Баранья нога и лимонные дольки

Иван Исаевич Прохоров раз в месяц в магазине на улице Бонч-Бруевича получал паёк для ветеранов войны и труда (он был «труда»). В паёк обычно входили килограммовый кусок сырокопчёной колбасы, килограммовый пакет гречки, банка шпрот, упаковка крабовых палочек (десять штук) и килограмм карамели. Перечень мог меняться (например, сайра вместо шпрот, консервированная кукуруза вместо палочек и пряники вместо конфет), но в основном выдерживался.

Впрочем, определение «получал» было не совсем правильным. Паёк не получали (что подразумевается «даром»), а выкупали за полцены составляющих его продуктов. Получатели же почему-то считали, что должно быть именно даром. То есть, забесплатно. Поэтому недовольно бурчали, а некоторые, которые наиболее шустрые, даже грозились куда-то написать (кому? зачем? о чём? какой в этом смысл?). Понятно, что такие смешные угрозы никакого должного по замыслу этих «шустрых» эффекта на выдавателей колбасы и пряников не оказывали. Хотите – пишите, равнодушно пожимали они плечами. Имеете полное конституционное право. Если вам на пенсии делать не хрена. Писатели задрипанные.

На этом убедительном ответе так и не разгоревшийся конфликт завершался. Действительно, чего нервничать-то? Чего напрягаться? Скажите спасибо, что хоть за полцены продаём. А то платили бы полную и не крякали.

В отличие от недовольных, Иван Исаевич был доволен, потому что обнаружил в этом оплачивании-полуоплачивании положительную сторону: затарившись пайком, он заходил в рядом расположенный винно-водочный магазин и покупал там поллитру (естественно, без всяких скидок, но самую дешёвую). Домашним же он врал, что поллитра входит в этот самый ветеранский набор. Домашние ему, конечно, не верили, но идти на Бонч-Бруевича и проверять, так оно или нет, то ли ленились, то ли просто не хотели. Так что раз в месяц на вроде бы вполне законных основаниях Иван Исаевич устраивал себе праздник, заканчивавшийся поздно вечером в виде громкого исполнения матершинных песен, до которых он был большой охотник, но исполнять которые позволял себе исключительно в поддатом состоянии.

– А Петухову баранью ногу дали, – сказала Мария Спиридоновна, иванисаичева супруга, и завистливо вздохнула. – И мешок картошки.

Их сосед по подъезду и давний, ещё с детства, знакомец Ивана Исаевича, Сидор Макарович Петухов, тоже считался ветераном труда и тоже раз в месяц отоваривался на Бонч-Бруевича. Лет пять назад, к огромному удивлению друзей и знакомых, в нём вдруг проснулись до того дремавшие сочинительские способности, и Петухов начал писать мемуары. Отрывок из них напечатали в районной газете и заплатили за них какие-то деньги, совершенно, впрочем, несерьёзные. Тем не менее, Петухов от гонорара необычайно взбодрился (он, честно говоря, и не думал, что сочинённую им хренотень напечатают, а больше того, ещё и заплатят) и, взбодрённый, тут же накропал ещё. Его снова напечатали, снова заплатили… Дальше – больше: год назад он издал (за собственный, понятно, счёт) книгу воспоминаний под совершенно претенциозным названием «В труде и в бою» и тут же вступил в какой-то писательский союз. Что – как считал он сам – позволяло ему с полным правом считать себя теперь полноценным писателем. Теперь Петухов, регулярно встречаясь в библиотеках, школах и других культурно-образовательных учреждениях с такой же культурно-образованной общественностью, представлялся со скромным достоинством – «прозаик и публицист». Вот так вот! Прозаик! Публицист! Это вам не поллитру в винно-водочном прикупить под видом затаривания продовольственным пайком! Здесь творческое воображение иметь надо, а оно не каждому дано! Молодец, товарищ Петухов! Даёт жару! Теперь его наверняка похоронят на городском кладбище не где-нибудь на выселках, а на центральной аллее! И благодарные потомки будут чтить его писательскую память общим вставанием и неподдельной скорбью на своих задумчивых читательских мордах!

Память памятью и скорбь скорбью, но в последнее время Петухов (пока ещё живой) сообразил, что от своего писательского звания он может получать очень неплохие дивиденды. Поэтому начал отдавать предпочтение выступлениям в сельской местности, в разных районных СэЗэАО (при Советской власти они назывались совхозами и колхозами) якобы для того, чтобы и сельчан приобщить к своему выдающемуся писательскому творчеству. Хотя на самом деле причина была куда как меркантильна: сельчане, в отличие от жмотов-горожан, по окончании встреч одаривали его сельскохозяйственными продуктами, что считалось признанием его выдающихся писательских заслуг и, одновременно, поднимало Петухова в его собственных глазах.

– Ты бы тоже чего-нибудь написал, – простодушно советовала Ивану Исаевичу супруга. – Какую-нибудь «Войну и мир». – И сообразив, что слишком уж размахнулась, тут же поправилась, умерила аппетит. – Или «Каштанку» какую. Тебе бы тогда тоже бараньи ноги дарили. А, Вань?

В ответ на такое дикое предложение Иван Исаевич не находился, что ответить, и поэтому лишь презрительно фыркал. Дескать, ну ты и врезала! «Каштанку» ей написать! «Му-Му»! До шестидесяти пяти без «Каштанки» прожил – уж как-нибудь и дальше без неё проживу! Хотя, чего уж лукавить: срубить на халяву баранью ногу он бы тоже не отказался.

– Ну, вот и напиши, – не сдавалась супруга. – Какие-нибудь мемуары. Ты же сам рассказывал, что пред войной в школьном хоре солистом пел! А Петухов не пел! Хоть он и Петухов!

– Ага, – кривился Иван Исаевич. – Ну и что, что пел? Чего в этом героического? – и он даже сплюнул от досады.

– Тоже мне, нашла героя… моих суровых будней! Да и Петух всё врёт в этих своих… воспоминаниях и размышлениях! Я же знаю! Ещё в пацанах был тот ещё брехун!

– Ну и ты соври чего-нибудь, – простодушно советовала супруга. – Кто проверять-то будет! Он (мне Силантьева Дуся говорила) на этих встречах рассказывает, как пацаном на фронт убегал. Народ слушает!

– Кто убегал? Петух? – удивлялся Иван Исаевич и начинал хохотать. – У него батя всю войну продуктовым складом заведовал. С какого хрена Петуху было на фронт-то убегать? С голодухи, что ли?

– Убегал, не убегал, это сейчас уже не важно, – не сдавалась Мария Спиридоновна (упёртая женщина! Поменьше бы таких! Побольше бы поменьше!). – Главное, что рассказывает. И за это бараньи ноги получает.

– Трепач он! Врёт и не краснеет!

– И ты соври, – слышал в ответ. – Язык-то не отвалится.

– Ага, – вдруг подозрительно охотно соглашался Исаевич. – Хочешь, анекдот расскажу? Про Пушкина! Матерный!

– Ы-ы-ы-ы… – качала головой любительница халявных бараньих ног. – Взрослый человек, а всё туда же! – и передразнивала. – «Про Пушкина»! Лучше бы про себя рассказал! Как нам здесь про бутылку из пайка мозги паришь!

Иван Исаевич в ответ матюкался, Мария Спиридоновна обиженно поджимала губы. На этом разговор заканчивался, чтобы возобновиться через неделю-другую.

Петухова он увидел издалека. Идёт… писатель земли русской, подумал с раздражением. Уже затарился. Вот же хлыщ! Всё успевает! Везде успевает!

– Сегодня вместо карамели – «лимонные дольки»! – вместо приветствия с непонятной радостью сказал, подходя, Петухов.

– Это когда ж ты, трепач, на фронт убегал? – не купился на такой дешёвый финт ушами Иван Исаевич. – Ты фронт с папашиным складом случаем не перепутал?

– А чего склад-то, чего склад? – запетушился Петухов. – Ну, склад. И чего?

– Ничего, – пожал плечами Иван Исаевич. – Пожилой человек, а мозги людям зас… – и сказал неприличное слово. – Не стыдно?

– А я на самом деле убегал! – вызывающе заявил Петухов. Терять ему было нечего. – Я просто никому не говорил!

– Добежал?

– Куда?

– До фронта.

– А чего ты смеёшься? Чего смеёшься? Над святым смеёшься? – и так же вызывающе воткнул руки в боки.

– Это ты, что ль, святой? – и Иван Исаевич действительно хохотнул. – Трепач ты, а не святой! Всю жизнь трепач! Всю жизнь людям мозги пудрил в этом своём обществе «Знание»!

Петухов раскрыл было рот, хотел ещё что-то сказать, но Иван Исаевич махнул рукой и пошёл дальше…

«Лимонные дольки» были не в пакете, а в картонной, с жестяным низом и жестяной же крышкой тубе. Иван Исаевич помнил эту тубу с детства. Она всегда напоминала ему о Новом Годе.

– Ишь ты, ещё выпускают! – сказал он выдавальщице.

– Чего? – не поняла та, но уже набычилась, готовая к отпору.

– Дольки.

– А, эти-то… – и она зевнула, показав ему золотую коронку на правом нижнем резце. – Со склада привезли. С полигона. Там ревизию проводили, вот и нашли. А чего? – вдруг насторожилась она. Настороженность была объяснимой: «дольки» были давно просроченными, но выдавальщица вместе с директором уже здесь, в магазине, срок годности исправили, и теперь она опасалась, как бы кто из особо глазастых ветеранов не заметил этого самого исправления.

– Ничего… – и Иван Исаевич вдруг застенчиво улыбнулся. – Помню, в детстве такие были…

Выдавальщица непонятно посмотрела на тубу, потом на странного старика (не крутит ли ей мозги этот… любитель долек? Заметил исправление, хитрый чёрт? Похоже, нет…), пожала сдобными плечами и повернулась к следующему посетителю. Иван Исаевич сунул «дольки» в сумку и пошёл за бутылкой.