Два слова о лже-кумире

Сослагательное наклонение истории безвестно, но представьте на миг: ни «Мастера и Маргариту», ни «Один день Ивана Денисовича» не удалось напечатать тогда, в 60-е, а были они опубликованы только году этак в 94-ом. Стал бы роман Булгакова менее популярным? Может быть, чуть-чуть. Стала бы известна повесть Солженицына, когда архивы открыты, про лагеря известно много, и собственная история, пусть в отдельные периоды и не слишком приглядная, залита нами же желчью отрицания? Да она бы – повесть эта – вовсе прошла незамеченной.

А ведь это лучшее в художественном плане произведение Солженицына – ведь нельзя же воспринимать всерьёз все его последующие глыбы-гробы?

В нелепой, путаной статье о Бродском Солженицын упрекает того в чрезмерном увлечении переносом – мол, из строф ног не выдерешь, как из плетучей травы: интересно, как он сам читал свои тексты, набитые непроизносимыми словечками, всеми этими бесконечными «удурчиво», «невподым», «вбирчиво» и прочее?

Словарь его расширения, в сущности, словарь издевательства над русским языком, чью народность автор воспринимал специфично, чтобы не сказать криво, и не создал ни одного прижившегося, ушедшего в народ неологизма. Не мудрено: народу вообще непонятно, на каком языке написаны эти не читаемые занудные громады, являющиеся не памятником эпохе, но свалкой нелепого словотворчества, вернее, словоискажения. …Ибо ни одного образа, который жил бы между нами, как жили, к примеру, Чичиков и Раскольников, Наташа Ростова или дама с собачкой, Солженицын не создал; даже пресловутый Иван Денисович слишком схематичен и недостаточно насыщен метафизической кровью, поднимающей его с бумажных листов в живую жизнь.

...Скверно-нелепая привычка начинать фразу с «А» – будто сам не уверен в верности говоримого. А так – неуверенности никакой, и особенно в этом отношении интересен «сказ» «Бодался телёнок с дубом»: этакое героическое повествование о противостоянии шлемоблещущего богатыря Солженицына и советской махины: завершившееся, естественно, блестящей его победой.

Ни крохи сомнения ни то, что в одарённости своей – в своей гениальности; и всё это тщательно закамуфлировано заботой о всеобщем благе, о правде: мол, без меня никто не скажет.

Как умилительно читать: «Едва я только узнал о Нобелевской премии, как подумал – вот! Она мне нужна! – и здесь очевидно должна была стоять точка, но Солженицын тут же вспоминает о скромности, за которую, якобы, всегда ратовал (это при его-то образе жизни!), и добавляет: – Тогда меня точно не смогут убить».

Почему же не смогут?

Или лауреату спецы не сдюжат пустить в квартиру или номер гостиницы инфарктный газ?

Дело-то в том, что премия нужна ему именно как премия, ибо как же можно гению – а сомнений в своей гениальности никаких! – не дать?

Весь путь Солженицына – служение себе, своей самости, своему самопридуманному величию, а остальное: дымовая завеса, и не более.

И – полное отсутствие читательского интереса к нему (сколько бы там ни включали в школьные программы и не устраивали официальных «вспоминательных действ») – расплата за это.