Эссе / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Лошадь в городе

Сколько коней повидал на своем веку Николай Рубцов! Не нам и считать. А если нам, то мы непременно собьёмся со счёта.

Первую лошадь по кличке Сильва Коля увидел в селе Краско̓во. На ней детдомовский возчик Василий Иванович Поливанов отправлялся возить дрова, картошку и воду. И в город – на ней. И пахать огороды – на ней. Однажды Коля, насмелившись, попросил:

– А можно я её подержу за вожжи?

Поливанов не отказал. Посадил шестилетнего Колю рядом с собой на перёд телеги. Дал ему вожжи. И рассмеялся:

– Поехали, что ли?

У Коли улыбка от уха до уха:

– Ага!

Недалече и ехать. Какой-нибудь километр. Привезти с лесопилки десяток досок. Коля бодр, как весенний скворец. Ещё бы! Такая большая, с хвостом до земли черногривая лошадь, не кому-нибудь там, а ему подчинялась и шла, управляемая вожжами, которые были в его руках. Да и дорога такая живая! Вон козлик сворачивает в кусты, уступая им путь. Вон кроха-цыплёнок в траве, заблудился, видать, и не знает, как возвратиться теперь к своей маме. Вон лужа, откуда торчат моргающие глаза.

– Это чего? – изумляется Коля.

– Квакухи! – растолковывает Поливанов. – Ночью был дождь. Вот и налило по дорогам. Для лягух лужи – рай...

Последнюю лошадь видел Рубцов на одной из улиц Великого Устюга. Шла она по каменной мостовой. С телегой, гружённой наполненными мешками. Шла еле-еле с уныло опущенной головой.

– Чего это с ней? – удивился Рубцов.

Спрашивал он Анатолия Мартюкова, дружка своего по детдому, к кому он приехал, чтоб познакомиться с древним городом и провести здесь несколько летних деньков

– Не с ней. А с ним, – поправил его Мартюков. Идёт от ветеринара... Был добрым молодцом. А теперь...

Рубцов моментально притих. Стал задумчив. И шёпот пошел от него. Стихотворный шёпот. Строка за строкой. Смекнул Мартюков: друга его настиг порыв внезапного вдохновения. Возбудил его конь. И теперь Николай весь в пылу поэтического искания.

Лёгкой поступью, кивая головой,

Конь в упряжке прошагал по мостовой.

Как по травке, по обломкам кирпича

Прошагал себе, телегой грохоча,

Между жарких этих каменных громад.

Как понять его?

Он рад или не рад?

Бодро шёл себе, накормленный овсом,

И катилось колесо за колесом...

В чистом поле меж товарищей своих

Он летал, бывало, как весенний вихрь,

И не раз подружке милой на плечо

Он дышал по-молодому горячо.

Но однажды в ясных далях сентября

Занялась такая грустная заря!

В чистом поле, незнакомцев веселя,

Просвистела, полонив его, петля...

Мартюкова Рубцов уважал не только как друга, но и как редкостного поэта. Спросил у него:

– Надо же столько мужества и терпенья. Был под ножом у ветеринара. Между жизнью и смертью. Ему бы сейчас отдохнуть. А он с тяжёлой телегой?

– Такова доля всех жеребцов, – профилософствовал Мартюков. – Не гулять в вольном поле среди сверстников и подружек. А нести на себе работу. Быть покорным. Ну, точно ярыжкам, когда они на верёвках тащили по Сухоне купеческие суда...

Снова шепчет Рубцов. И вот уже вслух:

– Под огнём... ножа. Какого ножа? Не найду чего-то зловещего, в то же время и явного. А-а? Не знаешь?

Мартюков сам творец. Сам прошёл сквозь муки поиска нужного слова. Подсказывает Рубцову:

– Под огнём ветеринарного ножа.

Рубцов возбуждён:

– То, что надо!

Целый день нашептывал Николай. Наконец, закончил стихотворение. Конь его, как лихой удалец, кому жить и радоваться простору. Однако его, как разбойника, повалили на землю, связали и обесчестили, убив его будущее росчерками ножа. Для чего? Для того, чтобы был он послушен хозяину и работал.

Получилось не просто стихотворение – нечто высшее, что пугает и беспокоит.

Тут попал он весь, пылая и дрожа,

Под огонь ветеринарного ножа,

И поднялся он, тяжёл и невесом...

Покатилось колесо за колесом.

Долго плёлся он с понурой головой

То по жаркой,

То по снежной мостовой,

Но и всё-таки, хоть путь его тяжёл,

В чём-то он успокоение нашёл.

Что желать ему?

Не всё ли уж равно?

Лишь бы счастья

Было чуточку дано,

Что при солнце, что при дождике косом...

И катилось колесо за колесом.

Драма, под стать самому Шекспиру. Почувствовал я всю её глубину, когда в Биряковском Доме культуры состоялся вечер памяти Николая Рубцова. Было это в 2006-м году. Пела «Судьбу» (так называется стихотворение) воспитательница Кадниковского детского дома Лариса Суворина. Пела не столько голосом, сколько сердцем. И такая щемящая грусть, такая утрата пали в заполненный зал, что я даже оцепенел. Словно где-то возле меня повалили доброго человека, и я растерялся, понимая, что надо ему помочь. Но как?

Стихотворение на ладони

От скуки, царившей на многих занятиях в Тотемском лесном техникуме, Рубцов уходил, углубляясь в процесс сочинительства стихотворений. Поэту было занятно. Зачем ему эта вывозка древесины? Строительство нижних складов? Ремонты дорог? Когда можно было умом и сердцем пробраться в лирическую стихию и ощутить себя в ней плодотворным творцом!

Тетрадка, которую он обычно прятал за голенище валенка или под узкий ремень на брюках, была у него постоянно в ходу. Действовал Николай, как подпольщик, конспиративно, тайно и осторожно. Преподаватели ничего не знали об этой тетрадке. Считали его образцовым студентом, кто никому не мешал, сидел тихо и был внимателен и улыбчив. И на любой их вопрос мог ответить толково и чётко. Иногда даже лучше, чем объясняли они. Из-за чего его старались не беспокоить.

Какие стихи попадали в тетрадку? Знал об этом лишь он. Да тот, кто однажды взял и выкрал её. Потеря тетрадки Рубцова не омрачила. Обойдётся и без неё. Вместо тетрадки стал он записывать строфы свои на левой ладони. Запишет, запомнит и уничтожит, стерев строфу рукавом пиджака, а то и сырым языком. Само же стихотворение так и так оставалось в его голове. Какое оно? Любовное, хулиганское, злое или смешное? Никто не узнает. Сам же он возвратиться к нему мог всегда.

Позднее таким же способом писал он стихи на флотских политзанятиях – продолжительных и тоскливых, с которых всегда хотелось сбежать. Но никто не сбегал, все терпели. Один лишь Рубцов был задорен и свеж, и лицо его выражало главным образом то, что скрывалось от всех в потаенных стихах.

Рязанский литератор Валентин Сафонов, служивший вместе с Рубцовым на Северном флоте, утверждал, что «Видения на холме» Рубцов написал во время политзанятий.

Стоял 1958 год. Эпоха Хрущёва. Матросы слушали, одолевая тоску, то, как надо выращивать кукурузу, то, как по морю плыть, то взлетать в небеса, одним словом, иметь успехи в небе, море и на земле. Рубцов же, как и в Тотемском техникуме, был задумчив и бодр. Благо он в это время творил.

...Россия, Русь, куда я ни взгляну!

За все твои страдания и битвы

Люблю твою, Россия, старину,

Твои огни, погосты и молитвы,

Твои иконы, бунты бедноты

И твой степной бунтарский свист разбоя!

Люблю твои священные цветы,

Люблю навек, до вечного покоя...

Лирика и политика. Казалось бы, им противопоказано друг с другом дружить. Однако Рубцов доказал иное. Наверное, где-то витает в воздухе искорка обожания, передающая путь щедрой милости от того, кто жил на земле, тому, кому жить предстоит. Ведь не только там, в грозном прошлом, но и в нынешнем продолжаются битвы, страдания и разбои.

Как всё это остановить? – спрашивает поэт. Об этом же спрашивает и душа России. Ответа нет. Но он зреет. Быть тому, чего ждут, поворачиваясь к надежде.