О стихах Василия Попова [1]

 

В промышленном небольшом городе, полном шума, лязга, грохота, гула, мимолетных разговоров, обрывков ругани, злости, где можно задохнуться от выхлопных газов и пыли, серости и равнодушных глаз, прозвучал едва слышимый голос. Тихий и трепетный он не был защищен, но чудом уцелел и не был поглощен, раздавлен – он здесь родился. Город знаком мне давно, голос услышала впервые.

Голос дала земля, она будто вздохнула словами поэта. Запахи трав, цветов, свет солнца проросли от изб и деревни, из воспоминаний о близких, из тех мест, где осталось детство. Оно, как счастье из прошлого, пробилось, чтобы порадовать своим существованием. В звучании голоса – доверие к миру и благодарность за право жить. Как скрытое в тайге зимовье с незапертой дверью, съестными припасами и всем необходимым для заблудившегося ягодника, с верой в то, что и он оставит добрую память о себе.

 

По коре сосны шершавой

Муравей ползёт на небо.

У сторожки обветшалой

На крылечке крошки хлеба.

 

Далеко ушёл хозяин.

Перевёрнуто корыто.

А когда придёт, не знаем,

Постучались – дверь открыта.

 

В поэзии Василия Попова всплески детских воспоминаний – позвякивание опускающегося в колодец ведра, его натужный скрип при подъеме вверх, студеная до ломоты незримая вода в ведре, обдающая ледяным дыханием. И хлесткая росная трава по утром, стылая земля под босыми ногами, дробное струение молока в бабушкин подойник, и душистая пышная шапка в жестяной кружке. И мягкое подталкивание кружки к лицу: «Пей». Строгая, мерная жизнь деревни, родного тепла, из которого мы вышли… и куда хочется вернуться, чтобы жить дальше. А может быть, это пришло из памяти предков?

 

Тёплый вечер, синий вечер,

В тишине лежит село.

Погасило солнце свечи,

Но ещё совсем светло.

 

Доит бабушка корову,

Дед ведёт поить коня.

Месяц выковал подкову

В небе около плетня.

 

Тихо, тихо ночь ложится,

Успокоилась земля.

Пусть деревня мне приснится

Да бескрайние поля.

 

В чёрной сбруе понесётся

Всадник, звёздами звеня.

Молоком парным прольётся

Топот млечного коня.

 

Музыка возникает из тишины в певучем, открытом звучании гласного «о», словно уносящего вдаль. Звукопись «о», его законодательная, как и в русской песне, сила, прорывается зовом ветра, звоном дальних колоколов в церквях, перекличкой людей в поле и в лесу, откликом неслышимого нами голоса предков. Провеянные веками действия человека на земле, где каждому своя мера, – женщине доить корову, мужчине поить коня, ребенку принимать душой лад и уклад семьи – в угасании ритмов дня особенно выразительны. Из лирики рождается эпическое, и нежная мелодия хранит нарастающую патетику, бережет в себе ее как материнство. А бескрайние поля во сне засыпающего ребенка как обещание будущих дорог, встреч. И сбруя несущегося коня уже звенит звездами, и топот коня уже не земного, а небесного. Образы затихающего деревенского дня, уходящего в прошлое, вырастают в образы небесного пути, какой-то будущей, незримой пока битвы. Небесное скрыто в земном, из него прорастающего.

 

Перечисление вещей в доме повторяет движение взгляда в привычном пространстве, где каждому дано свое место, и где все живет согласно, подчиняясь главному закону. Тишина позволяет вглядеться в то, что вокруг, наблюдать слагаемое единство всего со всем. В таком доме сбережено детство, растет мироощущение добра, принятие того, что рядом. Сбереженное детство – ведущий мотив стихов Василия Попова. Снег укрывает дом и ребенка внутри, и в нем, как в белоснежном яйце птенец, вырастает человек. Мы оказались внутри согретого теплом мира. Заботливое внимание к начинающейся жизни – в каждой строчке стихотворения.

 

А снегу, снегу намело

До самых окон.

В избе просторно и тепло,

И кот под боком.

 

На печке варежки лежат,

Унты и шапка.

По потолку, огнём дрожа,

Бежит лошадка.

 

Жизнь засыпающей девочки, дочки, расцветает в колыбельной песне. Она прорывается сквозь закованность, закруженность взрослого, вырвавшегося из плена дел к созданной им жизни и отдыхающего в ней надеждой. Сон смыкается с явью, ночь с утром, взрослый с ребенком. И как счастье воспринимается будущая встреча с началом жизни во внуках, обещание вернуться в сказку с доверием друг к другу. Две жизни соединяются надеждой, возвращением добра. Закованность цепью дел размыкается в колыбельной песне свободой воплощения себя в другом.

Но вот ребенок вырос, сбереженный родной силой, стал большим и сильным. И его теперь отцовская забота собирает живой мир вокруг себя. Цветок, муравей, белка доверчиво пускают его в свой дом, рассказывают о себе и даже просятся на колени. Бабочка в косынке ходит по плечу, подснежники кивают головой как старому знакомому. А весна, разговорившись, сняла с руки варежку. Каждый в таком понимании друг друга спешит навстречу с задуманными душой подарками, как и «лось несёт своей лосихе жёлтый листик на рогах» - золотой свет осени. Листья в ноги, ветер в спину принимаются как благодать, а дорога и чистый лесной воздух – как продолжение дома. Путь расстилается желто-красной периной, небо – бархатистым пологом расцвеченного осенью дома. Подарками, впору и в срок припасенными, обмениваются человек и природа.

 

Даже рыжий цветок незаметный

Попросил его на руки взять…

 

И встречает меня жеребёнок,

И за пряслом мычанье коров.

На плече, как уснувший ребёнок,

Отдыхает охапка цветов.

 

Сколько заботы и любви к миру в словах Василия Попова. Слово открыто, не обернуто узорочьем, чужими нарядами. Чистое в первозданности оно – светоносно. Внутри него солнце и ветер, поля и леса, небо и звезды. Они в слове, чтобы напомнить о главном. И отраженная в материи жизнь лучится.

Много воздуха в стихах – ими легко дышится, как после грозы. Ощущение полета и парения слито с дыханием напоенной дождем земли, благодарной солнцу и небу. И мир видится другими глазами, заметишь прозрачную травинку под ногами и влюбишься в рассвет, в высокое стояние облаков, проникнешься радостью лета и тихим стеканием березового сока в банку. Зыбкость происходящего и утекающего в стихах Василия Попова пронизано вечностью. И, прикасаясь к ее тайне, человек теряет чувство обычного, переживает недосягаемое, неизмеримое и невыразимое в течении времени. Слово получает огранку чистого, одухотворенного, проявляющегося на глазах чуда. Душа замирает и принимает в себя муравья, бабочку, рассвет, похожий на теленка, сливается с окружающим миром.

 

На сухой травинке

Муравья кручу.

Бабочка в косынке

Ходит по плечу.

 

Я сижу, мечтаю,

Золотой рассвет

А о чём – не знаю,

Просто мыслей нет.

 

Далеко-далёко

И на все века

Высоко-высоко

В небе облака.

           

Но есть и другие мотивы. Тихую мелодию созерцания прерывает разудалая, широкая песня праздника. Ярмарка зовет, манит, кружит, приглашает в хоровод. И это тоже мир согласия, дарения, помощи. Каждый мастер, каждый дом готов поделиться умением, добром, богатством, изобилием своего мира, переполняющей душу радостью от земных щедрот.

 

Тут и лён, и платки, и кадушки,

Туеса и рябиновый мёд.

И мужик вырезает игрушки,

И детишкам их так раздаёт.

 

У кого-то малина поспела,

У кого-то совсем недород,

Где-то тонко свистулька запела,

А гармошка пошла в огород.

 

Сытость сливается с ремеслом, пляска с песней, с тонким звучанием свистульки, игрой гармошки, смехом девушек. Многозвучная палитра людского гуляния сменяется звоном колокола – земное преображается в небесное. Весна смыкается с осенью, и замирает, преклонившись у стены монастыря.

 

Облетит и застынет аллея,

Скоро осень, но в сердце – весна,

И, как облако в небе, белеет

Монастырская наша стена.

 

…Пытаюсь понять, как возникают теплые интонации стихов, простые и близкие сердцу. Шероховатая материя слова похожа на текстуру дерева, создающего издавна уют дома. Все, что привыкли держать, делать, чего привыкли касаться руки взрослого и ребенка в русской избе – из дерева: бревно, стол, табуретка, скамья, пол, прялка, древко грабель, лопаты, косы, забор, калитка, весло, лодка, колыбель. Касание рукой дерева, вросшее в память рода, связаны с работой на земле – в поле, в огороде, в лесу. Осязаемое чувство знакомой, шероховатой, родной материи присутствует в слове поэта.

 

Едем мягко на арбушке,

Свесив ноги, тихий шаг.

На лице моем веснушки

В лес по ягоды спешат.

 

Веет мёдом на полянке,

И кузнечики шуршат.

Я нащупал, что в кармане

Карамельки две лежат.

 

Шуршашие «ш» дополняют музыкальную палитру скребущими, шелестящими, живыми шорохами бревенчатого дома, его обитателей, опавшей осенней листвы, шагами человека по земле – тем, что слышит ребенок, чем наполняется его душа, и тем, что остается в его памяти чувств. Чем полнится тихая, задушевная русская песня, и что словно само собой превращается в шепот молитвы.

 

Под навесом у новой дуги

Мыши грызли древесные сушки,

А далече один за другим

Потухали огни деревушки.

 

Звукопись других стихов держится на звонких, росистых «р» и мягких, ласковых «л», «м», «н», «к». Вместе они создают впечатление светлой прозрачности утра, его хрустальной радости и теплого уюта вечернего дома, тихой усталости дня. Звуки попали в человека благодаря предкам, их жизни на земле. Звукопись земли, ветра, леса, реки родилась вместе с нами. По словам Валентина Распутина, «в нашем рождении участвовали камни гор и воды рек, травы степей и клики пролетавших когда-то птиц» («Светлое слово», 1992). И они – эти далекие клики улетающих птиц в нас – как незавершенность прошлого и предощущение будущего.

 

Родство лирического героя с миром в поэзии Василия Попова наделяет его чудесным свойством – быть сразу и частью мира, то есть тем, кто нуждается в защите, и его хранителем. Колеблющаяся ирреальность ощущений ребенка и взрослого, сына и отца, хранимого и хранителя, их неуловимая связь и перетекание друг в друга отражают проницаемость границ земного и вечного, сегодняшнего и завтрашнего, детства и взрослости, детского доверия и зрелой мудрости, их взаимообусловленность. Заботой друг о друге складывается надежда и благополучие завтрашнего дня. Ребенок и взрослый связаны с тем, что вокруг. Границы домашнего уюта разомкнуты в пространство ночи, и небо над домом тихо и терпеливо ждет утро вместе с человеком. Природа воспринимается как родной дом.

 

Догорает в печке уголёк,

Завтра снова печку затоплю.

Я один, но я не одинок,

Я люблю, весь этот мир люблю.

 

Засыпай, а я посторожу,

В темноту на небо погляжу,

Ничего я больше не спрошу,

Веточкой золу поворошу.

 

Чуткость к миру – из детства. Как промытое дождем окно, она вбирает в себя все видимое – остро, вдохновенно, свежо – и выдает в человеке поэта. Восприимчивость к миру выдает в поэте ребенка, который растет вместе с травами, ветками, птицами, шумит дождями, хмурится облаками, поет ветрами, убаюкивается их тишиной, растворяясь в едином действии всего со всем – мира, созданного во благо. Маленький человек прорастает в мир, чтобы мир стал человеком, а человек – миром. Одухотворяется пространство, мужает душа, но взросление обходится без потерь детства, сохраняя живое в себе, чтобы дать право жить другим. Стихи Василия Попова возвращают нам забытый во взрослом состоянии договор о доверии ребенка и мира, когда пытливость одного обеспечена открытостью и заботой другого. Жизнь, тихо и незаметно проходящая мимо взрослого, годы, утекающие как песок сквозь пальцы, возвращаются читателю как дар – многоцветный, дышащий, живой.

 

Такие стихи, наверно, сжались и замерзли где-то в глубине души и появились на свет так неожиданно, как весной одуванчики в городе, закованном в асфальт. Но они, наверно, так же необходимы, как солнечный букетик в руках у девочки в придорожном парке рядом с пролетающими мимо нее сверкающими автомобилями.

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование