил в ней новый страх.

– Ишь, троечница! А я же спрашивала, как в школе, нормально говорит… – продолжала ласково смеяться бабушка.

Они смеялись, смотря друг другу в глаза.

Бабушка провожала маму и Олесю взглядом, стоя у окна. Вот, уже подошли к автобусной остановке. И в ту же минуту затерялись в толпе ожидающих людей.

«Видимо, опять автобус сломался», – подумала бабушка.

Она вспомнила, как с утра садилась с этой остановки, чтобы до рынка доехать. И тоже полным-полно людей в автобусе было. Кто сидел, кто стоял. Место уступил молодой совсем паренек. И как-то робко так, даже стыдливо предложил: «Бабушка, садитесь». Что он интересно думает, когда старых видит? Наверно, уже как на мертвых смотрит. А все-то мы и живы, и мертвы одинаково. Все в шажочке друг от друга. Как в этом автобусе все вместе по жизни и едем.

Этот паренек еще не видит, а я всех вижу, каждого чувствую, каждый внутри меня есть. Потому как каждый из нас ребеночек чей-то. И у старух, и у мужиков больших мать есть.

Бабушка вспомнила свою матушку и, как сейчас, увидела ее. Заходят они с Колей в дом, а матушка сидит на полу, чернику перебирает. Коля-то сразу: «Собирай, матка, приданое». А матушка как встала, так и стоит, смотрит на них, будто ребенок испуганный. То на одного посмотрит, то на другого. «Людкааа, – заголосила матушка, – дура ты девка», – и заохала, хватаясь руками за голову. А сама двумя ногами-то на чернике стоит, придавила ягодки и не замечает.

«И все-то мы детки малые и детками останемся», – прошептала бабушка.

Куколка

Вдоль аллеи горели фонари. Повсюду чувствовалась тихая, но непрекращающаяся борьба, то состояние природы, которое никогда не покидает ее насовсем. Лужи вместе с опавшей листвой за неделю успевали замерзнуть, потом пополниться, а затем и вовсе иссохнуть.

Сергей остановился возле одного из фонарей, не дойдя сотни метров до назначенного места. Он был одет по погоде, а выражение лица неизменно серьезное. Но будто что-то противное несправедливо заползало в его чистую веселую жизнь и вызывало неутомимую жалость к себе. «Как же это глупо вернуться теперь обратно, – думал он про себя. – И как же фальшиво сейчас остаться». Ему нечего было сказать своему другу Косте, который был серьёзно болен, и нечем было его поддержать. И потому, как сброшенный деревом лист, тянуло ветром обратно домой, и не было ни единой горсточки силы внутри, чтобы заставить себя стоять твердо. Сил хватило только на то, чтобы выйти из ненавистного дома, где уже неделю они живут с отчимом вдвоем.

«А если Костя умрет?» – подумал Сергей, и ему стало страшно. Не за Костю, не за себя, а просто страшно от той жестокой и неуправляемой силы, которая выхватывает людей одного за другим без разбора из этой жизни. Он почувствовал себя сильным и везучим, ведь вокруг него происходят такие страшные случайности с казавшимися дотоле равными тебе людьми, а его не задевают.

Вокруг плафона, одетого на желтую лампу, тем временем кружилась бабочка. Она все не осмеливалась сесть на него. Ее крылья напоминали павлиний хвост, хотя были не такими яркими. Сергей вдруг подумал, что ее красота не в раскраске крыльев, а в тонком и хрупком изяществе, с которым она их носит. На несколько мгновений она зависла в воздухе. От нечего делать он присмотрелся и был удивлен, что ее туловище оказалось противным насекомым. Встав на плафон, бабочка тут же упала вниз на мокрую каменную плитку. Еще несколько секунд она то прыгала, то замирала, а вскоре и совсем затихла. «Вот как эта бабочка, обжегшись о плафон, может умереть и Костя, раньше времени, просто так и ни за что», – подумал Сергей.

Вдруг на горизонте появилась знакомая темная фигура. Сергей весь вытянулся. Фигура свернула в соседний двор. Значит, не Костя. Тонкая нить внутри оборвалась, и обрушилось все, что она держала.

– Ало, Кость, извини, что поздно, не могу подойти сегодня вообще никак. В универе тогда увидимся. Давай, до завтра, – Сергей бросил трубку и глубоко вздохнул.

«Что за ерунда со мной происходит, – подумал он с отвращением к себе. – Не могу и все тут», – добавил шепотом. Но вдруг явившаяся легкость уже понесла его в сторону дома, подгоняя, пока он ещё не успел опомниться.

В комнате у Сергея всегда было тепло, даже сейчас, ранней осенью, когда уже наступили холода, но отопления еще не дали. Отчим поменял окна сразу, как только появился, еще семь лет назад. Неровная белая краска на темном дереве сменилась гладким европейским пластиком. Но задул ветер с другой стороны. И холод начал пробиваться не с улицы, а из стен собственного дома.

Отчим поселился у них сразу, без лишних притираний и вопросов, если не считать две субботы, проведенные в торговом центре втроем. Настольный футбол, чизбургер, мороженое и кино. А еще он оплатил покупку ботинок для Сергея, и мальчик не мог понять, почему мать приняла помощь охотно и слишком ласково от малознакомого дяди. Понял всё потом, в следующую субботу, на третью неделю их знакомства, когда отчим заехал в квартиру. Именно в те выходные он купил новые окна и наказал звать папой. А вскоре за этими окнами впервые свили гнездо ласточки. Мама обрадовалась и сказала, что их прилет к счастью. Как будто без отчима не было счастья...

Спроси сейчас у Сергея, что он запомнил особенно хорошего или особенно плохого за эти годы. Выйдет-то по паре эпизодов туда и сюда, и те не сразу вспомнит. Он не мог честно про себя назвать Антона плохим – как человека он признавал его хорошим, особенно если немного отойти в сторону, зажмурить глаза на пару секунд, открыть и еще раз взглянуть на него. Но кто виноват, что отношения сшивались тонкими нитками? Не они выбирали пряжу, а сил мягко и сосредоточенно вышивать общую жизнь ни у одного из них не было. Каждый искренне хотел полюбить и принять другого, но если бы хоть кто-то полюбил по-настоящему, обогатилась бы пряжа, и неумелый шов не порвал бы ее.

Лязгнула входная дверь. За ней появился отчим.

– Быстро как. Что, продинамила тебя баба? – приветствовал он Сергея звонким басом.

Не прикладывая к этому особенных усилий, Антон всегда выглядел мужественно. Даже когда он громко и искренне смеялся, на лице лежала тень суровости. Рассмешить же его было нетрудно, он сам всегда рад был оскалить свою бравую улыбку.

Сергей никогда не понимал его шуток и почитал невинные хохмы за желание унизить и оскорбить. Он ничего не ответил. У отчима же, наоборот, сегодня было хорошее расположение духа – врачи, наконец, дали положительный прогноз на беременность мамы Сергея, которая сейчас лежала в больнице на сохранении.

Сергей аккуратно снял пальто, отряхнул его от чего-то невидимого сильными и неторопливыми движениями рук и также размеренно, не спеша, повесил его в шкаф. У ног Сергея мешалась Ласка, старая мамина овчарка. От радости ей хотелось лаять, но каждый раз она заглушала порывистый «рыывк», зная, что так «нельзя».

Отчим, отхаркиваясь, пошел на кухню.

– Суп сварил, ешь, – сказал он, включая чайник.

Сергей не хотел есть еду, приготовленную отчимом, но выбора у него не было, и он старался хотя бы не показывать свой голодный энтузиазм. И потому перед тем, как сесть за стол, переоделся в своей комнате в домашнее, помыл руки и уже после этого направился на кухню.

«Да нормально, что с ним будет, взрослый парень уже», - услышал он голос Антона. Прихлебывая чай, тот разговаривал с мамой по телефону. Сергей остановился в дверях и прислушался. Просит закупить что-то в магазине, еще, видимо, спрашивает, как у сына дела.

– Ты в больницу идти собираешься? – спросил Антон, как только повесил трубку.

Сергей хотел навестить мать, но обида и гордость, вызванная этой обидой, мешали ему. «Случайно проговорились про беременность, посвящать меня не хотели, нафиг я там нужен», - думал он.

Антон с минуту помолчал, Сергей молчал тоже.

– Ты понимаешь или нет, ей родить надо, нервничать нельзя, а ты ходишь постоянно, как бык на всех смотришь, – сказал отчим прямо и четко и хотел еще что-то добавить, но передумал.

– Эта жизнь очень жестоко по нам бьет, – продолжил он спокойнее. – Но это хорошо. По тебе еще толком она не попадала, поэтому ты такой взъерошенный мальчишка.

Не произнеся ни слова в ответ, Сергей ушел в комнату.

Отчим громко отхаркнулся, постоял с минуту, подбоченясь, и налил себе еще чая.

Антон всегда осознавал, что в пасынке есть какая-то эмоциональная недоразвитость, мелочность, и не удивлялся этому. Не удивлялся и тому, что Сергей всегда был закрытым, как бы себе на уме. Но вел себя почему-то всегда так, будто всех этих «недостатков» у Сергея быть не должно вообще и сразу. Как будто эталон мужчины один, а других вариантов быть не может.

Десять лет тому назад, еще до встречи с мамой Сергея, Антон потерял жену и маленького сына в автомобильной катастрофе. Они ехали где-то под Питером на дачу к друзьям, и на проезжую часть выбежал лось. Животное встало прямо посреди дороги. Его мокрые, будто коровьи глаза, были спокойны. Не шевелясь, оно смотрело на подъезжающую все ближе машину. После того случая отчим сильно пил, но новая возможность жить выходила его, поставила на ноги. А одну занозу вытащить не сумела – недоверчивую оглядку на свою проклятую судьбу, которая небрежно, но тихо-тихо, животными своими клыками может унести его семейное счастье к себе в потайное логово.

Но ребенка родить не получалось – Антон поначалу приходил в отчаяние, а затем и вовсе ожесточился. Участились ссоры с новой женой, которая ко всему прочему чувствовала себя виноватой. Антон не был против и Сергея, он скорее не представлял себе второй брак без ребенка жены. Не видел рядом с собой женщины, которая не была бы отёсана заботой о детях. Но роль должника почему-то выбрал не для себя, а для пасынка. Поучал, наставлял, требовал уважения, будто с самого рождения заботился о нем.

А Сергей помнил своего отца. И узнал бы его даже без фотографий, хранящихся в старом альбоме. Родители разошлись, когда ему исполнилось шесть лет – отец был неудавшимся музыкантом и сильно пил. Сейчас никто не мог сказать, где он, и мать боялась случайно узнать что-то страшное, надеясь, что он все же уехал к свекрови в Магнитогорск и оклемался от своей болезни. Кроме фотографий и старой коробки с нетронутыми струнами у Сергея осталась теплая и ноющая память о нем. Он точно знал, что они вместе играли в прятки, и до сих пор помнил запах кожаной папиной дубленки с искусственным мехом, за которой прятался в шкафу. Дверца этого шкафа, не желая затягивать детские раны, до сих пор скрипит, обманывая наивное сердце. Но дубленки за ней уже давно нет…

Утром земля с тусклой и вялой травой кое-где еще удерживала нежный иней. Тонкие деревья будто подтянулись за ночь и, зажатые серой изморозью, застыли в новом виде. Запахло зимой.

Сергей как обычно выгуливал Ласку, сидя на лавочке у подъезда и ожидая положенного на прогулку времени. Собака скрылась за кустами. Сергей присмотрелся – Ласка гонялась за хромым голубем, но он не стал вмешиваться.

«Собака – единственное существо кроме матери, которое способно принять человека таким, какой он есть, – думал Сергей, разглядывая лужи под ногами, – а может, Ласка любит инстинктивно и, конечно, полюбила бы любого другого хозяина. И мать. Она ведь тоже, получается, любит инстинктивно, потому что в ребенке часть ее самой. И полюбила бы другого своего сына точно так же, как и меня. И полюбит. Но почему так сложно принять и полюбить человека не родного, чужого?»

Сейчас, когда мама так поздно забеременела, Сергей останавливал себя на мысли, что где-то в самой глубине своего сердца ненавидит еще не родившегося ребенка за то, что тот может погубить мать. Ненавидит и за то, что если не погубит, то заберет всю маму навсегда. И он останется один. Правда, Сергей уже давно съел себя мыслью, что никому не нужен и что его держат из жалости. Что он, как напоминание о ненавистном прошлом, о ненавистном отце, остается больным местом новой маминой семьи. Но почти также давно он оброс твердой плотью и сформировал иммунитет к этой заразе в голове. И сейчас было не время снова страдать из-за нее.

– Ласка, домой! – закричал Сергей.

Собака лишь гавкнула в ответ, давая понять, что она слышит, но от голубя не отступилась. Наконец, извернувшись и подпрыгнув, она зажала добычу клыками и побежала к хозяину. Глаза собаки не выражали ничего - ни радости, ни удивления от впервые пойманной добычи.

– Фу, фу, выплюнь эту гадость! – скомандовал Сергей. Она опустила голубя на землю и, виляя хвостом, радостно залаяла.

На пары Сергей шел медленно, все размышляя про мать, отчима и ребенка, но так и не надумал ничего, что облегчило и расслабило бы его. Но все же он чувствовал, что как бы то ни было, он принял новость стойко. Да, мама его любит и да, им с отчимом нужен общий ребенок. Пытались давно, а вышло только сейчас. Зато сколько разговоров было первые года два, и зачем они посвящали в эти разговоры его, еще ребенка? Сначала радостно спрашивали, хочет ли он братика или сестренку, потом с тоской в голосе говорили, что братик задерживается, а затем и вовсе перестали упоминать об этом, но тяжело нависшая в доме безысходность выдавала их. Вот так оно и случается – нежданно-негаданно. Выросло дерево и никого не задело, а пока по земле ходили, готовились, разговорами всю почву перетоптали.

Когда Сергей зашел в аудиторию, лекция уже подходила к концу. Профессор исписал формулами половину доски. Говорили, что ему всего лишь семьдесят, хотя выглядел он лет на девяносто, мало что слышал и держал мел дрожащей рукой. А был когда-то кандидатом в мастера спорта.

Сергей подсел к Косте, потому что чувствовал свою вину перед ним и потому что не сесть рядом было бы преступлением. Костя, худенький темноволосый парень, как всегда сдержанным, но мягким жестом пожал руку Сергею. И снова увлекся лекцией, продолжая аккуратно записывать формулы в тетрадь.

Костина живость приятно удивляла. После того, как он узнал о своей болезни, он стал посещать все без исключения пары, завел еще несколько приятелей среди однокурсников помимо Сергея, а главное нашел в себе храбрости позвать на свидание лучшую девушку курса, с которой толком и не общался до этого. Правда, на встречу она так и не пришла.

Кто-то из аудитории задал вопрос. Профессор никак не отреагировал – послышались смешки.

– Глухой пень! – сказал другой голос басом. Смешки повторились.

«Почему он не уходит из института, зачем мучает себя и других?» – подумал Серёжа.

– Время! – закричал бас теперь очень громко.

Профессор посмотрел на часы, разглядывая минутную стрелку.

– Еще двадцать минут, – сказал он, повернувшись к студентам, – но если хотите, отпущу на десять раньше, – так наивно и беззащитно улыбнулся, что Сергею стало стыдно за него.

Когда профессор уже заканчивал, Костя принялся искать киносеансы на смартфоне. Сергей понял, что тот хочет позвать его в кино, и в нем тут же проснулось знакомое чувство жалости к себе.

Когда Косте поставили страшный диагноз, у Сергея всерьез не возникало мысли, что друг может не выздороветь. К тому же с этих пор Костя стал только живее и общительнее. Сострадания к себе не требовал, и, может, как раз поэтому, Сергей стал ощущать толстую стену между ними. Все же был рад тому, что она есть, так как готовности смотреть в ту же открывшуюся глубь, что и Костя, он не был готов. Теперь если друг и заговаривал о болезни, то дальше названий процедур и их стоимости не заходил. А Сергей трусил взять его за руку и повести за собой дальше, туда, где Костя путешествовал в одиночестве.

– Пошли сегодня на вторую часть? – спросил Костя, показывая трейлер. Сергей замялся и не смог сказать «да». Как не смог сказать что-то важное в тот день, когда узнал о болезни друга. А не отгородиться общими фразами: «Еще ничего неизвестно», «Выкарабкаемся», «Для того и нужны трудности, чтобы их преодолевать», – которые и поставили в тот день между ними стену.

Он сказал, что идет сегодня к матери в больницу. Костя чуть улыбнулся в ответ.

Больница, еще советской постройки, стояла недалеко от университета. Серая, тусклая, как и большинство больниц. Сергей давно уже не бывал там, презрительно относясь к врачам и ко всей медицине в целом. Он был уверен, что все таблетки вредны, и, как ни странно, почти всегда обходился без них.

– Молодой человек, вы куда? - окликнула Сергея женщина из регистратуры.

– Я к маме, – ответил он недоуменно.

Женщина остановила на нем взгляд, смотря поверх очков.

– Отделение какое? – спросила она после некоторой паузы.

– Второе, – ответил Сергей не сразу.

– Без халатов не пускаем, – отрезала женщина и тут же вернулась к своим бумагам.

Сергей всегда имел свое мнение по поводу того, кто прав, а кто виноват, и никогда не скрывал его. И сейчас он чувствовал, что эта женщина виновата, обращаясь к нему так высокомерно и не пуская в отделение. Сергей уже готовился было начать спор с этой, как ему казалось, грубой женщиной, но вдруг услышал, что его зовут.

– Молодой человек, идите сюда, – немного полноватый, но подтянутый аптекарь, протянув свой белый халат, ласково и лукаво улыбнулся. – У меня перерыв сейчас. Как вернетесь, в окошко его ко мне положите.

Сергей сказал «спасибо», но не чувствовал благодарности, будто отдать свой халат было именно то, что аптекарь должен был сделать, как человек хороший и честный.

В палате лежало пять беременных женщин – все молодые кроме мамы. Было душно, и от того еще крепче ощущался запах хлорки. Палата была почти вся белая, но это белое казалось грязным. Все женщины кроме мамы и еще одной, совсем юной девушки, спали. Сергей внимательно посмотрел на мать. Ему показалось, что за эту неделю живот ее сильно вырос, а лицо похудело и постарело. Будто плод внутри нее забрал все ее жизненные соки.

«Надеюсь, он родится раньше, чем высосет все до конца», – подумал он.

– Сына! – воскликнула мама удивленно, увидев Сергея.

Она как всегда улыбалась ему, но в этот раз улыбка ее была горькой - усталость глубоко легла на ее лице.

– Что врачи говорят? – спросил Сергей, подсев к матери и поправляя скомканное одеяло на ней.

– Что говорят? Старая уже, – недовольно прошептала мама, чуть пододвинувшись. – Не так, как молодой таскать.

– Что ты такой мрачный? – нежно обратилась она к сыну, как бы шутя. – Говорят, самый расцвет женской красоты проходит во время ее беременности, – и посмеялась.

Сергей поморщился и тут же заметил на себе пристальный взгляд с другой стороны палаты. Он повернул голову направо и встретился взглядом с той молодой девушкой. Ей было не больше девятнадцати. С русыми, крепко прибранными волосами и с полноватой фигурой. Все это время она умилительно наблюдала за тем, как разговаривают Сергей с мамой, и думала о чем-то своем, глубоком, даже не сразу заметив его ответный взгляд. У нее были уже поздние сроки.

– Как осень красива своим собранным урожаем, так мать красива своей отданной силой,- продолжала мама. – Вот так и говорят, – задумчиво повторила она, будто сама желала понять, правда это или кто-то придумал для поднятия уверенности молодым мамочкам.

Казалось, она уже уставала от разговора – все пытливее начинала поправлять за своей спиной подушку. Ей хотелось уже, наконец, лечь – спина не позволяла долго сидеть, даже на кровати.

– Поскорей бы домой, – вздохнула. – Мне в последнее время снятся ящерицы, не кусают, а просто вьются возле меня по всей комнате, – по-особенному значительно рассказывала мама сон. – Как бы раньше сроков не вышел братик твой.

О чем она думала, Сергей никогда не знал. Но чувствовал, что думала она не о том, о чем говорила. Или скорее думала она не так, как выражала. Улыбаясь ему, взгляд задерживала где-то далеко и будто по принуждению отводила его обратно к сыну.

– Хватит, мам, не нервничай, а то точно выйдет.

Мама примиряюще кивнула, сказав:

– Ночью одна роженица умерла.

– Не справилась, – добавила, кивая в сторону кровати, на которой лежала новенькая молодая девушка.

Сергей опять взглянул направо – девушка серьезно смотрела ему в ответ.

Потом он стоял в коридоре у окна, а глазами по-прежнему будто видел всех этих рожениц и еще более отчетливо ту, молодую. Он удивился, почему раньше не ощущал громадной беззащитности беременных женщин, которую почувствовал сейчас. Но как мирно было лицо той девушки. Он знал почему-то, что она одна, без отца ребенка. И ему стало страшно перед ее спокойной силой и в то же время жалко, а потому и еще более страшно. Чужие жизни катились мимо снежным комом в самый низ по горке, а его не задели, оставили на верхушке. И не правда то, что зацепляя все больше, они быстрее приближались к земле. Правда в том, что зацепляя все больше, они не превращались в слякоть.

Вдруг захотелось позвонить Косте. Прошло не более пары часов с их расставания, но Сергей понимал, что на самом деле их разделяло намного больше времени. Он почувствовал тоску, какую чувствуют родители по оставленному ребенку. Захотелось раскрыться и раскрыть его, дать ему выкричаться, выплакаться, высказаться.

Через окно на лестничном проходе он вдруг заметил идущего в больницу отчима, и будто боясь, что тот застанет его здесь, у окна, зашагал вниз по лестнице. И, уже насчитав девятнадцать пролетов, неожиданно понял, что просто так поменять себя он не может. Есть жизнь, а есть он, который слаб для нее. Есть бабочка с не миловидной, а жестокой внешностью, потому что не искусственная, а жизнь это не кукольный домик. Живет она всего несколько дней, да и умирает еще раньше сроков нелепо, обжёгшись лапками о плафон. И ни на минуту она не предает себя, каждое мгновение неся на себе свой бабочкин крест. А есть люди. Такие, как он, которые не признают свой крест, распиливают его и раскидывают по чужим головам. Один скажет, что так справедливо, а другой затребует понимания. И встанут оба, перекидываясь щепками, и не сдвинутся с места.

Какое-то детское воспоминание все резалось ему в голову, но никак не могло прорваться. Что-то такое, что, как ему казалось, роднило его с Костей, с его оставленностью. И вот, наконец, вспомнил. В детском саду он часто оставался вечером последним, кого еще не забрали родители. Отец должен был приходить за ним, но в итоге прибегала с работы мать, заплаканная и растрепанная. И только под утро домой заявлялся пьяный отец…

Спустившись, Сергей подождал с минуту отчима. Прикрыв за собой входную железную дверь, отчим прошел к гардеробу, не заметив пасынка. Сергею показалось, что Антон сейчас больше напоминал побитого и загнанного в клетку тигра, чем самого себя. Он подошел сзади и, почти не касаясь, накинул белый халат ему на плечи.

На сугробы и теплый асфальт падал, может быть, уже последний за эту зиму снег. Земля, как покойница, лежала под белым одеялом, мертвая, бесплодная. Но красив был ее покой и светел. Не слезы его провожали, а жестокая закономерность, и не траур лежал на нем, а великолепие.

В коляске, посапывая, спал ребенок. Блеснув первой молнией, жизнь в нем еще не разошлась, не разгорелась. И не торопясь, зная свое дело, наливалась она свежими соками, румянилась и будто мячиком поигрывала молодыми своими силами, не щадя их и не жалея. Позади бежала Ласка, оставляя на белом снегу серые следы.

Брат родился на два месяца раньше сроков, врачи вытащили кесаревым. Мама показывала его из окна больницы – заходить не разрешали. Отчим был счастлив, к больнице приехал с огромным букетом разноцветных роз, так как от радости не мог определиться, какие лучше для такого случая. Когда увидел улыбающуюся жену и белый сверток на ее руках, то бросил охапку цветов высоко вверх так, что розы пестрыми мазками широко легли на серую мокрую землю.

Сергей с коляской остановился у фонаря, где осенью видел бабочку. Сегодня он снова ждал Костю. Он посмотрел на плафон – до бабочек еще было далеко. Только тающие на нем хлопья снега. Впереди он узнал силуэт друга. Темная фигурка, будто подтаивающая от снегопада. Сергею вдруг врезалась в память утренняя сцена в университете. У раздевалки стоял ящик для сбора средств, на ящике Костина еще школьная фотография, номер курса и диагноз. Рядом остановился старый профессор. Сначала долго вчитывался, затем медленно перекрестил фотографию на ящике и направился дальше. Но вскоре, будто что-то припомнив, вернулся обратно и положил в ящик несколько купюр из бумажника. Покачал головой и пошел, уже больше не останавливаясь.

Хорошие окна – это источник тепла и уюта в доме. А если вы хотите сделать лоджию частью комнаты, то для вам просто необходимо распашное ПВХ остекление. Это универсальность, эстетичность, простота в эксплуатации. Достоинство распашного ПВХ остекления состоит в том, что они обеспечивают полную шумоизоляцию, обладают высокой надежностью и долговечностью.