Шурочка / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Рассказ

В основу этого рассказа легли воспоминания моей свекрови – Матюниной Александры Михайловны, которая незадолго до начала войны 16-летней девочкой приехала работать в Ленинград.

Для меня было очень важно донести эти скупые воспоминания очевидца, ничего не прибавляя.

Посвящается всем, кто прошёл через испытания Ленинградской блокады.

Весной 41-ого в семье случилась беда. Мать, поехав в город, попала под поезд. Жизнь ей спасли, только осталась она без ноги. Как жить в деревне увечной, если муж поехал на заработки, да с тех пор его никто не видел? Всё хозяйство легло на плечи двух дочерей – одной шестнадцать, другой четырнадцать. Мать от своего бессилия была в отчаянии. День и ночь думала, что делать. И надумала: пусть старшая, Шурка, едет работать в Ленинград. Так-то она уже большая, только ей паспорт нужен.

– Расстегни пуговицу!

При отсутствии метрики, милиционер, выдающий справки и паспорта, должен был найти хоть какое-то подтверждение её словам, что ей уже восемнадцать. Этим честным глазам плохо верилось. Он мог бы запросто выпроводить её за дверь, сославшись на отсутствие важного документа, но её отчаянная настойчивость любыми правдами и неправдами получить паспорт, сухие от ужаса возможного разоблачения глаза заставили его отнестись к делу неформально.

Он смущённо одёрнул гимнастёрку и, подойдя к худенькой совсем юной девчушке, заглянул за ворот расстёгнутой рубашки. Маленькие бугорки, еле выступавшие под ситцевой блузкой, были плохим доказательством. Но он, зная, что не прав, по-человечески не мог поступить иначе и всё-таки выписал ей паспорт.

В отделе кадров «Красного Треугольника» – ленинградского завода, выпускавшего резиновую продукцию от игрушек до военного снаряжения, её определили в 37-й отряд военизированной охраны. Устроили в общежитие, выдали военную форму: шинель, сапоги, гимнастёрку и наган.

– А я не умею стрелять из нагана, – она даже испугалась, первый раз в жизни увидев оружие.

– И не приведи господи, – ответили ей шёпотом.

На заводе Шура познакомилась с Ниной, они сразу же подружились. Видя, как трудно привыкнуть к городской жизни деревенской девушке, Нина взяла её под свою опеку. Ей было восемнадцать. В представлении Шуры она была настоящей ленинградкой – культурной, отзывчивой, образованной. Нина много знала о Ленинграде и неустанно рассказывала о его достопримечательностях. Шуре, у которой за плечами было только четыре года сельской школы, было непонятно, как можно помнить столько дат, событий, имён. Нина водила её по городу, пару раз возила Шуру в пригородные царские резиденции. Шура была просто потрясена богатством и красотою дворцов. И очарована Ниной, своей, как она про себя решила, старшей сестрой. Нина тоже относилась к подруге с большой сердечностью и звала её нежно – Шурочка.

22 июня 1941 года голос Молотова из репродукторов оповестил людей: «Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий германские войска напали на нашу страну».

Шура вздрогнула, услышав это. Но все вокруг говорили, что будут громить фашистов на их территории, война закончится быстро.

Мужчины, способные держать винтовку в руках, уходили на фронт, добровольцы – в ополчение, в тылу оставались женщины, старики и дети.

Надежды на быструю победу над Гитлером не оправдались. Через полтора месяца кольцо блокады вокруг Ленинграда замкнулось. Вой сирен и свист летящих бомб стали ежедневной реальностью для Шуры и всех трёх миллионов жителей города. Немцы стояли в пригороде, артобстрел вели с расстояния полутора километров.

Ленинградцы, в основном женщины и подростки, день и ночь строили рубежи обороны, находясь под обстрелом противника, на виду у немцев рыли окопы. Дежурили, сбрасывая фугасные бомбы с крыш. Работали на заводах, производящих вооружение. И, отчаянно борясь за жизнь, старались приспособиться к новым обстоятельствам, одним из которых стал голод. В Ленинграде быстро закончилось продовольствие. Хлеб выдавали по карточкам – 250 граммов на работающего и 125 на иждивенца.

Немцы прицельно бомбили продовольственные склады, зернохранилища. 10 сентября фашистам удалось сбросить бомбы на Бадаевские склады. Тысячетонные запасы продовольствия сгорели дотла, лишь расплавленный сахар, растекаясь, пропитывал землю.

Слух об этом быстро распространился по городу. Многие ходили туда, собирали запёкшуюся землю, пропитанную расплавленным сахаром. Её заливали водой, кипятили и, процедив, пили. Она была сладковатой.

От голода падали в обморок прямо на тротуар. В октябре от истощения люди стали умирать. И всё чаще и чаще на улицах стали появляться скорбные согбенные люди, везущие на обычных детских салазках деревянные гробы. У Шуры эти картины вызывали леденящий ужас. Но скоро количество умерших стало исчисляться десятками. Вмёрзшие в снег тела покойников лежали прямо там, где оборвались их жизни. Окоченелые трупы грузили на полуторки вертикально, чтобы побольше вошло в кузов, и свозили в братские могилы. Каждый, провожая взглядом такую машину, понимал, что не сегодня – завтра так повезут его истощённое тело. И смерть, превратившись в обыденное явление, перестала вызывать панический страх. Только к голоду привыкнуть было нельзя. Все страхи как будто притупились, и осталось одно чувство голода.

Шура уже несколько дней не ходила на работу. С тех пор, как пропало электричество, стало ещё труднее. Трамваи застыли прямо там, где отключилось питание. А ей до работы – пять остановок пешком по сугробам; сил не было никаких. От голода отнимались ноги, сердце останавливалось. Есть было совсем нечего. Дрожжи, которые разводили в воде и пили, называя эту водицу щами, закончились ещё на прошлой неделе. После этого Шура варила похлёбку из обойного клея, но теперь и все обои были ободраны до последнего сантиметра.

Шура полулежала в каптёрке на лавке, куда её с улицы принесли какие-то люди. Накрыв поверх шинели ватником, позаботились, чтобы сохранялось своё тепло. В комнате было немногим теплее, чем на улице. А зима в этом году пришла лютая. Морозы под тридцать, ночами ещё больше. Ни отопления, ни освещения. Вокруг промёрзшие стены, промозглый воздух. Растопить печурку нечем. Деревянную мебель, паркет – всё, что могло обогреть, уже сожгли. Печка-буржуйка так и стояла без дела рядом с железной кроватью.

Даже бесконечные обстрелы не могли поднять Шуру с места, чтобы доползти до ближайшего бомбоубежища. Она так ослабела, что не было сил сопротивляться. Хотелось пить, но не было сил выйти и набрать снега. Так и лежала. Ей не было страшно умереть. За последние месяцы она столько раз видела, как это происходит, что у неё появилось полное равнодушие. Смерть похожа на сон. Закрыл глаза, и всё…

На пятый день её, полуживую, нашла Нина.

– Шурочка, милая, ты заболела. На, поешь, – она вынула из-за пазухи завёрнутый в платочек хлеб, свою пайку.

– Ещё нахлебника нашла? – Шуре было трудно говорить. – Самим есть нечего, а ты мне принесла.

– Ешь, ешь.

– Нина, послушай. Тут огромная крыса ходит, такая жирнющая, отъелась, гадина. Она очень умная. Ходит тут как хозяйка, меня не боится. Каждый день приходит проверять, жива ли доходяга. Вот бы поймать, а? На этот хлебушек? Я не смогу, у меня ни руки ни ноги не двигаются. Может, ты поймаешь? Суп сваришь, на всю семью хватит.

– Потерпи, родная, я принесу бульон, бульоном тебя на ноги поставлю. Я сейчас, тут недалеко, у Аничкова моста, скоро вернусь.

Нина, украдкой стерев слёзы, заторопилась.

Сознание путалось. Чтобы удержать уходящую жизнь, Шура, приоткрыв глаза, пыталась взглядом зацепиться за какой-нибудь предмет. Поодаль, на уровне дверного проёма, какое-то белое расплывчатое пятно обратило на себя её внимание. Двери открыты, может кто угодно зайти. Шурочка напрягла зрение, даже прищурилась, чтобы разглядеть его. Пятно приблизилось, и в нём стал различим женский силуэт в длинном плаще с накинутым на голову капюшоном. В торчащей из рукава костлявой руке было древко косы. Вверху поблёскивало стальное лезвие.

Сознание Шурочки вызвало в памяти картины мирной жизни, когда жарким летним днём на залитом солнцем лугу всем миром работали на покосе. Пахло свежей зеленью скошенных трав. И чёрным хлебом, который отрезали от целой буханки.

Фигура бесшумно приблизилась и встала у постели умирающей. Обведя взглядом пустых глазниц комнату, она задержала внимание на «жиличке». Её присутствие стянуло у Шуры всё внутри в ледяной ком. В этот момент с шумом распахнулась дверь, и Нина радостно с порога закричала: «Несу бульон!» Фигура вмиг исчезла.

Запах супа с лавровым листом вывел Шуру из состояния забытья. Нина стояла рядом с кроватью. Маленький алюминиевый бидончик, завёрнутый в шерстяной платок, в одной руке, крышка в другой. Душистый пар поднимался из бидончика, вливаясь дыханием жизни, растапливая внутренний холод.

Мама Нины работала в столовой у Аничкова моста. Двух малых детей и престарелую мать кормила по иждивенческим карточкам, на себя получала рабочую. Питаться в столовой или что-то принести домой она не могла, был строжайший учёт. Редкие случаи воровства наказывались сурово – расстрелом. Но вот помои с котлов не учитывались. Их Нинина мама и называла с намёком на питательность – бульон. «Если его разогреть, да посолить! А если кинуть туда лаврушечки! М-м! И покрошить пайку хлебушка? Ну, это уже целый обед».

– Вот принесла. Попей.

Нина налила в чашку почти прозрачный кипяток и, приподняв подругу за плечи, стала поить её. Первый глоток дался с трудом.

– Пей, пока не остыл, – не отступалась Нина. Она постаралась впихнуть в Шурочку всё до капли.

Шура почувствовала, как тепло, проникая внутрь, растекается по телу. Ей захотелось спать, как хочется спать выздоравливающему.

Нине удалось спасти подругу.

Шурочка прожила долгую и многотрудную жизнь. Но о пережитом в блокаду Александра Михайловна рассказала близким только незадолго до своего девяностолетнего юбилея. Она объяснила, что всю жизнь молчала, стараясь не вспоминать те страшные три года, потому что не смогла бы пережить их заново. А теперь, когда жизнь позади, ей захотелось поведать о пережитом, чтобы память об этом не умерла.