 |
          |
|
 | ||
На закате |
Рядовому Владимиру Иванову, а также всем, заслонившим собою Отечество, посвящается
Разговор с маршалом
Сам маршал Жуков сидел на скамейке Александровского сада и c улыбкой смотрел на проходившего мимо молодого солдата, единственная медаль на гимнастёрке которого так контрастировала с блеском его кителя. Парнишка сначала не поверил своим глазам! Затем торопливо застегнул верхнюю пуговицу, оправился, вытянулся в струнку и чеканным шагом, стараясь поднимать ноги по примеру красавцев из роты почетного караула, поравнялся с тем, кого до сих пор видел только на фотографиях да в фронтовой кинохронике. – Здравия желаю товарищ…. – Вольно, солдат, вольно, – присаживайся, – перебил военачальник приветствие, весело глянув на бойца. Тот, побледнев, присел на краешек скамейки. Он, рядовой Иванов, и легендарный полководец – рядом, плечом к плечу! И никого вокруг!
А маршал раскрыл позолоченный портсигар, наполненный сигаретами неизвестной марки. «Как солдаты на параде!» – подумал Володя, очень уж три золотых полосы у их основания напоминали погоны, а иностранные надписи такого же цвета – до блеска начищенные солдатские пуговицы. – Видишь, что курить приходится, дружище? – прищурившись, улыбнулся маршал. – Фронтовой самокрутки не найдется? – Так точно, найдется! – вскочив со скамейки, отрапортовал солдат. Волнительная дрожь чувствовалась в его голосе, хоть и старался он говорить чётко и громко. – Да брось церемонии, Володя, садись! Доставай свою махорку – побалакаем с тобой. Удивительно было пареньку, что сам Жуков знает его имя. Да еще такое знакомое, местное словечко в его устах! Развязав вещмешок, солдат достал кисет и еще не распакованную пачку, на которой значилось: «Махорка. Крупка курительная № 3. Легкая».
– Позвольте подарить, Георгий Константинович! Добрая махорка! – смущенно улыбаясь, протянул пачку солдат. – От чистого сердца! – Вот спасибо, брат! Потешил! А ты мой портсигар прими – угостишь товарищей! – Никак нет, вещица больно дорогая – принять не могу! – Считай это приказом, – засмеялся маршал. – Как солдатам по Уставу положено отвечать? Володя снова вскочил, вытянулся в струнку, и, отдавая честь своей вывернутой, словно наизнанку, покалеченной кистью руки, громогласно и четко ответил: – Есть! – То, что ты сделал, дороже стоит, – задумчиво сказал его нечаянный собеседник, глядя куда-то вдаль. А затем, улыбнувшись, обратился к вытянувшемуся парнишке: – Вольно, боец! Садись рядом! И до того нравился ему прямой открытый взгляд рядового, его простота и искренность, что он совсем уж тепло и по-свойски обнял парнишку за плечи. Володя перестал робеть, достал из-за пазухи припасённую газетку, оторвал от неё два ровненьких кусочка, быстро и ловко пальцами левой руки утрамбовал табак в самокрутки, одну из которых протянул маршалу. – Ну, спасибо, солдат, – сказал тот, похлопав его по колену.
Прикурив и затянувшись, Жуков совсем расслабился, сел, не по-маршальски положив сомкнутые руки на колени широко расставленных ног, устало сгорбился. Эта поза так напомнила бойцу его давно умершего отца! Повеяло вдруг теплым ветром детства от блестящего военачальника. И уже не слепили солдатских глаз звезды мундира – перед ним сидел просто уставший человек, неуловимо близкий и родной. Будто почувствовав это, маршал спросил: – Ну, что, Володя, отвоевался? Да, пора домой! Пора, солдат, пора! Паренек удивленно взглянул на маршала. А тот, не дожидаясь вопроса, сказал, вздохнув: -Да все вы мои родные – Иваны, Володи, Алеши. Все в моем воинстве, и знаю вас наперечет – своих героев. Вон ты, молодой совсем, а уже инвалид. В бой шел, не роптал, и после не жаловался на судьбу. Ну, теперь все – отвоевался! Собирайся домой, Володя! Вон и солнце заходит – пора! – Жуков указал на вершины кремлевских башен. Кроваво-красное море заката разлилось над древними стенами, в нем зеркально отражался другой мир, обещавший спокойствие и умиротворенность.
На краю вечности
Уже полгода, как дед Володя почти не вставал с постели – подкосила долгая болезнь, бороться с которою уже не хватало сил душевных. Смирившись, он стал ждать свой срок. Вот уже больше десяти лет жил он один – жена умерла, а дети осели в городе. Дочь звала к себе, но не мог он оставить родные стены, не представлял себе жизни среди городской суеты, бетона, асфальта. – Тут воздух вольный, – объяснял ей. – Встану утром – на лес и поле любуюсь, на реку схожу. А там что? Я свою свободу на ваши удобства не променяю! Хоть и минул ему уже 88-й год, а держался молодцом – каждый день пешком обходил деревню, проведывал односельчан. Они также привыкли видеть его силуэт – в изношенном драповом пальто, с заложенными за спину руками – на фоне еще пустых утренних улиц. С грустью смотрел дедушка на мертвые окна домов своих когдашних товарищей, что уже обрели вечный покой на деревенском кладбище. Бывало, захаживал и туда, особенно по осени – смахнуть листву со знакомых могил. С такой же грустью обходил и свои, хозяйские постройки – опустевшие, унылые.
Похлопывал ладонью по потемневшим бревенчатым стенам, будто надеясь ощутить забытое тепло, и вспоминал времена, когда полнились они звуками, пряными запахами – всем тем, что зовется жизнью. Вспоминался ему в такие минуты парной дух навоза: было его в избытке, как во всяком большом хозяйстве – бывало, хватало и себе удобрить огород, и с соседями поделиться. В хлеву тогда стояли две коровы, за загородкой хрюкали поросята, курятник был полон несушек, над которыми главенствовал пестрый, важный петух. Пуня* под самую крышу была забита ароматным сеном – за право спать здесь, с раскрытым в звездную бездну чердачным окном, спорили все домочадцы, даже очередь устанавливали. Дровосек** всегда был полон березовых поленьев и смолянистой сосновой смагарины*** для растопки. Вспоминал дед времена, когда запросто набирал здесь охапку дров, тут же шел за второю – и ничего ж не болело, ни одна косточка! Наоборот, только бодростью полнилось тело – и от вида аккуратных поленниц, высившихся до самого потолка, и от крепкого духа сухих березовых веников, собственноручно связанных, что висели здесь же, на натянутой алюминиевой проволоке. Отрадно было видеть повсюду плоды своего труда. Теперь – пустота… Тишина… И вокруг, и в душе. Рядом с ним доживал свой век верный пес Филя – все кобели, что водились у деда, носили эту кличку. Как назвала первого четвероногого сторожа внучка – в честь героя «Спокойной ночи, малыши!» – так дед и звал собак, будто в память о ее детских и своих зрелых годах.
– Это мой последний друг, – говорил он ей, уже матери троих взрослеющих сыновей. – Он помрет – и я помру. – Что ты, дедушка! – махала та руками, стараясь подбодрить старика. – Ты еще долго жить будешь, еще сто лет отпразднуем! Дед молчал в ответ. В ту зиму Филька занемог – раньше хоть и не видели уже дороги его слепо-синие глаза, но все же таскался за дедом сзади, сопровождая его на традиционной прогулке по селу. А в то утро, еле слышно поскулив, даже не вылез из будки. Хозяин перенес его в хату, устроив лежанку за печкой – надеялся так облегчить псу существование. Однако тот от еды отказывался, уже не вставал и вскоре издох. Эта потеря и подкосила деда – будто оборвалась та единственная ниточка, которая связывала его, потомственного крестьянина, с землей. Последняя живность, последняя частица некогда большого хозяйства, ушла в небытие. Похоронив верного пса, вскоре заболел и сам хозяин: вдруг стало трудно дышать, отнимал последние силы кашель. Нехотя пришлось лечь в городскую больницу. Там, несмотря на лекарства и уход, старик стал совсем угасать. Скучал по дому, по березе под окном, которую посадил еще, когда дети были малые. И выросла она, родимая, на его глазах – из тоненького саженца в высокое, в два обхвата, дерево. Кровать его стояла у самого окна, и каждое утро он наблюдал один и тот же пейзаж, но в разных красках – радостно-солнечных либо хмуро-пасмурных. Длиннокосая красавица то лучилась молодой весенней радостью, позволяя ласковому ветру завивать ее ярко-зеленые локоны, то посылала ему под окно золотые сердечки-поцелуйчики, то одевалась в сверкающий наряд инея и становилась похожа на царицу – уж больно ее силуэт напоминал пышные одежды Императрицы. «Как Елизавета на картинах, ей Богу!» – улыбался в такие минуты дедушка.
…А из больничного окна был виден только соседний корпус с холодными стеклянными глазницами в обрамлении одинаковых казенных штор синего цвета. От тоски спасали разговоры с такими же, как он, больными. Поэтому не соглашался старик на отдельную ветеранскую палату «повышенной комфортности». – Ну что я там буду делать, – отвечал внучке, которая хотела устроить дедушку поудобнее. – Буду там, как куркуль, один… Улучшения не было, и врачи, сопоставив снимки и все медицинские показания, решили, что операция в таком возрасте только сократит жизнь, поэтому сочувственно посоветовали родным «принять все, как есть, и дать дожить человеку, сколько ему положено». После этих слов дочка, уже сама пенсионерка, забрала его в городскую квартиру. – Переживем зиму, а по весне поедем домой, – говорила она каждый раз за чаем, нарочито бодрясь и пряча наворачивающиеся слезы. С душевным трепетом ждал он той весны – как никакой другой. И вот – дома. И снова родимая береза, будто склоняя перед ним голову, роняет ветви-локоны долу. Собирая последние силы, днем по возвращении он вышел погреться на завалинке. Присел на заботливо подстеленную дочерью телогрейку. Сложенные в замок морщинистые руки опустил на клюку, оставшуюся после умершей жены, а теперь и ему служившую последней опорой. Вдохнул весенний воздух и тут же, словно от ожога, сморщился и сполз на землю от кашля. Носом пошла кровь, и весь свет окрасился в багровый цвет заката… Очнулся старик уже на своей постели утром следующего дня, приняв во сне от маршала Жукова золотой портсигар. Удивился, что береза стоит, печально опустив ветви – даже малейшее дуновение ветерка не касалось их! Весь день провел он в полузабытьи – один сон сменялся другим, вся жизнь будто проплыла перед ним.
Клёцки
– Володька! Володька! Айда клецки есть! Баба Мирониха зовет! – звенел колокольчиком голос его закадычного друга Гришки. – Гришаня, ты?! – немало удивился и обрадовался дед. И вдруг пропали прожитые годы, отступила боль…. Он снова пацаненок-семилетка, бежит босиком за подводой, едущей по полям, недавно ставшими колхозными. Летит – до того легко ему и хорошо! Покалывает голые пятки стерня, нос щекочет пряный дух щедро удобренной пахоты. И земля, которую обрабатывал в свое время еще Володин дед, также стала общей. Не так давно мальчонка работал здесь на пару с отцом, а теперь, тут же, всей ватагой ребята растрясали привезенный навоз. За эту работу и готовили им угощение – большой котел с картофельными клецками. Пышная колхозная повариха Мирониха подогревала аппетит гурьбы сорванцов, толпившихся возле уличного рукомойника: – Давай, мальцы, давай, живо! Не то зажарки не достанется – только самым проворным дам! Но угощения было вдоволь, и на шутливые угрозы улыбающейся тетки Миронихи никто внимания не обращал. А она, раскрасневшаяся от пара, держала в руках большой половник, которым накладывала в миски ребят аппетитные «колобки», сдабривая их поджаренным до хруста, золотистым луком. Дошла очередь и до Володи – он быстро вытер руки о рубаху и выставил их поварихе для обозрения. Получив свою порцию, устроился на бревнышке рядом с другими пацанами, которые уже аппетитно чавкали, уплетая заработанный ужин. С тех пор любил Володя эту незамысловатую еду.
Клятва над ручьем
– Лида! Лида! – слышал он, как кто-то громко звал его маму. – Беги в поле, с Иваном плохо. – Володя, сыночек, – услышал он давно забытый, родной голос. – Смотри за Надей и Лёшенькой, я к папке в поле. Да не ходи никуда! – Угу, – промычал мальчишка, сосредоточенно вырезая перочинным ножиком свисток из лозы. Сейчас и некогда было ему баловаться – во что бы то ни стало нужно вырезать свисток лучше, чем у Гришки! Основная работа была завершена – громкий получился звук! А теперь двенадцатилетний мастер трудился над замысловатыми узорами, которые должны были его украсить. За вечер доделать нужно, а то завтра за работой минутку не улучишь, а Гришка снова будет нос задирать! – Надя, ты там возле Лёши посиди, пока я доделаю, – попросил младшую сестренку. – Хорошо, Вова, – послушно отозвалась девочка и пошла в хату, где на кровати спал братец, парализованный с младенчества. Ходить-то он ходил, но при этом руки его непроизвольно дергались вверх, как крылья у птицы. «Птушечка наша» – звали его ласково односельчане. И Володя любил и жалел братца – мастерил ему машинки из деревянных ниточных катушек и вкусненьким кусочком всегда делился. Он поднял голову, когда услышал причитания матери: – А ты ж кормилец наш, что ж теперь с нами станет! Володя увидел, как привезли на телеге отца – лицо его было каким-то неестественно красным, он весь хрипел, на лбу выступили крупные капли пота. – Папочка! – бросилась к нему Надя, которая ждала родителей у калитки, предчувствуя недоброе. – Отойди… Отойди, – только и смог выговорить родитель. – Врача нужно! – заметил кто-то, хотя это и так было ясно. – Да, Кузьма уже поехал за ним – прямо с поля, – ответили ему.
Отца пристроили на лежанку за печку и стали ждать. Через некоторое время пришел доктор, одетый в форсистый серый «пинжак». Совсем уж в диковинку была цепочка часов, выглядывающая из его нагрудного кармана. – Выведите детей, – сказал он сразу. Что делал доктор, Володя не видел, только слышал хриплый кашель, свист, вырывавшийся из груди отца, наблюдал, как носится с какими-то повязками и тазиками мать от загнетки в комнату и обратно. Из любопытства сунулся было туда, но, поймав на себе раздраженный взгляд доктора, быстро ретировался. Уселся на завалинке и продолжил работу. Через некоторое время рядом очутилась Надя. Так и сидели молча. Они слышали, как вышел на крыльцо доктор с матерью – за углом хаты их не было видно. – Возьмите вот, Филипп Николаевич, сальца родные прислали, поделюсь с Вами. – Лида, тебе детей кормить надо. Оставь. Иван мне много добра сделал – плотничал у меня, печку клал и все, считай, задаром. Добрый человек он у тебя. Жаль его. Лида всхлипнула и, вытирая руки цветастым фартуком, жалостно спросила пожилого доктора: – Неужто помочь нельзя? – Не жалел он себя! Разве так можно?! – с досадой проговорил тот – Воспаление далеко зашло, сама видела – кровью кашляет. Будь рядом, Лида, а детей особо не подпускай – мало ли. Повезем в город, в больницу, но надежды мало. – Все это коллективизация, Филипп Николаевич! – плакала женщина – Он же день и ночь на поле пропадал! Столько земли перепахал! Я-то ругала его! Бывало, распарится от работы, да куфайку тут же снимает. Храбрился все : «Меня, мать, никакая хворь не возьмет – порода наша такая, ивановская, богатырская!» А таперичи… Как же я-то, с тремя дитями, одна-а-а! Хозяйство ж все, всю живность в колхоз энтот отда-а-али, ничего нетути…. И его… не будет! Володя вышел из-за хаты, спрятал лицо в складки материной юбки и, внезапно все поняв, срывающимся на плач детским голосом, почти прокричал: - Мама, не плачь, мама, я помогать тебе буду всегда… Мамочка! В тот вечер, сидя с закадычным другом Гришкой на деревянной перекладине, служившей мостком через ручей, полоща ноги в прозрачной холодной воде, мальчик сказал: – Вот знаешь, я свою мамку от всех бед защищу! Я б даже от пули белогвардейцев ее собою заслонил! И смерти б нипочем не испугался! Помнил этот момент Володя всю жизнь – даже не похороны отца, вскоре умершего, а эту клятву самому себе данную, там, над холодным ручьём его детства.
Памятный ужин
Володя высыпал на стол из кулька сахарные конфеты-подушечки, которые принес дядька Петро – брат отца. Затем принялся делить их на четыре кучки – себе, Наде, Лёше, маме. Поровну никак не получалось – оставалась лишняя. Сначала хотел ее сунуть быстренько за щеку – никто ведь не видел. Но, пересилив себя, положил конфетку в Лёшину кучку. Свои «подушечки» он аккуратно завернул в бумажку и решил съедать по одной в день, чтобы растянуть удовольствие, ведь сладости сельским ребятишкам были в диковинку – если кто в райцентре был по случаю, так привозили. Как вот дядя в этот раз. Он работал бухгалтером на маслозаводе и бывал в городе по делам. В последнее время частенько стал он захаживать в дом. И каждый раз с гостинцами – то пряник ему сунет, то горсть сладкого изюма в ладошку насыплет. А сегодня, потрепав его по загривку, спросил: – Володька, мамка меня ужинать звала. Не знаю вот что делать – сказал, если ты разрешить, то приду. – А конфет принесешь, дядя Петя? – простодушно спросил мальчонка. – Ну, брат, конфеты я тебе сегодня уже все отдал. А вот купил я в районном сельпо селедину – огро-о-омная такая, соленая – настоящая морская рыбина! Если ее захвачу, как? – А Гришку можно позвать? А то не поверит! – Ну что ж, пировать, так пировать! Зови, и ему кусочек достанется.
Вечером и правда случился праздник – мать одела свою лучшую кофточку, украшенную красной вышивкой, наварила чугунок картошки, заправила ее хрустящими шкварками с золотистым жареным луком. Надя – причесанная, чистенькая и тоже нарядная, сидела за столом, а шестилетний братишка рассматривал подарок дяди – оловянную фигурку казака, скачущего на коне с шашкой в поднятой руке. Мать суетилась и заметно волновалась – даже румянец покрыл ее щеки. Володя не сводил глаз с селедки – она дразнила его своей синеватой спинкой, прозрачным жирком на белом мясистым брюшке, пряным запахом. Аккуратные кусочки, политые ароматным постным маслом и присыпанные мелко нарезанным зеленым лучком, заставляли его глотать слюнки. – Ну что, будем ужинать? – будто спрашивала разрешения мама, вытирая руки о фартук. – Конечно, Лида, хватит уже хлопотать – присаживайся! – подхватил дядя Петр. Откупорив бутылку красного вина, гость налил себе и матери этого терпкого напитка на донышко граненых стаканов. – Ну, хозяюшка, за твое здоровье и здоровье твоих детей! – поднял он тост. Тут в дверь осторожно постучали. – Кто это? – удивилась Лида. – Мама, это Гришка, я его позвал на селедку посмотреть! Дядя Петр засмеялся: – Чего ж на нее смотреть – кушать будем! И другу твоему кусочек достанется! Через минуту мальчишки сидели рядом и уплетали за обе щеки картошку со шкварками, перетертый со сметаной зеленый лучок и настоящую морскую селедку, которая так и таяла во рту – настолько была жирной и нежной. Всю жизнь потом Володя вспоминал этот ужин – казалось, ничего и никогда вкуснее он не едал! А дядя Петр тем вечером так и остался у них и стал для ребятишек вторым отцом. Да и своих сыновей дождался – один за другим появились они на свет, младшие братья Володи – Гена и Федя. Родилась и девочка, но она и месяца не прожила – умерла. Доктор и сказать не мог, по какой причине. Только тогда, глядя на почерневшую от горя мать, парнишка дал себе обещание получше присматривать за младшими.
Плетка, овчарка и лагерь
Хотя уже вовсю гремела война, немцы нагрянули в их деревню нежданно-негаданно. Еще вчера жизнь шла своим чередом, а сегодня всех разбудил треск мотоциклов, гул грузовых автомобилей и чьи-то крики на чужом лающем языке. Немцы быстро установили свои порядки, и иногда Володе казалось, что на деревню набросили платок из серой паутины, и из-за этого все люди стали такими же серыми, потому что в душе каждого поселились тёмная, как омут, неизвестность и липкий страх. На тот момент парнишке уже минуло 17, он работал учеником пекаря в райцентре, чем ужасно гордился – 90 рублей его зарплаты позволили семье немного зажиться. Что-что, а процесс превращения горки муки в круглые ароматные баранки он уже знал назубок и сам, без посторонней помощи мог управляться с их выпечкой. Мама целовала сына каждый раз, когда он приносил домой свежего хлеба и на глаза у нее наворачивались слезы – кормилец! И отчима не уставала благодарить: – Ой, Петя, спасибо! Только из уважения к тебе Володьку туда взяли – и сыт будет, и в тепле, все ж не в колхозе спину ломить… С началом войны трудно стало – работали днями и ночами, армии нужен был хлеб. Вова трудился наравне с взрослыми, но его жалели, нет-нет, да давали покемарить на топчане в каморке за печкой – здесь всегда было тепло, темно и сытно пахло опарой, подходившей в деревянных дежках. Когда деревню заняли немцы, увлекся мальчонка изготовлением мундштуков из гильз патронов. На своих изделиях с помощью молотка и маленького гвоздика выбивал он причудливые узоры, а потом обменивал их на маленькие радости – кто что даст. Он все нес в дом и, нужно сказать, ремесло это незамысловатое немало выручало семью. Но однажды чуть было не стоило мастеру жизни.
…Теперь на работу его доставляли немцы – вместе с ровесником Васькой Волковым. Другим односельчанам повезло меньше – ремонт дороги, копание траншей и прочий непосильный труд длился с утра до позднего вечера. В то утро что-то пошло не так – возле комендатуры, где ребятам выдавали специальный пропуск, их встретили жандармы. Жестами гитлеровцы показали, что нужно вывернуть карманы. Вася достал баночку с рыболовными крючками, а Володя – гильзы. Как он ни пытался объяснить, для чего они ему понадобились, всё без толку – оба получили пару крепких тумаков. Под дулами автоматов подростков затолкали в машину и привезли-таки в райцентр, но не на работу, а в немецкий штаб. Это был огромный, в семь окон, кирпичный дом, с многочисленными сараями во дворе. Мальчишек затолкали в кабинет, в котором за дубовым столом сидел сухопарый немец в очках, похожих на пенсне, на длинном носу. Конвоир что-то доложил ему, указывая дулом автомата на ребят. Тот глянул на них из-под очков и на ломаном русском спросил: – Партизайн? – Нет, мы на пекарне работаем! А это… я мундштуки из гильз делаю, и вам сделаю, если надо, только домой нас отпустите! Немец-начальник снова внимательно посмотрел на Володю, потом вытянул вперед два сложенных пальца и направил их на него: – Паф-паф! – словно выстрелил. И засмеялся. Вот когда стало по-настоящему страшно! Нет, смерти парнишка не боялся, но одно дело – погибнуть героем, на фронте, защищая Родину, и другое – распрощаться с жизнью вот так, по недоразумению! «…И никто не узнает, где могилка моя!» – вспомнилась вдруг ему заунывная песня, которую где-то слышал.
Тем временем очкастый немец что-то сказал конвоиру и снова уткнулся в свои бумаги. Володе показалось, что целую вечность их вели по длинному коридору. Сердце частым стуком отсчитывало шаги. Остановились перед дверью, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет. Холодное дуло автомата больно впилось в спину. В следующую секунду мальчишки очутились в комнате, в которой находилось несколько скамеек с привязанными к ним кожаными ремнями. Воображение сразу дорисовало ужасную картину страданий тех, кто попадал в эту душегубку. У правой стены стоял железный стол с разложенными орудиями пыток: леденил душу вид плеток разных размеров – с шипами на кожаных ремнях и без, гвоздей, щипцов, молотков… На стуле, тяжело дыша, сидел тучный немец, внешностью напоминавший хряка – маленькие, заплывшие жиром глазки, короткие ноги, ремень, застегнутый под выпирающим животом. Ворот его гимнастерки был расстегнут на две пуговицы – планки не сходились на толстой шее. Под столом, свирепо скалясь, лежала огромная овчарка. При виде этого волкодава существо парнишки превратилось в маленького загнанного зверька: он метался и бился внутри, заставляя колени подгибаться, а руки – дрожать, затем спустился куда-то вниз, сжался в комочек и затаился. Каратель приподнял свое грузное тело и на удивление высоким голосом скомандовал мальчишкам что-то на своем языке, показывая на стул. Оба сели и тут же услыхали свист плетки над головой, почувствовав вслед за этим жгучую боль. Немец что-то закричал и жестами приказал подняться и спустить штаны. Затем уперся руками в спинку стула и приказал то же сделать им.
«Только не кричать, только не кричать!» – стучало в Володиной голове. Он силился изо всех сил – Васька рядом плакал и стонал, а он, закусив губу, молчал. Немец, будто пытаясь выбить из него хоть звук, сосредоточенно лупил по спине и оголенным ягодицам. Войдя в раж, он сменил плетку на ту, вид которой больше всего испугал пацана – с мелкими железными шипами на кожаных ремнях. Володя выдержал три удара и вскрикнул. Вытирая пот со лба, немец что-то зло рявкнул и отшвырнул парнишку к двери. Он больно ударился головой о порог. В ушах зазвенело. После короткой команды хозяина с места со злобным лаем сорвалась овчарка. Она стояла совсем рядом, в бессильной ярости обнажая свои острые желтоватые зубы. Еще одна короткая, неведомая Володе, команда – и она вцепится в него и разорвет на части! Чтобы не видеть этого свирепого оскала, подросток закрыл глаза. Рядом очутился Вася: – Вовка, ты живой? – всхлипывал он. – Вставай, вставай, быстрее! – шептал, помогая другу подняться. Немец что-то крикнул. Вслед за этим двери открылись, и конвоир повел их куда-то опять, время от времени подталкивая в спину дулом автомата. «Все, конец…» – стучало в голове. Володя уже мысленно распрощался и с родными, и со всем белым светом, полагая, что их ведут на расстрел. Но он ошибся – перед ними открылись двери одного из сараев и мальчишек затолкали туда. Когда послышался звук задвигающегося железного засова, друзья огляделись – здесь было много людей – избитых, измученных. На полу умирал пленник, весь синий от побоев. Вместо одного глаза на его лице зияла кровавая дыра. – Эх, сынки, вас–то за что? – подошел к ним мужчина лет 50-ти, с запекшейся кровью в волосах. – Эко вас, бедолаги, – сочувственно вздохнул он, рассмотрев их разорванные и испачканные кровью рубахи. – Идите, отдышитесь чуток – там, в углу солома есть. Никогда не знаешь, когда эти изверги снова крови захотят. Какой там сон! Володя не собирался так вот, ни за что пропадать! Нужно попытаться бежать! Он, превозмогая боль, обследовал все углы, в щели между досками осмотрел всё вокруг. Наблюдая за его действиями, взрослый сосед обессиленно махнул рукой: – Брось, пацан, дурное – там вон автоматчики, охрана, собаки – только смерть свою ускоришь.
Вдруг Володя услышал знакомый голос: то был Вацлав, поляк, года три назад поселившийся в их деревне! Был он человеком грамотным, и сельчане частенько обращались к нему, когда требовалось письмо написать, заявление составить или просто совет получить. Хоть относились к нему настороженно, как ко всякому пришлому, но все же уважали и приглашали на свои посиделки. На одной из таких сельских вечеринок Володя и познакомился с ним, а потом отчим ему расчеты какие-то делал, за что Вацлав принес матери кусок копченого сала и бутыль самогона – в благодарность. А сейчас он в немецком обмундировании, с автоматом наперевес расхаживал буквально шагах в пяти от сарая, в который бросили ребят! – Вацлав! Вацлав! Подойди, это я, Володька Иванов, помнишь? Подойди! – позвал парнишка. Поляк сделал вид, что ничего не слышал, но все же тревожно оглянулся. Володя снова его позвал. Будто боясь чего-то, Вацлав ушел со двора. «Трус! Шкура немецкая!» – пронеслось в голове парнишки. Вечером, когда Васька рядом уже подрагивал во сне, Володя услышал шаги, а потом шепот: – Иванов, подойди! – Володя сорвался с места и, прильнув к щели в дверях, увидел поляка. – Вацлав, это ошибка! Ты же знаешь, что я мундштуки делаю из гильз, я ж и тебе дарил, а меня взяли, как партизана! И Васька Волков со мной! Скажи старосте – он нас на работу отправлял, а жандармы не разобрались! Он вызволит! Вацлав, у мамки братовья малые, ей помощь нужна – куда она без меня!
Не сказав ни слова в ответ, поляк зашагал прочь. Так, в неизвестности, прошла ночь. Володя и глаз не сомкнул, перебирая в памяти, как бусины, немногочисленные и все больше детские воспоминания своей недолгой жизни. Короткие получились «бусики», ой, короткие, и совсем уж простенькие. И правда, что он видел? Работа, работа и еще раз работа. Три класса школы, в которую приходилось добираться аж в Самсоново – за шесть километров, пешком, через лес. Но там нравилось мальчишке – появились друзья, подарили букварь. А молодая учительница, Варвара Сергеевна, настолько интересно рассказывала о таком, оказывается, большом мире, в котором есть моря и океаны, вечные антарктические льды и африканские саванны. Еще столько предстояло узнать, столько! Но той зимой совсем уж обнаглели волки – на лесной дороге напали на сани почтальона, которому еле ноги удалось унести, пока хищники, урча, рвали его лошадь. Потом и в деревню приходить стали. Мама не пускала его в школу – страшно! А после отец умер, и без Вовкиных трудодней вовсе было бы худо. Легче стало, когда дядя Петр стал его отчимом – на столе появилось сало, молоко. У Володи даже личико покруглело – мама нарадоваться не могла. Мальчик слышал, как некоторые соседки осуждали её – мол, всего год прошел со дня смерти отца, как во второй раз замуж вышла, да еще за брата мужнина! Но он хорошо видел, с какой любовью отчим относится к маме, как она его уважает и пропускал деревенские сплетни мимо ушей. «На каждый роток не накинешь платок», – вспоминалась ему в такие минуты мудрая присказка. Очень тяготел мальчишка к механике, очень! Лишь выдастся свободная минутка – на машинный двор, к старому трактористу дяде Степе. Вместе с ним разбирал, смазывал, чистил, изобретал. Да, изобретал! Уж сколько игрушек смастерил! А однажды соорудил целое устройство для заточки ножей – взял механизм от старого велосипеда, каким-то хитрым способом соединил его с осью, на которую установил наждачный круг. Когда рукой крутили педаль, тот приходил в движение, и на нем можно было довольно быстро заточить нож. – Тебе, Володя, учиться нужно – хороший механик из тебя получится! – на будущий год постараюсь устроить тебя в город, в школу рабочей молодежи, – говорил отчим. Но случившаяся война нарушила все планы и разбила все надежды. Теперь он сидел здесь, в «расстрельном» сарае, и прощался с жизнью. …Вдруг послышались шаги, потом скрежет отодвигающегося засова… В дверном проеме появился силуэт их вчерашнего конвоира. – Иванов, Волков – шнелле! – прозвучал вслед за этим приказ. Вчерашний собеседник постарался их подбодрить: – Ничего, мальцы, держитесь! За нас еще отомстят! – и, когда растерянные и напуганные ребята повернулись к нему спиной, перекрестил их во след, хотя сам в Бога не верил. Однако так делала его мать, а еще раньше – бабушка, которых он и не надеялся больше увидеть.
…И снова длинный коридор, и снова знакомые ядовито-зеленые двери. И снова пузатый свирепый немец жестом приказывает спускать штаны, а его злобный пес скалится, предчувствуя запах свежей крови. Перед глазами Володи стоял изувеченный умирающий мужчина, которого он видел в сарае, и он всей душой ненавидел этого свинорылого палача. «Нипочем не буду кричать! Пусть хоть убьет!» – думал он. Но, вопреки ожиданиям, получив 10 плеток по оголенным ягодицам, они услышали, как их мучитель вызывает конвой. В уже знакомом кабинете сидел тот же очкастый немец и рассматривал через стекла своих круглых очков… мундштуки Володиного изготовления: – О-ля-ля! – прищелкнул он языком, затем, сложив губы трубочкой, обсмотрел «произведение» со всех сторон – Тонкая работа! – Так точно, гер полковник – любит мальчонка мастерить! Отпустите сорванца, не имеет он отношения к партизанам – разве б носил гильзы в кармане! – говорил староста Василевский. – Мы, как это говорится… поучили вашего юношу жизни. Думаю, этот урок он усвоит, – растягивая слова, сказал немец, уже глядя на Володю. – Так точно, гер полковник, усвоит! Дай Бог вам здоровьечка! – и уже подойдя к мальчишкам, зашептал: «Благодарите, шалопаи, что живы остались!» Но Володя не смог сказать ни слова. Только выдавил из себя «До свидания!». И, несмотря на то, что его отпустили домой, свидание это скоро состоялось. Одним днем оккупанты объявили сбор молодежи у сельского клуба – поговаривали, что для отправки в Германию. Под звуки веселой немецкой песни, раздававшейся из громкоговорителя, молодежь сгоняли в центр, где на наспех сооруженной трибуне стоял тот самый «гер полковник». Издали он был похож на ходячий скелет – уж больно напоминали туго обтянутые кожей скулы и глубокие глазницы за прозрачными стеклами очков череп на его фуражке.
Не было возможности ни спрятаться, ни убежать – в деревне устроили облаву, выставили оцепление. Вскоре веселую музыку стали перекрывать плач и крики местных жителей. – Великая Германия нуждается в Ваших руках. Вы отправляетесь работать на благо Могучей Империи. Всем сохранят жизнь, вы будете получать ежедневное питание и спецодежду. – Хвалила цыпленку лиса свои леса, – зло сплюнув, проговорил стоявший рядом чернявый Федька-балагур из соседней деревни. Уже спустя несколько часов всех везли в крытых брезентом машинах. Через несколько часов остановились. Слышались отрывистые приказы на немецком языке, метались туда-сюда солдаты. Врезался в память алюминиевый котелок, валявшийся под ногами. Его пинал, кто ни попадя, и своим звоном он только нагнетал тревогу. – Видно, гонят фрицев, ишь, как забегали! – предположил кто-то. – Шнелле, шнелле! – зло рявкнул подошедший к ним немец, жестом приказав вылезать из кузова. Ребята увидели участок земли, огороженный колючей проволокой. На нем уже толпились молодые люди, которых, видимо, привезли немного раньше. Володя находился в каком-то оцепенении – интереса к происходящему не было. Машинально переставляя ноги, он просто шел туда, куда шли другие. А перед глазами стояла мать, ее полные страдания глаза….
Не всё зверьё у Гитлера…
Уже несколько недель ребят из лагеря гоняли обрывать листья с кустов, растущих вдоль шоссе. «Наверное, для лучшего обзора – партизан боятся!» – поговаривали пленники между собой. На работу и обратно ездили на подводах. Ту, на которой ехал Володя еще с пятью ребятами, сопровождал добродушный немец, который в дороге даже делился с ними съестными припасами. «Надо же, – думал парнишка, принимая от него кусочек сахара, – не все зверьё у Гитлера, есть и люди!». Жалел их этот немец, назвавшийся Гансом. Воспользовавшись его мягким характером, и решили ребята бежать – удобное место было, склон реки, много кустарника. Как только увидели, что Ганс отошел к другому конвоиру, поговорить, легли в высокую траву и начали отползать к целой гряде прибрежной лозовой поросли, которая надежно их заслонила. А дальше берегом ребята ушли километра на два в сторону. Двигались, боясь каждого шороха, пока нечаянно не столкнулись с группой таких же беглецов, которые задали стрекача вслед за ними. Испугались друг друга, наделали шума, а потом, не ведая куда идти, вместе долго блуждали по окрестностям, пока не вышли… прямо к лагерю. Уловив движение, овчарки подняли лай, ребят схватили. Построили всех в шеренгу и уже направили на них дула автоматов, когда к немецкому офицеру, командовавшему расстрелом, подошел Ганс и стал что-то ему объяснять, горячо мотая головой. Знавший немецкий язык парень прошептал: – Он говорит, что это не было побегом, потому что мы сдались. Мы просто далеко зашли, выполняя работу, и отстали от колонны. Говорите это, если будут допрашивать. Ганс ручается за нас. Володя сложил за спиной фигуру из трех пальцев – смерти, которая уже не в первый раз дышала ему в лицо.
Первые солдатские будни
Поутру поднялся какой-то небывалый шум – стрельба, крики, хаос. Вначале ребята подумали, что это снова кто-то решил бежать, и плашмя легли на землю, боясь получить пулю в голову. Но вскоре поняли – свобода! С криками «Ура! Наши!» они бросились обниматься с красноармейцами. – Юноши 1925-го года рождения, выйти из строя! – пронеслось над шеренгой освобожденной молодежи. Вслед за остальными шаг вперед сделал и Володя. Ему только два месяца назад минуло 18. В толпе подлежащих мобилизации парней отыскался Гришка, поэтому дальше они пошли вместе: командование учло просьбу земляков и зачислило их в один отряд. До первого боя все для Володи было наполнено романтикой – новенькие сапоги и форма, пришедшаяся как раз впору, пилотка с красной звездочкой, еда из солдатского котелка, рассказы бывалых при тусклом свете керосиновой лампы в землянке. Он мечтал, что однажды вернется домой героем – вся грудь в орденах. Мама откроет дверь, всплеснет руками и бросится его обнимать и целовать. А потом до-о-о-олго за чаем будет его расспрашивать: «А этот орден за что, сынок? А этот?» Орденов и медалей будет много, и разговор будет длиться до утра – расскажет сын, как защищал Родину, как брал Берлин. Ведь военное ремесло он выбрал себе что ни на есть героическое – пулеметчик. Гришка был первым номером, а он – вторым.
Страшная наука – убивать
На новеньком «Дегтяре», как сокращенно называли между собой солдаты станковый пулемет Дегтярёва, еще не было ни царапины! Их с Гришкой закрепили за этим орудием после учебы и скорых полевых стрельбищ. Оно поблескивало черной краской и звало к подвигам. И ребятам, еще не нюхавшим пороха, так хотелось поскорее в бой! Их вдохновляли речи политрука, передовицы в фронтовых газетах и воображение рисовало картины, как они вдвоем поливают врага пулеметными очередями. Володя не уставал смазывать детали машинным маслом и полировать гладь металла тряпочкой. И никак не мог понять раздражения, которое вызывал своими действиями у их наставника, старшины Тымченко: – Та шо ж ты його пестишь, Иванов! – почему-то сердился он каждый раз, когда видел, как Володя протирает пулемет. – Тэхнику доглядай, и тольки – розумеешь?. Алэ не тая гэта штуковына, яку так любыты трэба… А ведь это была первая в его жизни техника! Ему доверили настоящий пулемет! Ему, вчерашнему помощнику пекаря, так мечтавшему стать механиком! И уже за одно это он любил свое орудие. Прозрение и первый страх появился у парнишки, когда при приближении к линии фронта он увидел подводы с убитыми и искалеченными бойцами. Люди с оторванными ногами или руками, с окровавленными перебинтованными головами…. Стон, сладковатый запах крови, жужжание мух, доставлявших столько страданий раненым…. Володе вдруг вспомнился Ганс. Только сейчас, видя раненых, он понял, что тогда, при побеге, их добродушный конвоир лишь делал вид, что не замечает, куда они направляются. Вдруг он со всей отчетливостью осознал весь маленький подвиг этого немца: ведь с него спросили бы за их пропажу, не приди они в лагерь снова, еще как спросили бы! Теперь вот в плену, поди, а может убит? И никто не знает о его добрых побуждениях… «Я буду помнить о тебе, Ганс!» – дал себе обещание Володя. И вдруг, как обухом по голове, мысль: «А ведь те, кто по ту сторону, быть может, тоже не все такие уж враги, может их заставили воевать? Есть и мои ровесники, у которых мамы, сестры, молодые жены, дети! Такие боровы, как тот, что мучил нас в штабе, в атаки не ходят. Как? Как стрелять в человека, зная все это? Как лишать его жизни?»…..
Только б маму обнять!
Не зная, дойдет ли письмо по адресу, он все же с гордостью писал маме о том, что «зачислен вторым номером пулеметчика энной гвардейской стрелковой дивизии энного гвардейского стрелкового полка». Тревога разрывала сердце – ни на одно из своих шести писем он так и не получил ответа. И все же писал снова – война ведь, мало ли. Почтальон, доставлявший солдатскую почту, пытался каждый раз успокоить Володю, пока другие разворачивали долгожданные треугольники. – Вот случай был недавно – как и тебе, солдату не отвечали родные, а потом оказалось, что в эвакуации они, в Средней Азии, и даже не знают, куда ему писать-то. Пока им переслали письма – сколько времени прошло! И твои найдутся, друг, только верь! Какими-то глухими местами пробирались они к линии фронта – к Березине, где должны были принять первый бой, один из многих в операции «Багратион». И вот показалась синяя лента реки, цель их многодневного похода. Слышалась канонада далеких выстрелов. На том берегу, за линией горизонта полыхало зарево пожаров. Завтра предстояло боевое крещение. В эту ночь Володя не смог уснуть – так близко был враг, поливавший его землю кровью, разлучавший дорогих людей! Глядя в ночное небо, он увидел падающую звезду и успел загадать желание: «Обнять маму!» Он так ясно представил ее – в простенькой самосвязанной кофточке, с длинными косами, уложенными в аккуратный узел на затылке, с такой милой родинкой на щеке, с морщинкой на переносице, появившейся после смерти отца. Вспоминалась ему и клятва, данная тогда, над ручьем, когда привезли с поля задыхающегося родителя. Рядом, закутавшись в плащ-палатку, посапывал Гришка. А он видел себя, сражающегося с врагом за право увидеть самого дорогого человека на свете. «А ведь я еще даже влюбиться не успел!» – подумалось ему.
Первый бой
– Гришка-а-а-а! – кричал оглушенный прогремевшим совсем рядом взрывом Володя! – Гришка!!!! Бурое пятно, расползающееся по гимнастерке друга, говорило о том, что ничего уже не слышит его партнер по детским играм и боевой товарищ. И полчаса боя не прошло, как, внезапно дернувшись всем телом, он повис на рукоятке орудия. – Та шо ж ты зробишь! – кричал подбежавший Тымченко. – Оттяни його! Володя схватил бездыханное тело под мышки и оттащил немного в сторону. Затем прикрыл ладонью глядящие в небесную даль глаза друга детства и снял звездочку с его пилотки – на память. – Я отомщу, Гришаня, – размазывая слезы по лицу, попрощался с товарищем Володя. – Не сомневайся! Не мешкая, юноша пополз к старшине, который уже вовсю поливал врага свинцом. – Ах ты, чортово отродье! – выругался тот, внезапно схватившись за плечо. – Товарищ старшина! Мне! Мне давайте! – мгновенно оценил ситуацию боец. Некогда было думать о том, кто перед тобой, некогда было жалеть: есть враг и есть ты, или ты его, или наоборот. Он только видел падающие серые фигуры и строчил, строчил, строчил – за Гришку! За слезы его матери! За то, что он стал убийцей поневоле, а не мирным пекарем! Он был в окопе и видел, как бегут на верную гибель ребята, с которыми он провел столько дней в неволе. Кто-то, крича громогласное «Ура!», смело бежал вперед, кто-то, растерявшись, останавливался и, становясь отличной мишенью, падал, как подкошенный. Кто-то в панике поворачивал обратно, но, наткнувшись взглядом на дуло пистолета своих, в фуражках с малиновыми околышами, снова бежал на врага. У них не было выбора – только вперед! Впрочем, и смерть не воспринималась как что-то страшное. Так нужно – жизнь за родину положить.
Полковой «Кулибин»
Усовершенствованный Володей пулемет неутомимо строчил уже две недели – «говорун» этот придавал уверенности шедшим в атаку солдатам. А главное – сам пулеметчик оставался невредим благодаря небольшому изменению в конструкции орудия! Комдив, которому доложили об изобретении, навестил солдата во время одной из передышек. – Ну, Иванов, показывай, что ты тут наворотил! – Ничего особенного, товарищ командир – тут приподнял, тут подкрутил, тут заклепал…. – Нарисуй-ка мне схему того, что сделал – я в штабе покажу при случае. Сможешь, Кулибин? – Так точно! Так с легкой руки командира и закрепилось за ним прозвище полкового Кулибина…
Ранен!
В решающем бою смешались небо и земля: от сплошного гула, казалось, дрожали все глубинные недра. Ужасный грохот, в котором даже не выделялись отдельные взрывы и очереди, сотрясал окрестности на много километров вокруг. Самолеты, танки, артиллерия, пехота – всё объединилось в мощный кулак! Он обрушился на противника, никак не ожидавшего на этом участке такого массированного удара! Но все же немцы яростно сопротивлялись. Володя чувствовал себя мелким муравьишкой в это огромном стальном месиве, но в то же время выполнял свою задачу и был нужен! Осознание этого прибавляло сил, когда они были на исходе. То и дело за шиворот сыпалась земля – казалось, она падала прямо с неба! Поставленная задача – форсировать Березину – была сложна и трудновыполнима. Но назад дороги не было! Шаг за шагом – только вперед! «Ура-а-а-а» – кричали идущие в атаку бойцы, «А-а-а-а-а-а» – этим раскатистым звуком было заполнено все вокруг! Его подхватывал и Володя, медленно продвигавшийся вперед. В симфонию огня и металла он вплетал стрекочущие очереди своего стального друга. Под яростным, губительным градом свинца он полз к реке, изредка поднимаясь, чтобы перетащить «Дегтярь» на несколько метров и снова установить его на треногу. Во время одной из таких перебежек его внезапно подбросило вверх – было ощущение, что кто-то ударил его сыромятной плетью. В то же мгновение он увидел, как рукав гимнастерки окрашивается в красный цвет и тяжелеет от крови. «Ранен!» – обожгла мысль. Боль пришла не сразу – лишь бешено пульсировала раненая рука. И тут – второй удар! От него Володя упал навзничь и потерял сознание.
Сарай смерти
Очнулся он в каком-то длинном и большом сарае, заполненном ранеными бойцами. В двух местах его рука была наспех пережата бинтами. Голова кружилась – видно, от большой потери крови. Вокруг вповалку лежали искалеченные солдаты – у некоторых были оторваны конечности, другие истекали кровью. А кто-то уже отмучился и смотрел остекленевшими глазами куда-то мимо деревянного потолка. Над этим стонавшим, зловонным месивом человеческих тел кружил рой насекомых. И никого! Страшная догадка осенила Володю: «Мы одни!» Передвигаться он не мог. Очень хотелось пить. Усиливался трупный запах, вызывающий головокружение и тошноту. Так прошел остаток дня, ночь, еще один день. Володя то проваливался в забытье, то снова просыпался. К вечеру послышался гул моторов. Наши? Немцы? Неизвестно…. Широкие двери сарая открылись. В проеме стояли советские солдаты. – Да это наши, смотрите! Есть живые! Братки! Вас что, забыли? – Санинструктора ко мне – живо! – командовал офицер – Освободить две машины – потеснитесь, повезем раненых. Вскоре сарай наполнился голосами: раненых грузили на носилки и выносили вон, умерших клали в один ряд. Командир нервно ходил взад-вперед. Срывая пуговицы, он яростно расстегнул ворот гимнастерки: – Я доложу командованию об этом произволе! – кричал он. – Оставить умирать раненых бойцов! Оставить без воды, без еды! Подлецы! За такое под трибунал нужно! Володю как раз проносили мимо, и он во все глаза смотрел на человека, которому был обязан своим спасением – видел, как он рвал на себе гимнастерку, как непроизвольно сжимались его ладони в кулаки. «Ничего, теперь будем жить!» – думал он.
В Москву!
– Ну, солдат, тебе повезло! – сказал доктор в очках лежащему на операционном столе Володе. – Оба ранения сквозные. Рука будет двигаться. Но вот кисть останется в вывернутом положении – пуля задела кость и исправить это дело уже невозможно. Придется тебе на левшу переучиваться. Но разве это беда для такого бравого парня, как ты! – Так вы ее не ампутируете? – Ты, видно, соседа своего по палате вспомнил? Нет, браток, у него гангрена началась. Тебе повезло больше. А ты думал, мы всем без разбора руки-ноги отрезаем? Эх ты, профессор! – доктор иронично прищурился и продолжил: – Ну, чуток передохнешь – и в Москву! Там выздоравливать будешь. У нас что-то вроде перевалочной базы – делаем срочные операции и отправляем в крупные госпитали. Так что с местами у нас туго, сам понимаешь. – В саму Москву? – Володя даже заулыбался, превозмогая боль. – Ничего, друг, ты еще победным маршем по Красной площади пройдешь!
Кремлевский сувенир
В Московском госпитале солдат пробыл всего-то неделю. Вся столица, которую он видел – это липовая аллея больничного двора да промелькнувшие, будто на ленте кинохроники, улицы по пути на речной вокзал, откуда пароходом его, вместе с другими ранеными, отправляли в Саратов, до окончательного выздоровления. Но по Красной площади он все-таки разок прошелся – упросил доктора за день до отъезда и тот согласился, понимая, что это значит для деревенского парнишки. Володя сразу и не узнал места, которое видел на картинках в букваре: в целях маскировки кремлевские звезды были надежно зачехлены, крыши башен, на которых они красовались, перекрасили из зеленого в неприметный коричневый цвет, а саму брусчатку, покрывавшую площадь, засыпали песком. На стенах древней крепости нарисовали окна, зубцы укрыли фанерными крышами. Кое-где брусчатка была размечена геометрическими фигурами разного цвета – Володя догадался, что с большой высоты это похоже на жилые кварталы. Немного посидел боец на скамейке Александровского сада, сожалея, что так и не увидел всего великолепия древнего Кремля. Так хотелось взять что-то на память! …На сапог ему упал желтеющий лист березы. Осень была на пороге, осень 1943-го года. «Вот и сувенир кремлевский!» – подумал Володя и положил листочек в свой военный билет.
Танец для почтальона
– Иванов! Владимир! – задумчиво глядящий в окно солдат, уже привыкший к тому, что почтальон его не окликает, не сразу понял, что тот обращается именно к нему. – Ну, что глядишь? Рука у тебя ранена – ноги ведь целы! Так пляши! Письмо тебе! Волнение охватило все существо молодого бойца, когда на оказавшемся у него в руках конверте он узнал почерк матери. «Дорогой сынок Володя! Радость-то какая – почтальон принес от тебя весточку! – писала она – С родных мест принес, с Бодревщины. Ты нас там, сынок, искал, а я тебя повсюду. По совету людей в Центральное бюро по персональному учёту потерь писала. А ответ один – мол, в списках убитых, умерших от ран и пропавших без вести не значится. А я и этому радовалась – верила, что живой! Дядя Петя и братик твой Феденька умерли в оккупации от тифа. А я с Надюшей, Геной и Лёшенькой в Чашницком районе, в деревне Ротно. Работаю в школе техничкой, там и приютили нас: ночуем в учительской. Вспоминаю тебя, миленького своего помощника. Уже полгода почти, как освободили наши родные места. Поправляйся, сыночек, береги себя и возвращайся скорее домой. Мы ждём тебя. Целую крепко, мой дорогой, обнимаю. Мама». Володя на мгновение поднял глаза от письма, посмотрел отсутствующим взглядом на припорошенную первым снегом землю за окном и торопливо уткнулся в подушку. Плач сотрясал его плечи. В палате затихли разговоры. – Вовка, случилось чего? – подал голос его сосед справа. Внезапно Володя порывисто поднялся, наспех вытер ладонью мокрые глаза, лучезарно улыбнулся и подошел к почтальону – такое стремительное это было движение, что тот даже отпрянул: – Что? Иванов, ты чего? А Володя пустился перед ним вприсядку: – Ай, ли-ля, ай, ля-ля! Ба-а-арыня, барыня! Сударыня–барыня! – только пятки голые мелькали. Бойцы обступили эту парочку со всех сторон, смеялись, хлопали в ладоши, улюлюкали. Напрыгавшись до изнеможения, Володя порывисто обнял почтальона: – Мама жива, ты понимаешь! Я еду к маме!
Встреча с родными
Сколько раз воображение рисовало эту волнительную встречу, а случилась она неожиданно. Володя приехал по адресу, указанному на конверте, не предупредив – боялся, что мама будет суетиться, заложит последнее, чтобы приготовить для него угощение. Спросил в райцентре, у первой встреченной бабушки, как быстрее добраться до места. – А вон, касатик, напрямки через поле пойдешь – овраг будет, потом еще одно поле, а там и Ротно. За пару часов управишься! А по дороге только к утру доберешься! Володя, поблагодарив старушку, торопливо зашагал в указанном направлении, по запорошенной декабрьским снегом земле. Короткий день скоро закончился, и идти пришлось наугад, в кромешной темноте. Он уже подумал было, что сбился с пути, как увидел какой-то огонек: как будто кто-то специально для него маячок зажег. На него и ориентировался дальше. Как оказалось, это горела лучина у окна крайней избы. Володя осторожно постучался по заклеенному бумажными полосками крест-накрест стеклу. – Кто? – тревожно просил женский голос – Не бойтесь, солдат я, из госпиталя иду к родным. Покажите мне, пожалуйста, где школа. Через пару минут двери открылись. На пороге стояла пожилая женщина, наспех набросившая на плечи телогрейку. – Ой, родненький, кому ж это так повезло? Кого ты ищешь? – Мама мне написала, что в школе живет, техничкой там работает. – Так это ж Лида Иванова, четверо робят у нее? Гмммм– закашлялась нарочито, – трое. Помер один мальчонка, уж с полгода как. Ну, вот что: иди улицей, увидишь пятистенок с кораблем на коньке. Это и есть школа.
Долго искать не пришлось – дом и вправду приметный был. Вырезанный кем-то флюгер в виде парусника виднелся издалека. Солдат постучал в двери, потом еще раз. – Кто там? – услышав до боли родной голос, он едва справился с волнительной дрожью, внезапно его охватившей. – Свои! – только и мог ответить. Дверь стремительно распахнулась и мама, в валенках на босу ногу, простоволосая, заголосив, бросилась ему на шею. Тут же за нею появился машущий руками Леша. – Пташечка моя! – прорвались у Володи слезы. Он обнимал подросшего братца, гладил огрубевшей рукой его макушку и сердце полнилось нежностью. Надя прибежала, шлепая босыми ногами по полу, и обвив его руками, начала целовать в шею, щеки, лоб, Гена обхватил его сзади. Весь этот радостно-возбужденный клубок, плача и смеясь, ввалился в маленькую комнатку, в которой стояли две кровати и стол со скамьей. Володя развязал вещмешок, из которого достал ржаные сухари, четыре банки американской тушенки, квадратики концентрата горохового супа, грузинский чай и…уж совсем невероятно – плитку шоколада и кулёк шоколадных конфет. Родные его смотрели на все это богатство как завороженные. – Чуток на кухне в госпитале поработал – скромно сказал Володя. Так начиналась мирная жизнь.
На правах старшего мужчины
Володины гостинцы действительно были деликатесами – здесь, в недавно освобожденных деревнях, только пытались восстановить хозяйство. А питались в основном тем, что матушка-природа даёт. Мама, конечно, догадалась, что уж пришлось сыну потрудиться за этот праздничный ужин – просто так никто ведь не оторвет от себя краюху в голодное время. А в тылу даже чая уже давно не видели. Вместо него терли морковь и сушили вместе с березовым грибом – чагой. Морковь давала сладость, а чага – приятный вкус и цвет. Так и перебивались. Что уж о шоколаде говорить – это и вовсе сказка! Всю тяжелую работу и все ответственные решения Володя взял на себя – на правах старшего мужчины. Видя, как тоскует мама по родным местам, он предложил вернуться. – Дома и стены помогают, – рассудил он. – А нет стен – построим! Я теперь все могу. – Эх, Володенька, с одной-то рукой не шибко разгонишься, – вздыхала мама. – Чего ж с одной-то – две руки у меня, две ноги, голова на плечах! Будем жить! – только смеялся он. – Ты еще удивишься, как заживем!
День Победы
– Э-ге-ге-е-е-ей! Победа! – кричал скачущий во весь опор на вороном коне Мальчике дядька Федот, председатель колхоза «Заря». Все побросали работу, обнимали и целовали друг друга, в воздух летели шапки, а по щекам измученных войною людей бежали слезы – слезы радости от того, что выстояли, победили, слезы скорби о тех, кто не дожил до этого светлого дня. Володя сидел на пашне, согретой первым весенним теплом, и, прикрыв низко опущенную голову руками, плакал. Вспомнился ему Гришка, звездочку с пилотки которого он носил, не снимая, на своей шапке-ушанке, заброшенный сарай в поле, в котором он едва не распрощался с жизнью, Красная площадь с зачехленными звёздами на башнях, добродушный немец Ганс, протягивающий ему кусочек сахара. Стоял перед глазами улыбающийся дядька Петро и младший брат Федя, которых он никогда больше не увидит. В голос рыдала мать, обнимая соседку тетку Глашу, которая на днях получила похоронки на сыновей-близнецов. – Товарищи! Сегодня в честь праздника работы отменяются! Всех прошу к правлению! Хозяюшки, что есть у кого съестного, коль не жалко – несите, будем Победу праздновать! – громко объявил Федот. И вот уже, на длинном столе, сбитом наспех из трех не струганных досок, появилось пару чугунков с картошкой в мундирах и солянкой из квашеной капусты, две бутыли мутной самогонки, ломтики черного хлеба, перья зеленого лука. И не было вкуснее той незамысловатой еды, и не было дружней компании! Володе на мгновение показалось, что стол их вырос до небывалых размеров и опоясал собою всю планету, утопающую в кружевах свежей зелени и цветущих садов – всеобщее ликование и радость расстилались далеко за пределы этой маленькой белорусской деревушки, и те, кто поднимал с ним сейчас победную чарку, чувствовал это. Было что-то жизнеутверждающее в том, что весть о Победе пришла именно этим погожим майским днем – природа освободилась от зимних оков, а Земля – от цепей фашизма. Повеяло теплым ветром, принесшим запах черемухи. – Ну, мама, домой! Теперь уж точно – домой! – решительно сказал Володя, жмурясь от выпитой чарки.
На пепелище
Родная Бодревщина**** встретила пепелищем. От былых подворий остались лишь кирпичные остовы печей. Некогда пышущие сытным хлебным духом, теперь они сиротливо стояли среди обугленных обрушившихся стен немыми свидетелями кончины некогда большой деревни. Кучи битого кирпича, чернота сгоревших построек, скелеты железных кроватей, выступавшие кое-где из этого хаоса – вот и все, что осталось от колыбели Володиного детства. Стоя на углях родного дома, вспомнил юноша отца, так рано ушедшего. Где-то здесь витал его дух. Облокотившись о печку, сложенную его руками, Володя на мгновенье сомкнул веки, желая почувствовать эту связь. «Дай мне знак, отец!» – попросил он. Открыв глаза, увидел яблоню, которую сажали вместе – он совсем еще маленьким был, когда придерживал черенок, который отец присыпал землей. Посадили ее под окном, выходящим на улицу. Деревце уже радовало их сочными и сладкими плодами, когда началась война. Теперь яблонька напоминала вдову, облаченную в черные одежды – не пощадил ее огонь. Но со стороны улицы на почерневших ветвях пробились-таки зеленые листочки и один-единственный на все дерево бутон яблоневого цвета – жива! «Спасибо!» – поблагодарил он только ему ведомого обитателя пожарища. И вдруг боковым зрением уловил, как шевельнулось что-то сзади. Володя резко обернулся и увидел женщину в тёмно-синей вязаной кофте, одетой поверх коричневого сарафана. Она напряженно всматривалась в его лицо:
– Ты чей будешь, солдатик? – увидев его мать и братьев, копавшихся в отдалении, она прищурилась, пытаясь разглядеть в нем знакомые черты. Спросила: – Уж не Иванов ли сын, Володька? А то птушечка наша руками машет, Лёша? Теперь и он, присмотревшись, разглядел в ней… тетю Зину, маму Гришки. Комок подступил к горлу. – Да, это я. Мама с братишками тоже здесь…. – Родненькие вы наши! Соседушки дорогие! – заголосила женщина. Прибежала мама. Соседки обнялись, обе плакали, поглаживая друг дружку по спинам. Тётка Зина зажала лицо подруги в ладонях и осыпала его поцелуями: – Лидушка, соседушка, вот как встретились мы с тобой! Володя твой жив, а мой-то Гришенька-а-а….. Косточки его в чужой земельке лежат… Дай тебя, сыночек, хоть обниму-у-у, ты же Гришеньке лучший дружок был – оборотила она в Володину сторону мокрое от слез лицо. Володя снял с шапки звездочку и протянул несчастной матери: – Вот, тетя Зина. Это Гришина. Он на моих глазах погиб, мы на одном пулемете были…. Несчастная мать затихла, будто пытаясь рассмотреть в опустившейся в ее ладонь вещице погасшую звезду сыновней жизни. Сколько их, этих погасших звезд, окрасило в кровавый цвет эту победу! И не сосчитать…. …Спустя полчаса все сидели в землянке, сооруженной на краю деревни, подальше от пожарища, и слушали рассказ Володи о том бое, о Грише. Жили здесь две семьи. Но Ивановых приняли с радостью – в тесноте да не в обиде…
Улетела птушечка…
– Лёша, Лёшенька, птушечка ты наша! – гладил Володя горящее, будто в огне, тело братца. – Что ты хочешь, только скажи! – Пи-и-и-ить! Пи-и-и-и-ить! – словно птичка перед ненастьем, тянул умирающий подросток, закатывая глазки. Володя бросился к колодцу, и уж бежал обратно с ковшиком холодной воды, как наткнулся на маму, стоящую у входа в землянку. Ее потухший взгляд, опущенные руки, сгорбленная, будто под тяжестью непосильного груза спина, сразу все объяснили: – Не надо, Володя… Улетела наша птушечка…., – только и могла сказать. Юноша обнял мать и заплакал, увидев внезапно появившуюся серебряную прядь в ее темно-русых волосах….
Женитьба по расчету
Уже несколько месяцев жили Ивановы в небольшом домике в одной из деревень, принадлежавших колхозу «Большевик». Хоть и ветхое жилье, да свое. Володя приспособился плотничать да столярничать левой рукой, печное дело освоил. И семье условия создал, и соседям подсобил. Мать нарадоваться не могла: – Жениться тебе надо, сынок! – говорила ласково. – Мама, какая женитьба, как я тебя оставлю, Гену, Надю! – не соглашался он. И тут же смеялся: – Если только приданое богатое за невестой дадут – тогда, конечно, можно! Хоть и было это шуткой, но глубоко засело в голове: «А что! Дали б за девкой коровку, я б маме молочка подкинул, купить-то скотинку не за что… Потом и помощница была б, мы вместе и огород посадили бы, да и, глядишь, копейка лишняя появилась бы!» Своего соседа, рыжего деда Тимоху, и пригласил он в сваты: умел тот разговор поддержать, шутку к месту вставить. Да и знал всех в округе. В один из вечеров запрягли они колхозную лошадь в телегу и поехали по близлежащим деревням. – Ты, Тимоха, главное сразу о приданном спроси! Коль скотинку какую дают – тут и меня зови! – наставлял Володя. – Ну, малец, ну хитер! – смеялся старик. – А если чучело будет да с приданым богатым? – Ничего, дед, стерпится! Некогда мне тут в любови играть, младших кормить нужно. – Эх, – крякнул дед – гляди, друг сердешный, не обшибись! Приехали в соседнюю деревню, зашли в дом, где по свидетельству односельчан было четыре дочери. Тимоха пошел в разведку. Через некоторое время появился на крыльце, призывно свистнув. Володя подошел, а дед зашептал ему на ухо: – И девка ладная, и коровку возьмешь. Гляди, как зайдем – Марфушей зовут, в сарафане синем.
Володя не особо-то и рассматривал девушку, стеснялся. Все больше с родными говорил: – Коровка это хорошо, как без нее в хозяйстве. Заживемся, я многое умею, не глядите, что калека. Плотничаю, печки кладу… Девушка молчала… Чистый взгляд ее светлых глаз выдавал натуру на редкость спокойную, терпеливую. – Ну, дай Бог, солдат! – говорила мать невесты – Наша Марфуша всей женской работе обучена – ткать, прясть, вязать и прочее умеет. Да и у печки ей равных трудно сыскать. Жаль с дочушкой расставаться, она мне главная подмога, а семью ей пора заводить. Да не в нонешнее время женихов перебирать, а ты, вижу, парень серьезный. Может, и внуков дождусь, – прослезилась под конец. – Ну, по рукам? – торопился Тимоха. Поглядел на Володю, увидел, что тот утвердительно кивнул головой и оборотился к Марфуше: – Девушка ваша – что надо! Настоящая хозяюшка, что и говорить. Лучезарная моя, ответь мне, согласна ли ты выйти замуж за этого доброго молодца? Та кивнула, смущенно потупив глаза. – Коли ты согласна, то разрезай каравай на части по числу сторон света, а после угости всех. Но кому ты дашь кусочек первому? Может жениху своему, али маменьке? – продолжал дед ритуальные прибаутки. Девушка разрезала привезенный неожиданными гостями каравай на 4 части, одну из которых отдала, поклонившись, своей матери. Вторую преподнесла Тимохе: – Матушке суженого моего передайте, – тихо сказала. Третью поднесла Володе: – Это тебе, голубь мой, для сладости. Четвертую разрезала еще на три части: – А это сестрицам, для радости. И смог в этот день Володя только парой слов перекинуться с невестой. Не успел даже разобраться в чувствах своих. Впрочем, вспоминая ее лучистый взгляд и тихую речь, на сердце у него теплело.
В мирных трудах
– Лёнька, Галю смотри, да свиней накормите – наказывал Володя сыну, уезжая на работу. С удовлетворением закрывал он за собой калитку, любуясь недавно отстроенным домом: «И с одной рукой могу!» Да, оглянуться не успел, как отшумела свадьба, начались будни. День цеплялся за вечер, ночь за утро, и эта бесконечная цепочка незаметно складывалась в годы. Вот и дети пошли один за другим – сначала сын, потом дочка. Подрастали отцу на радость. Марфуша и правда оказалась хорошей хозяйкой – и за детьми успевала смотреть, и в доме уют создавать, и за скотинкой ухаживать, и огород в порядке содержать. Да и от работы в колхозе никто не освобождал. Но такова уж доля женская – работа многочисленная, да неприметная. Обжились в поселке Сураж, который имел в то время статус райцентра. Сестра с братцем также определились, оба жили в городе, куда уехали на строительство нового комбината, да так и осели, получив жилье. И мать с собой забрали. Но привычка помогать родным осталась у Володи навсегда, слишком много пережито было. Работа была у него тяжелая – валил лес с бригадой да сплавлял по реке. Давно уже приспособившись к своему увечью, просто не замечал его – делал все левой рукой не хуже, чем правой. А дома ждало разросшееся хозяйство – огород, пчёлы, корова, поросята – всему требовались забота и внимание. Но и отдача от трудов была хорошая: и сало в деревянном коробе не переводилось, и вязанки золотистого лука за печкой едва помещались, и подпол был полон картофеля, свёклы, моркови. Творожок, сметанка да маслице, опять же, свои имелись. А пасека кроме мёда еще и лишнюю копеечку приносила. Собственным трудом и зажился Володя, еще и родственникам своим да Марфушиным продуктами с подворья помогал. Кормило и ремесло – по всему району, почитай, печи сложил. Уважали его сельчане – за трудолюбие, честность и прямоту, за то, что не гнался за рублем, а мог бескорыстно помочь нуждающимся. И на сельских гулянках был всегда желанным гостем – и пошутить к месту умел, и песню спеть, а надо – так и в пляс веселый пуститься. Зарубцевались душевные раны, нанесенные войной, только шрамы эти, никому не видные, ныли всякий раз, когда приближался великий майский праздник.
Стальное детище
– Э-ге-гей, дорогу! – по-мальчишески задорно кричал Володя, держась за руль собственного трактора. Сердце пело – ведь это его рук дело! Это он был и конструктором, и сборщиком, и испытателем этого чуда техники! И сейчас все его фантазии стали осязаемыми, а значит – всё не зря! Да, учиться, как того хотел отчим, времени и возможности не было, зато был природный дар, собственный опыт и наблюдательность – опираясь на них, много бессонных ночей провел он за чертежами, и дней – за их воплощением в металле! Что бы ни делал – мысленно доводил до совершенства свое детище. Бывало, и насмешки односельчан терпеливо сносил – те подтрунивали над ним, называя «кулибиным». Знали бы они, что такое же прозвище дал ему комдив, причем без всякой иронии! По крупицам собирал Володя нужные детали, и не мог успокоиться до тех пор, пока перед ним не встал его стальной «первенец». Душа ликовала, когда прокатился он впервые по деревне на своей машине! Удивленно выглядывали в окна соседи, некоторые выбегали на улицу поглазеть на невидаль – трехколесную Володькину самоделку. Была она хоть и неуклюжа на вид, но функциональна: пахал на ней мастер-самородок и свои сотки, и соседские – никому не отказывал. Потом появились вторая модель, третья, четвертая – фантазия не давала ему успокоиться. Да и не в его натуре было тратить время на бесполезное лежание на печи – руки просили работы.
Горе
А дальше жизнь напоминала детский калейдоскоп. Картинки менялись быстро, день да ночь – сутки прочь. Все в трудах и заботах. Незаметно выросли дети, появились внуки, потом и правнуки. Умерла мама. Потом сестрица. Остался один брат Гена с уже разросшимся семейством. Поседели виски, лицо избороздили морщины – эти живые деления на счетчике времени. Но всё это только красило былого солдата, дополняя его облик штрихами зрелости и мудрости. Одно угнетало – пропала былая сила. Глазами бы все переделал, а руки уже не могли. …Горе пришло неожиданно – умерла Марфуша. И рассыпался калейдоскоп жизни, исчез стержень, на котором крепились все эти цветные узоры неприметного будничного счастья. Да еще так быстро и незаметно ушла она в другой мир, будто не хотела тревожить близких: встала рано утречком, как всегда, растопила печь. – Полежу маленько, дед, пока разгорится, – сказала мужу. Тот и за водой успел сходить, и курам корм задать, и еще одну охапку дров в запас принести. Уже почти догорели дрова, пора уж котелки с варевом ставить. – Марфа, ты спишь? – позвал. Ничего не услышав в ответ, решил управиться самостоятельно. Начистил чугунок картошки, поставил в печь. Прошло еще некоторое время и стало тревожно от небывалой тишины – из закуточка, где стояла Марфушина кровать, не было слышно ни вздоха, ни стона. От этого беззвучья вдруг стало жутко. Он подошел к кровати жены и увидел ее глядящие в синее небо за окном глаза – такие же пронзительно-синие. «Улетела наша птушечка» – вдруг вспомнились ему мамины слова в момент смерти братца. «Улетела и моя птушечка» – подумал он, дрожащей рукой прикрыв родные глаза. И от осознания этого горя таким ненужным вдруг показалось все вокруг – булькающий в печке чугунок с картошкой, болбочущее какие-то новости радио, ульи с пчелами, виднеющиеся из окна. Все, о чем думалось, чего хотелось до сих пор – теперь лишнее, бесполезное. Ничего уж и не надо. Жизнь прожита, отполыхала огнем, остались угли… На долго ли хватить их жару, деду Володе было уже все равно.
Новые побеги жизни
– Что ж ты мне слова даже не сказала, что ж не попрощалась со мной? – вздыхал он, пытаясь проглотить горький слезный комок, застрявший в горле. – Эх, Марфа…Тоскливо мне без тебя, словом не с кем перекинуться. Оставшись один, он в который раз начинал так разговор со своей Марфушей. Вспоминал, как женился нечаянно, торопливо, а обрел, как оказалось, надежную гавань от житейских бурь. Ведь к ней, не к кому-то, шел он и с бедами, и с радостями. И обиды, которые наносил ей частенько, раздражаясь по пустякам, прочувствовал особенно остро. Теперь видел, как она все терпеливо сносила – бывало, лишь молитвослов откроет да на бумажную иконку Богородицы поглядит – и дальше молча делает свою работу. Стала сейчас очевидной для него, одинокого старика, вся та жёнина работа, которой он и не замечал: раньше к его пробуждению каким-то волшебным образом в печи появлялись щи, картофельное пюре, когда – котлетки, когда – блины или сырники. В хатке было чисто выметено, а грядки радовали стройными рядами овощей, свободных от сорняков. К традиционной субботней бане уже лежало чистое выглаженное белье, на окнах красовались свежие занавески. Все воспринималось как должное – будто невидимый дирижер заставлял всё дышать и двигаться. Как в той сказке, что рассказывала ему в детстве мама: «Горшочек, вари!» – и все были сыты. И только теперь узнал он, кто был этим волшебником-дирижером: вместе с его уходом исчезли из дома прежние тепло и уют. Первую зиму после смерти Марфуши провела с ним внучка, у которой недавно родился второй мальчик. Забрав сыновей с собой, приехала к деду – вдвоём горе легче пережить. Пухленькие малыши, которых весело звал «джигитами», забавляли его. А внучка ходила возле печки, как его покойная жена когда-то. Запахло в доме сдобой, аппетитными блюдами, детские голоса наполнили хату – сделав новый виток, жизнь продолжалась. От осознания этого, у старика теплело на сердце – его веточка на общем древе жизни не засохла, будет давать новые побеги.
Песни в ночи
Да, родные не забывали деда. Но ведь корни что дети, что внуки пустили в городе, а пересаживать взрослое дерево, известно, дело напрасное. Поэтому одиноких вечеров у него хватало, особенно зимой. В такие вот вечера, а иногда и посреди ночи, звонил ему старый приятель Дмитрий Федорович – бывший учитель, живущий на левом берегу поселка, разделенного надвое Двиной. На той войне он также был солдатом, а сейчас остался совсем один. Дети были далеко, жена тоже умерла. Были у него свои старческие болячки, из-за которых не мог навестить друга. Вот и выручал телефон. – Ну что, спишь, солдат? – звучало в трубке в третьем часу ночи. – Уже не сплю, – улыбался дед Володя. – Тогда слушай – я тебе поиграю! А дальше Дмитрий Федорович клал трубку на табуреточку возле себя, а сам брал в руки аккордеон и, растягивая меха, выводил «Синенький скромный платочек», «Катюшу». Дед Володя слушал. – Ну, какие будут заказы? – спрашивал аккордеонист. Иногда товарищ просил его сыграть что-нибудь на свой вкус, а иногда начинались политические дебаты. Оба вспоминали Сталина, потом – Советский Союз, дискутировали о том, что происходит сейчас. Бывало такое, что на одно и то же событие они смотрят совсем по-разному и, схлестнувшись в спорах, разругавшись в пух и прах, сердито опускали трубки на рычаг. Но через день-два, начинали тосковать друг по другу. И тогда их снова мирил аккордеон. – Ну что, солдат, сыграю? – Давай, друг! Все падал и падал с плеч синенький платочек, и Катюша соединяла на мгновение два берега реки….
На закате
В тот вечер, после череды коротких сновидений, в которых проплыла жизнь, снова пригрезился Володе маршал Жуков. На этот раз оба они сидели на скамейке под его березой. Ласковый ветерок расчесывал ее косы – осторожно, трепетно. От свежести, которую он с собой принес, стало совсем хорошо – отступила боль, тело наполнилось легкостью. Один пожелтевший листочек упал на начищенный до блеска маршальский сапог. – Не твой ли сувенир с Красной площади, Володя? – спросил его маршал. С удивлением увидел солдат березовый листок из своего военного билета в руках командующего, но ничего не сказал. – Пора домой возвращаться, солдат, в полк, – внимательно посмотрел на него Жуков. – Какой из меня вояка, Георгий Константинович – с одной-то рукой, – возразил он. – Да и война ведь закончилась, сами говорили – отвоевался. – Ну, на войне всё больше головой воюют, а не руками – мне такие, как ты, очень нужны. Для солдата работа всегда найдется – это мы здесь отвоевались, победили, а там бой длится до сих пор. Защищать земли русские надо, освобождать свет белый от нечисти. На наше воинство одна надежда – больше некому. А победа будет за нами, иного не дано! Так что вот тебе срок до завтра – с родными прощайся и догоняй! Здесь, у березы, и будем тебя ждать. – Есть! – звонко ответил дед, удивившись во сне своему молодому голосу. От него и проснулся. Поглядел в окно и увидел, как солнце садится за лес. Такого огненного заката он, пожалуй, за всю свою жизнь не видел. Деду Володе почудилось, будто небо над лесом впитало всю кровь погибших в той войне, все зарева её пожарищ. «Ну что ж, подкрепиться на дорожку не мешало бы!» – весело подумал он, почувствовав внезапно пробудившийся аппетит и впервые за много дней улыбнулся.
Родные люди
– Мама, ну как дедушка?– спросила зашедшая проведать его внучка. Купив домик по соседству, она проводила лето с детьми здесь, поближе к дорогому старику. И с этого вопроса начинала каждое свое утро. Иногда за заботами о своем уже большом семействе, не хватало времени зайти и поговорить с ним, а когда все же улучала минутку и приходила – дедушка спал. Или стонал, отвернувшись к стене. Оставалось только погладить его руку и уйти восвояси. – Да вот, спит весь день, – отвечала ей мама. – Вроде как бредит, зовет всех: маму, папу, меня, тебя. Будто снимся ему и мы, и родители. Внучка отодвинула занавеску, заменявшую двери в комнату дедушки – всё боялась, что произойдет непоправимое. Но старик спал, улыбаясь, чем ее и успокоил. Хотя и она, и ее мама, для которых он был особенно дорог, и смирились с неизбежностью ухода дорогого человека, все же страшились этой минуты. «Я, наверное, не переживу» – говорили родным то одна, то другая. Трудно было представить, как будет течь жизнь без него, их отца и деда. Но как ни готовились к этому, известие пришло неожиданно. Старик вдруг на удивление хорошо поел утром – давно уже такого не было. И попросил еще добавки – сладкой манной каши. Дочка, обрадованная, побежала в магазин за молоком – на поправку пошел, видать! И стоны прекратились, и говорить стал, и аппетит разгорелся. По дороге поделилась радостью с дочкой, копавшейся вместе с сыновьями в огороде. – Ну, слава Богу! – облегченно вздохнула та, и даже радостнее стало работать. – Мальчишки, а давайте в честь дедушкиного выздоровления дополем сегодня всю картошку! – предложила она и все с радостью принялись за работу. Даже пятилетний малыш! Войдя в азарт, с недовольством отмахнулась от отца, позвавшего ее. Но тот окликнул ее снова. Когда подошла, услышала слова, опалившие страшным пламенем горя: – Дедушки больше нет….
Победа будет за нами!
В ночь похорон небо было усыпано звездами. Да и астрономы говорили о небывалом за всю историю августовском звездопаде. Сжаты нивы, убраны огороды, закончен крестьянский труд. Дети, внуки и правнуки, сидя на скамейке у родительского дома, смотрели в ту же звездную бездну, которая виднелась когда-то с раскрытого настежь чердачного окна пуни, заполненной до самой крыши душистым сеном их отцом, дедом и прадедом. Теперь она уже много лет пустовала. – Мама, смотри, звезда падает! – закричал младший дедов правнук. По небу и правда скатилась большая и яркая слеза, оставив за собой сверкающую дорожку. – Дай Бог, сынок, чтобы и мы оставили за собой хоть какой-то след, – тихо промолвила его мать, пытаясь заглушить прорывающийся из глубины души плач. …А рядовой Володя Иванов уже догонял бесконечный строй солдат, уходивший в небо, помахав родным на прощание с высоты. И ждал его, запыхавшегося, маршал Жуков. – Ну, сынок, с возвращением! – сказал он, похлопав его по плечу. – Теперь враг будет разбит! Наше дело правое, Победа будет за нами!
Примечания
* Пуня – диалектное название сарая для сена, характерное для жителей пограничья Велижского и Витебского районов.
** Дровосек – сарай для дров.
***Смагарина – сосновая смолянистая щепа для растопки печки.
****Бодревщина – название деревни (Витебский р-н, Беларусь), сожженной немецкими оккупантами. После войны деревня так и не была восстановлена
Комментарии Комментарии пока отсутствуют ...
Добавить комментарий:
|
||||||||||||||||||||||
Повесть 
На сайте|
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
