Рассказы / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Калмык

Стоял тёплый сентябрь семьдесят третьего года. Днями на Алтае ласково грело солнце, пели птицы, с вечерней прохладой звонко перекрикивались перепела в спелых хлебах. Это поистине была золотая пора, когда взор нежной грустью щипал сердце, а душа пропитывалась красой окружающей природы. Бескрайним золотом лежали сибирские хлебные поля, ровными рядами стояли копны соломы на стриженой стерне. С утренней зорьки шли по полям комбайны, ревели машины, увозя спелое зерно. Люди работали с особым чувством гордости и радости за свой труд, комбайнеры за каждую намолоченную тысячу ставили на бункер свою очередную звезду. Хлебным потоком шли колонны машин на железнодорожный элеватор. В стране шло соревнование на лучшего комбайнера, на лучшего шофёра, лучшего механизатора. Агитбригады с песнями и плясками под баян нередко посещали полевые станы колхозов. В обед, наевшись до отвала в бригадной столовой, улегшись в круг, мужики слушали песни и частушки местной самодеятельности. Колхоз «Октябрь» был одним из крупнейших в районе, но не из передовых, а вечным должником государства. Третья бригада этого колхоза была самой отдалённой и самой многочисленной по посевным площадям. Народ работал здесь свойский, весёлый и трудолюбивый, с простыми загорелыми лицами. Соревновалась бригада с немецкой из соседнего колхоза имени Фрунзе. Так уж случилось, что во время войны немцы – переселенцы с Поволжья, прибыли на Алтай, осели, отстроили свой посёлок, ставший впоследствии полевой бригадой.

Пообедав, мужики бухнулись в круг на травку, закурили, как всегда размышляя о жизни.

– Мужики! Все в стране работают, – начал Мишка Логвин. – Вот мы, колхозники, столько зерна собираем, полмира можно прокормить, в городах люди работают днём и ночью, а куда всё это девается?

– Эко ты загнул, паря! Это тебе кажется, что все работают, те, кто поумнее, тебя агитируют, чтобы ты лучше работал. Видал, одна бригада меняет другую. Ты телевизор смотришь? – вылупившись, спросил его острослов и балагур Иван Бурмистров, получивший в деревни прозвище «Калмык». Острый на язык, он всегда вступал в разговоры и споры и всегда одерживал в них верх.

– А что там смотреть? Одни симфонии, футбол, если только, – не понимая, куда тот клонит, ответил Мишка.

– Вот верно ты подметил – одни симфонии, это сколько же у нас оркестров в стране развелось, посчитай. И где же ты их прокормишь, когда они по семь человек на одной скрипке играют. – Калмык обладал талантом изображать такую мимику в нужный момент, что даже без его слов можно было расхохотаться.

Мужики дружно захохотали.

– Это кто там к нам в гости приехал? – щурясь от солнечного света, сделав козырёк у лба широкой мозолистой ладонью, рассматривал подъехавшего Егор Бычков.

– Да это никак Яшка Боб, бригадир немецкой бригады.

– Вот ещё один скрипач Шопен приехал, я их терпеть не могу, – тихо пробурчал Иван и, откусив от папиросы кончик бумажного мундштука, с презрением звонко выплюнул в сторону. – Теперь не даст спокойно пище в желудке улечься, припёрся немчура, чёрт его принес.
Боб вылез из плетёной кошевы, крепко привязал коня к бревну коновязи, подошёл и прилёг в круг.

– Здорово, мужики! – поздоровался Яшка, поправляя свою выгоревшую до рыжа чёрную кепку.

Мужики молча повернули головы, кивнули и примолкли.

– Здоровей видали! – с издёвкой и с нагловатым блеском своих карих глаз произнёс Иван. – Ты что, заблудился, что ли? Уснул в ходке и бригады перепутал?

– Да нет, не уснул, поля вот объезжаю, к вам завернул умыться да коня напоить. С вами тут по-свойски присяду, о жизни погутарим, – промолвил Яшка с немецким акцентом. – Не против?

– Хоть целый день сиди, отдыхай по-свойски, травы не жалко, она у нас общественная, тем более, что вы вначале делаете, а потом разрешения спрашиваете, – подковырнул его Иван.

Разговор явно не шёл, мужики молча курили, разглядывая перед собой муравку.

– Закуривайте, мужики, – вытащив папиросу из пачки Казбека, предложил Яшка, выставляя её на круг.

– Спасибо, своих накурились уже, – буркнул Иван.

Он, да и большинство мужиков, не то что бы ненавидели, не любили немцев, была у них к ним неприязнь, да и немцы не очень-то были любезны. Уже их дети дружили, женились, те, что воевали и хлебнули крови, смирились, не испытывали злобы, но не смирились лишь те, кто вырос сиротами и выселенцы. У Ивана батька погиб летом сорок третьего, когда ему было двенадцать. Общаясь с немцами, он почему-то вспоминал тот день, рыдающую в истерике мать, и в слезах испуганные глаза своих младших братьев. Даже с годами его память не стёрлась, нет, внутренне он понимал, что поволжские немцы в их горе не виновны, но он не мог побороть свою неприязнь к ним. Слишком тяжёлую и кровавую рану нанесла народу война. Из их села погиб каждый десятый, да и после войны то и дело хоронили фронтовиков, умерших от ран.

– Да-а-а, погодка балует нас нынче, сам Бог нам, хлеборобам, помогает, – стараясь снять напряжение, произнёс Яшка, потирая лысину кепкой. – Как думаешь, сколько центнеров возьмёте? – обратился он к Ивану.

– Я тебе что, агроном, что ли, пусть он думает, иди, у него спроси, чё ты у меня спрашиваешь! – резко отрубил Иван.

Проливной дождь в конце июня обошёл поля колхоза «Октябрь», хлеба подсели в жару и отличались от полей соседнего колхоза, в который входила немецкая бригада. Яшка решил на этом отыграться за неприветливость соседей.

– Я межой проезжал вдоль ваших полей, скажу – не густо. Центнеров по двенадцать хоть в среднем набираете?

Все молча и дружно проигнорировали его вопрос.

– А я, – войдя в раж, видя, что соседям это не по нутру, – продолжал с издёвкой Яшка, – гарантирую со своих полей на круг собрать центнеров по двадцать, не меньше! – И ехидно улыбнулся, глядя Ивану в глаза.

Мужики молча сплюнули в круг, Ивана это задело, и его острый ум быстро отпарировал Яшке.

– Да вас только слушать! Вы ещё в сорок первом гарантировали Москву взять, а она до сих пор стоит, наша.

Его слова поддержал дружный смех товарищей. Боб сник, покраснел, опять наступила неловкая тишина.

– Ладно, поеду, жарища стоит, спарился я тут у вас. Так где мне можно коня напоить? – выдавил он из себя, поднимаясь.

– Ты же его возле колоды привязал, до краёв налита, иди, пои, хочешь сам ополоснись, раз сильно упарился! Что же ты, такой глазастый, все колоски наши разглядел, пересчитал, а колоду не заметил, как ваши в сорок первом нашу границу.

Дружный хохот грохнул вслед удаляющемуся с матами Яшке.

– Ай да Калмык! Вот это ты его умыл! – хохотали мужики, нахваливая Ивана.
Их смех прервал резкий сигнал дежурной машины, извещающий, что обед закончился, и пора выезжать в поле…

Яблоки

Великие и могучие сибирские просторы манили во все времена пахаря и кормильца – крестьянина. Сюда все века стекались люди со всей России, по воле или неволе покинувшие свои обжитые места. Сибирь принимала всех, но не все приживались в Сибири. Тяжелой была жизнь в те годы, осенью дожди проливные, с ноября снег и метели, да такие, что днем в двух шагах человека не увидишь, сугробы наметало трехметровые. Стихнут бураны, откопаются дворы, новые напасти начинаются – лютые морозы. Да такие лютые, что бревна сруба в избах трескались, а под крышкой колодцев намерзало так, что бадья не проходила к воде. Суровый климат и нелегкие условия труда создали, по сути, новую породу человека, породу сибиряков с невероятной выносливостью, неприхотливостью и огромной духовной и физической силой. Жившие в одиночку и слабые не выдерживали и уезжали. Поэтому, наверное, Сибирь сплотила всех в один народ, который жил по своим неписаным законам. Здесь не было запоров и замков, здесь не было краж, воровство во дворах клеймилось позором. В деревне почти все были повязаны родством. Роднились здесь не только по крови, но и со временем сложившимися сибирскими обычаями и традициями, роднившими друг друга. Поэтому торжества в любой семье сопровождались шумными гулянками в полдеревни. Не пригласить на торжество кума, свата, друга или соседа являлось в народе серьезной обидой. Умели в то время веселиться, лихо отплясывая барыню, какие душевные песни пели в застолье! В деревне от мала до велика при встрече приветствовал друг друга коротким сибирским «здрасьте!» с поклоном головы.

Зимой и летом проезжий и прохожий мог постучать в любой двор, и ему без всяких расспросов давали пищу и ночлег. Попавшие под метель, днями ожидая погоды, жили у незнакомых им людей, общаясь доверчиво, ведя вечерами жизненные беседы. Расставаясь, обнимаясь по-родственному, говаривали: «Спасибо вам за приют, Петр Макарыч и тебе хозяюшка! Как будете в наших краях, спросите Григория Михалыча Власова, меня там всяк знает, укажет мой дом, милости просим».
Связав из платка узелок со скоромными припасами на дорогу, ходившие за тридцать верст помолиться в церкви многочисленные сухенькие старушки, отправляясь в свое паломничество, наказывали родным: «Я с Михевной пошла в церкву с ночевой, заночую у добрых людей, а завтра к вечёру буду».

И это было привычно в то время, никого не беспокоило и не удивляло. Отказать путнику в ночлеге считалось в народе большим грехом. Вот такой своеобразный и добрый народ сложился в ту пору в сибирских деревнях.

Вдоль леса, растянувшись верст на пять, стояло красивое старинное сибирское село Александровка, в последствии переименованная в Титовку. Живописные, богатые лесом и пашней места когда-то в далекие годы облюбовали первые поселенцы. Да и по истине, лучше места не найти. Народ в селе проживал разноликий, хохлы с украинским говором, шипящие первопроходцы чалдоны, потомки ссыльных, осевший, пришлый неизвестно откуда люд разной веры и национальности. Несмотря на это, жили дружно и беззлобно. Здесь не принято было задавать вопросы, народ был малоразговорчивый, а людей проверяли делом. Сразу же за селом шли ровные сибирские поля. В весеннее половодье потоки талой воды промывали почву до родников, создавая ложбины с ручьями чистой ледяной воды, стекавшей в лесные озера и болота. У деревянного мосточка, в одной из таких ложбин на кромке леса, в демидовские времена беглый душегуб Ванька Петухов грабил казенные и купеческие обозы, сколотив в лесу разбойничий стан. Ваньку и его злодеев изловили прибывшие из Змеевской заставы казаки, а вот за ложком этим на века закрепилось его имя. В народе его прочно окрестили Петуховым логом, долго еще боязливо крестились обозники, проезжая это место. Здесь каждый лог, каждый колок и лесной район носил свое народное название, передаваемое из поколения в поколение. Вместе с названием передавались сельские байки и многочисленные поверья, связанные с этими местами. Любил народ насладиться рассказами о чем-то небывалом и удивительном. И поэтому при встрече сельчане рассказывали друг другу всякие небылицы, будто бы произошедшие с ними накануне в одном из таких отдаленных от деревни мифических мест.

Встречаются у ларька два кума и один другому:

– Здорово, кум Григорий, как там у тебя? Как кума, как ребятишки?

– Здорово, кум Степан. Да ничё, помаленьку.

– Слыхал, кум, какая история со мной давече приключилась?

– Да нет.

– Ну так вот, отсеял я овес у Петина колка, у меня там полторы десятины, ну ты жа знаешь. А уже завечерело, на ночь с быками ехать не решился и заночевал на заимке. Ну, а утром собрался, коня впряг, быков за телегу и поехал. А солнушко тока встало, тихо так, птички поют, еду, значит. К Петину подъезжаю, смотрю, а из колка мужик с бабой выходят, росту вершков под сто оба, не мене. Вру, кум, баба чуть помене была. Во всем белом, рубахи как у нас, но до пят, прямиком на Маховое шли. Я вожжи натянул, лошадь приостановил, чтобы получше разглядеть их. Тут мои быки как заревут. Они услышали, обернулись на меня, лица молодые, красивые, светлые, а глаза большие и светятся. Я их вот так видел, чуть-чуть дальше того забора, и тут такой туман пошел, что молоко, бело вокруг стало. А когда туман-то осел – никого; как испарились. Вот такая оказия, кум, хошь верь, хошь не верь, прямо с Петина выходили.

Кум слушал его заворожено, а придя домой, пересказал эту байку, со своей приукраской, жене. Та, выслушав, кидала знаменитую на все село фразу: «Ну и брешет же!»

В деревне действительно иногда происходили невероятные вещи. Вот что произошло за год до германской. Жил на отшибе села дед один, звали его Егором, сам старый, а борода длинная, черная, ни одного седого волоса. Глазищи у него были черные, с хитринкой, будто постоянно улыбались. Ходил в длинной рубахе, штаны холщевые, а из-под картуза лохмы черные кудряшками торчали. Такого ночью встретишь, со страху умрешь, вылитый разбойник. Откуда он пришел, и сколько лет ему было, никто уже не помнил, но уважали и побаивались в селе. Крутого нрава дед был, из староверов. Жил он с бабкой Матреной, бабка была тихая, смирная и добрая. Бывало, подойдут ребятишки по осени к их дому поиграть под ветлой, ветла такая раскидистая у них росла прямо у забора, а бабка в фартук яблок наложит и семенит – ребятню угощать. В общину дед не вступил, несмотря на все уговоры и угрозы, жил особняком. Дом крепкий стоял, две двери имел – одну на улицу, вторую на огород, с высоким крыльцом. Держал он с бабкой двор: два коня, быков пара, коров голов пять, овцы да птица всякая. Земельки было на Апсакале десятин пять, хорошей, черноземной. Сдавали они в купеческую заготконтору зерно, молоко, мясо, картофель, тем и жили. Дед старой закваски, жизненный опыт имел большой, сказывали, будто слово он знал, и потому у него земля хорошо родила. В огородах ни у кого бахча не росла, а у деда Егора всегда арбузы большие, сладкие и красные вызревали. Сад у него был хороший и яблоки крупные, что было в диковинку в то время в сибирских деревнях. Весь двор стерег здоровый злобный кобель Трезор, привязанный на цепи у амбара с камышовой крышей.

Сам Егор, несмотря на годы, был крепкий, с налитой, коренастой породой. Два сына у деда было, далеко, где-то в городах жили. Вначале приезжали изредка, а потом и вообще навещать перестали. Была у него библия, на старом, непонятном языке написана. Дед часами ее читал и любил рассказывать. Идет по улице с покидовского ларька, мешок на плече, серянки накупит, соли, крупы на кашу да на кулеш. Узрит ребятишек на лавочке, подсядет и давай им рассказывать про Отца небесного, про Сатану, про Вселенский мир. Отсюда, наверное, и слухи пошли о его колдовских способностях, сказывали, мог он на человека блуд напустить. Все эти деревенские сплетни подогревал один очень странный случай, произошедший в его дворе лет десять назад. Ребятня в селе росла бойкая, озорная, два парня из баловства полезли к нему ночью в сад за яблоками. Что уж там они увидели, никто не узнал, но один паренек, Федькой звали, заикаться стал. Дома-то родители его расспрашивают, что, мол, с тобой произошло. А он заикается и толком рассказать ничего не может. В то время один доктор на весь уезд был, да и то к нему никто не обращался. Все недуги и болезни лечили приветливые деревенские старушки – знахарки. Да и роды принимали они же, завязывая пупки младенцам, омывали их теплой, чистой как слеза, родниковой водой. И по этому в деревне бытовала избитая, любимая всеми угроза и поговорка в споре силы: «Тебе бабка хорошо пупок завязывала? Смотри, а то как бы не развязался!»

Так вот значит, повела мать парня к бабке Дуньке, она самая сведущая из всех старушек была. Та как глянула на парня, сразу сказала:

– Это Егор, его работа, вы что, бесенята, поди набедокурили у него? Ну что, я тут бессильна идите к нему, пусть Федька попросит прощения, он снимет причуду свою.

Да тут еще меньшой братец Мишка матери проболтался:

– Мам, они с Колькой ночью к нему яблоки воровать лазили.

В Сибири бабы в то время бойкие были, медведя могли завалить рогатиной, а за своего ребенка не то что деду Егору, черту глаза выдрали бы. Схватила мать парня за руку и к деду, тот во дворе кур кормит, ходит, бормочет что-то. Бабенка прямо с калитки:

– А ну, старый яман, снимай с парня свой наговор, а то глаза сейчас и бороду твою выдеру! Тебе что, яблок так жалко, что человека готов за них изувечить.
Дед хитро улыбнулся в свою смоляную бороду, посмотрел и говорит:

– Мне, дочка, яблок-то не жалко, вот созреют, пусть приходят, моя бабка всех угостит, а не по ночам зеленые с сучками ломают. Да и зря ты на меня грешишь, он говорит побойче, чем ты. Сказывай, Федор, нам с матерью, прав ли я?
В плечо паренька легонько рукой толкнул, тот как будто от сна очнулся.

– Дед Егор, прости, мы больше не полезем в сад. Пошли, мам, домой.

– Ну вот, а ты уж меня оговорила, будто я заикой его сделал, напраслину, дочка, на меня возводишь.

Федька за калитку шмыгнул, мать за ним пошла. А дед вслед:

– Федя, за яблочками-то с другом по осени приходи, бабка Матрена угостит!
Мать повернулась и деду:

– Пошел ты, чалдон, к черту со своими яблоками, чтоб ты подавился ими! И плюнула.
А дед стоит, улыбается в бороду. С тех пор его двор в селе побаиваться стали и обходить стороной. Поболтали в деревни про этот случай и со временем притихли. Но к деду в сад желающих слазить больше не было.

В августе ночи стояли лунные, ночью как днем, хоть иголки собирай, так видно было. Молодежь вечером собиралась у леса на посиделки, песни пели, дружили до утра, иногда озоровали как дети. Вот в одну такую ночь, навеселившись, стали расходиться небольшими кучками по домам. Ночь стояла теплая, лунная, настроение у всех было веселое, спать не хотелось. Одна девица, Маней звали, вдруг предложила:

– Давайте к деду Егору в сад слазим, яблок нарвем! Мы, девки, посидим за огородами, подождем, а парни – кто смелый? Кто полезет и нарвет яблок, того я поцелую!
Озорная, бойкая девица была. Парни, понятно, хоть и охота себя показать перед девчонками, но к деду Егору лезть ночью в сад как то не особо хотелось. Тут Андрей, крепкий восемнадцатилетний парень (Манька ему давно нравилась) говорит:– Я схожу!

Подошли к огородам с околицы, уселись кучкой в обводной канаве перед оградой. Вокруг стояла тишина, село спало, спали даже деревенские собаки.

– Сидите тихо, ждите здесь, я быстро сбегаю, – сказал полушепотом Андрей.

Ловко и бесшумно перемахнул через жердину в ограде и межой пошел к саду. Влунном свете, было хорошо видно, как он подошел к калитке тесового забора, огоражевашего сад. Девки с парнями сидят за огородом, глаза навыкат, переживают, ждут, что дальше будет.

Кто то из парней, шутя, щипнул за ногу девицу и потихоньку:

– Ав!

Она взвизгнула, все на них зашипели:

– Тише там! Собак разбудите!

Андрей повернул вертушку, оставил калитку открытой, вдруг придется убегать, и шагнул в сад. Длинные черные тени от яблонь и журовец колодца с кованой бадьей, возвышавшейся над крышами, вызывали в душе легкий трепет. На цыпочках вдоль забора он потихоньку стал подкрадываться к крайней яблоньке.

«Собака бы не проснулась, а то такой лай поднимет, не то что дед, полдеревни проснется, – подумал он. – Вряд ли это старый хрыч колдун, но капканов запросто мог в саду наставить».
Медленно переставляя босые ноги, которые то и дело обжигала густо росшая вдоль всего забора крапива, подошел к крайней яблоне. Вокруг стояла тишина, лишь где-то в картофельной ботве цвиркал полуночный усач, пахло свежими огурчиками и укропом.

Вдруг как из-под земли вырос дед, он стоял во всем белом у колодца. На секунду пробила дрожь, по телу прошла испарина.

– Ты, поди, за яблоками? А что ночью-то пришел, днем бы сподручнее, зеленых сейчас в потьмах нарвешь, пойдем, я тебе укажу, где яблоки спелые. Да иди, не бойся, – сказал дед. – Смотри не потопчи, не видишь, что ли, они на дорожке лежат, бабка вчера вечерком насобирала, а порезать не успела. Накладывай за пазуху, лазить, деревья ломать не надо. Чуешь, какой запах от них.

Смотрит Андрей и правда, у колодца на дорожке яблоки лежат, да красные спелые налитые. И так вкусно яблоками пахнет, аж слюни потекли. Дед стоит, улыбается.

– Бери больше, не жалко, друзей угостишь, все равно пропадут, завянут.
Андрюха рубаху в штаны заправил и за пазуху набивает, выбирая одно за другим.
«Дед-то ничего, не злой и не жадный, другой бы колом огрел, а он даже ни слова и сам яблок набрать предложил, а я воровать полез, стыдно как-то», – вертелось в голове.

– Ну, набрал, ступай к своим, а то поди заждались, угости их яблочками. Да по ночам не лазьте, потопчете больше, чем нарвете. Ступай.

Душа пела, теперь Маня не открутится, все слышали. С полной за пазухой яблок Андрей дошел до забора, глядь, а калитки нет, сплошной забор идет.

– Что за черт, здесь же была, я только что заходил, – пробормотал он, быстро перебирая руками заборные доски. Выхода не было, а дед стоит у колодца и говорит:

– Что заблудился, что ли, темно на дворе, калитку потерял? Подожди, я тебе сейчас посвечу, а то до утра тут блудить будешь. Держи фонарь-то.

В деревянной колоде колесо от телеги замачивалось, взял его дед и изо всех сил толкнул на него. Смотрит Андрей, а по дорожке не колесо, а огненный обруч катится, искрами брызжет. Он в сторону, споткнулся, упал, катается по земле, от огня уворачивается. А обруч от деда к забору, от забора к деду, в него попасть норовит, лицо, руки, ноги, жжет. Сколько Андрей так крутился с боку на бок, увертываясь от огненного колеса, не помнит, только когда колесо исчезло, оказался он у забора. Лежит в крапиве, все лицо, руки, ноги огнем горят, и катяхи конские свежие под рубахой к телу налипли. Поднялся, вытряхнул конское дерьмо из-под рубахи, все тело горит, чешется.

А дед все так же у колодца стоит и ухмыляется.

– Ты что, Андрюша, никак блудишь? И яблоки все просыпал, подавил. Сейчас тебе мой Мишка поможет дорожку к друзьям найти.

Мишка – это бык был у деда, злой страшно, его в деревне не только ребятишки, но и мужики боялись. Смотрит Андрей, а бык и вправду на него несется.
«Побегу – догонит, сшибёт, закатает до смерти, и поминай, как звали», – мелькнуло в голове.
Бык с ревом несся, нацелив на него свои рога. В последний момент он ловко увернулся от рога и изо всех сил стукнул кулаком в крутой бычий лоб. Вдруг разом все исчезло, стоит Андрей в саду у деда Егора, быка нет, а возле забора дед в крапиве валяется. И снова такой запах свежих огурцов и укропа ощутил, и усач где-то в огороде цвиркает.

– Ну что смотришь, помоги подняться, руку-то дай. Ишь, вражина, как саданул, чуть не убил, аж до сих пор искры летают. Рука-то тяжелая, как безмен, видать, в деда своего Макарку пошел. Тот по молодости на спор ковш банный до краев самогону выдует и быка двухлетку с ног кулаком сшибал. Ни Бога, ни черта не страшился, такой же скаженный был.

– Дед Егор, прости, я не знал, что ты, мне причудилось, будто бык на меня.

– Бык на тебя, бес тебе в ребро, вот именно что причудилось, где ты здесь быка увидал, кто б его в сад пустил, – прервал его дед, потирая здоровенную шишку на лбу. – Иди вон лучше к колоде, умойся да конские коврижки смой, а то от тебя как из конюшни несет, – пробурчал он и захихикал.

Андрей скинул рубаху, холодная колодезная вода приятно студила, снимая с тела жгучий жар крапивы. Смыв с себя конское дерьмо, хорошенько вытряхнул, сполоснув и отжав, надел на себя рубаху.

– Обмылся? – спросил дед.– Давай выведу тебя, не бойся, чудес больше не увидишь и так чуть деда не угробил. Да не сказывай своим-то, что причудилось, засмеют. Дед вывел Андрея за калитку, и он быстро пошел через огород к ожидавшим его друзьям.

– Ну как, нарвал? – кинулись с вопросами ребята.

– Да зеленые они еще, попробовал – кислятина, зачем зря губить, лучше по осени нарвем….

Маня и без яблок жарко целовала Андрея на лавочке под старой черемухой, только вот свадьбу им не довелось сыграть. Через год грянула война, Андрея мобилизовали. А к лету пятнадцатого пришли в управу казенная бумага, что он храбро пал за Веру, Царя и Отечество, пятьдесят рублей ассигнациями и два Георгия.

Маню в тот же год сосватали из соседней деревни.