Два представителя одного поколения / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Нити серебряные вспыхивают стеклярусами смысла, подчёркивая такие нюансы жизни, или изломы мысли, о которых читатель (этот непроизвольный алхимик бытия) и не догадывается.

…рассуждения из рассказа «Ультима тхуле» - сор софистики, или изощрённый камуфляж истины?

Царство Набокова – барская роскошь языка, необычные фейерверки красок, чудесные словесные оранжереи.

И – густота лепной мощи Андрея Платонова, где понятие «прекрасно» отправлено в мир паровозов, механизмов, изделий честной мастеровщины, пролетарского дела (отличного от всеобщности Н. Фёдорова, однако имеющего с ним «горизонт схожести» - если использовать сочное словосочетание Набокова).

Плоть прозы Платонова есть мир фразы такой кислоты, что прожигает сознание совершенно новыми ощущениями, как оглушительно нов был возводимый мир.

Набоков и Платонов были писателями одного поколения, и наследие их точно доказывает, что поколенческие моменты и мотивы в литературе ничего не значат.

Как бессмысленно пытаться решить, кто из них выше: выбор в данном случае чреват обеднением самого себя.

Правда Андрея Платонова

Обнажённая боль прикасается к сердцу пространства: оно, как всегда равнодушно, но не может писатель, вышедший из гущи, из дебри людской плазмы быть равнодушным к жизни народа – ибо она ужасна.

Ужасна и густа, как пищевая, определяющая страсть, как необходимость еды, которой всегда мало, вечно не хватает, а та, что есть настолько далека от правильного рациона, что разговор о справедливости становится невозможен.

Вращаются шестерёнки, едут паровозы, - красивые, как фантастические звери – ведутся мелиорационные работы: неистовое движение вверх охватывает самые дремучие народные пласты.

О! разумеется, тут нужен язык, какого не ведали прежде: ни писатели, ни читатели.

Сложно вывести языковые корни Андрея Платонова: нечто от Лескова, возможно? Сострадание, полученное от Достоевского? Линии, отчасти идущие от русского сказа?

Будто он – Платонов – появился из самого себя, строя фразу так, как раньше не приходило в голову никому, предлагая алогичные корневые решения, и поднимая смыслоёмкость предложения на невероятную высоту.

От любого абзаца Платонова устаёшь, как от серьёзной работы: но настоящая литература и не может быть развлечением: слишком завязана на жизни и судьбах людских.

Даже нежность красок ни в коем случае не акварельна – но сила их занята у самой земли: так звучат «Третий сын», или «Июльская гроза».

В равно степени мастер и короткого рассказа и монументальности романа, Платонов созидает своеобразную энциклопедию советской жизни, захватывая все моменты, какие только возможны в самом течение яви.

Но Платонов ещё и мыслитель – идущий от русского космизма, с мотива всеединства Николая Фёдорова и прорывами сознания подобными Константину Циолковскому.

Земное взято густо, но и небесное мерцает фрагментами такой сини, что задумываешься о правде и правильности земного.

Щедро одарил Платонов родную литературу, читателей, и даже не-читателей: ибо книги его заряжены такой энергией, что способны облучать и тех, кто не читает художественных книг: феномен не доказуемый, но, хочется надеяться, вполне реальный.

Высокие ноты Владимира Набокова

Отражения в зеркалах двоятся, троятся, и метафизическая тропа, прочерченная между ними, приведёт к неизвестно какому результату.

Одинокий художник, что «вял и толст, как шекспировский Гамлет», не сможет изобрести способ истребления тирана – спасёт только смех, но, сквозь призму его, изломами обозначится признание правителя правителей, столпа солнца.

Бедный, бледный актёр Лик, спустившийся к морю, живущему своею, особенной, таинственной жизнью, избавится от сердечной боли, заговорив ненадолго шип смерти, но вспомнит, что забыл новые белые туфли у нищего дурака-резонёра: человека, бывшего когда-то адским кошмаром его детства; и, пройдя сложным лабиринтом нищих кварталов, найдёт его застрелившимся, посреди убогой комнаты, в новых туфлях…

Два брата – Антон и Густав – воплощение кондовой, мещанской, фашистской пошлости – изведут тощего Романтовского, про которого автор думал, что он поэт – изведут, а потом убьют нечастного, забавного королька-фальшивомонетчика…

Рассказы у Набокова работают много серьёзнее романов, ибо избыток словесной игры, вмещённый в большое пространство текста, превращает игру эту в самодовлеющее явление, когда оттенки антрацитового бока рояля становятся куда важнее психологических нюансов героя…

Впрочем, и герои вполне себе в рост: с натуральных людей – глядите-ка: снова Годунов-Чердынцев спорит с Кончеевым под огромным деревом, обсуждая поэзию так замысловато, что не всякий рафинированный читатель сразу разберётся.

И всё же рассказы – более концентрированы, насыщены мыслью, и все словесные кучерявости-витиеватости роскошными виньетками обрамляют тёплое, влажное, мерцающее, как богатое набоковское детство, содержание.

Каллы стихов раскрывались нежно – и всегда очень конкретно: как очерчены лепестки этих цветов - с геометрической чёткостью…

Набокову не хватает многого до громады Толстого: всевидения, глобальности, больной совести, или не любимого им Достоевского: всеобщего брата, провидца и мученика, или до кристаллов ясности Чехова, равно, как и до взвихрённой, сверх-выразительной стилистически, но порою отступающей от привычной грамотности прозы великолепного Гоголя – но едва ли кто-то писал по-русски более роскошно, чем Владимир Набоков.