Родился я 7-го октября 1917 года на Алтае. Село Титовка Егорьевского района. Отца своего не помню. Он был унтер-офицером, и как его в Гражданскую мобилизовали, так и не вернулся… Так что вырастила и воспитала нас мама – Елена Яковлевна. Правда, нам помогал брат отца – Митрофан Макарович. В Первую мировую он стал полным Георгиевским кавалером, получил звание прапорщика, но от участия в Гражданской войне дядя отказался. Укрылся от мобилизации на Ивановской заимке и так и остался там жить. Построил себе дом, перевёз семью, завёл хозяйство.

Детство? Какое тогда детство? Летом помогали работать взрослым, а зимой в «бабки» возле печки играли. На улице мороз, а надеть почти нечего… Учился в Титовской начальной школе. Два года проболтался через день, а потом вообще перестал ходить. Мать-то одна, ей необходимо помогать, поэтому среди братьев я один остался неграмотным. Демьян и Степан по семь классов окончили, а Фёдор только начальную школу. Жили мы вчетвером: мама, я, сестра Аня, она 1920 года рождения, да ещё брат Степан. Он с 1914-го года. Двое других братьев жили отдельно, у них уже были свои семьи. У старшего – Демьяна, он с 1906 года, было четверо детей. Фёдор с 1909 года, у того трое ребятишек.

Когда школу бросил, Демьян меня устроил работать в ТОЗ (Товарищество по совместной обработке земли – первичная, простейшая форма коллективного хозяйствования в СССР). В основном, работал с лошадьми. Гонял в ночное, правил парой на косилке, на граблях. Тогда ведь все на лошадях, техники же никакой не было. Членами ТОЗа было человек пятьдесят, почти все родственники. В частности, со мной работали все три брата и дядя Степан – брат отца. Всё у нас было своё: земля, двор, кони, инвентарь, рига для хранения зерна, а в конце года за работу выдавали нам хлеба и денег немного. В принципе, хватало. (Основное отличие ТОЗа от артели и коммуны состоит в степени обобществления средств производства. В ТОЗ сохранялась частная собственность на орудия и средства производства, принадлежащие крестьянину, но они совместно использовались при обработке земельных наделов всех членов ТОЗ. Поэтому при распределении доходов в конце хозяйственного года, учитывалось не только, кто и сколько работал, но и кто, сколько предоставил средств производства). Но в 1930 году ввели новые налоги на сельхозкооперативы, и в декабре у нас в ТОЗе под сдачу по сельхоззаготовкам был описан практически весь урожай. Товарищество, можно утверждать, просто разорили... (Ещё в июне 1929 года ТОЗы составляли более 60% всех коллективных хозяйств СССР, но с переходом к сплошной коллективизации они были признаны «пройденной ступенью колхозного движения». Первая волна реформирования существовавших ТОЗов в артели была проведена в конце 1930-го – середине 1931-го года, и уже к 1-му июня 1933 года ТОЗы составляли всего около 2% от общего числа колхозов. К 1938 году исчезли полностью)

 

В конце года на собрании стали обсуждать, как нам дальше быть – вступать в колхоз или деньги собирать под закупку зерна? Дядька Степан, будучи членом правления, на собрании начал ругать власть. Мол, специально нас разоряют, чтобы силой загнать в колхозы. В колхозах на тот момент одна голытьба состояла. Работали плохо, пили, вследствие этого и урожаи низкие получали. В нашей Титовке тогда аж три колхоза было. Так вот за это выступление дядьку Степана арестовали за антисоветскую пропаганду. Целый месяц его в Рубцовском следственном изоляторе допрашивали, били, чтобы он назвал «сообщников и противников создания колхозов». Но он своей вины не признал, повторил лишь, что говорил на собрании. Дескать, на душе накипело. Демьяна тоже дважды вызывали на допрос, но не арестовали. В общем, дядьку выпустили только через месяц. Весь избитый, больной, почти ничего не ел, сильно кашлял кровью, и весной того же года умер… Жил он только с женой, детей у них не было. В конце мая встал утром, вышел во двор, сел на завалинку и говорит: «Я бы, Маня, сейчас молочка парного попил. Так сильно хочется…» Жена ему отвечает: «Степан, наша корова в стаде пасётся. Подожди, сбегаю к куме, у неё корова отелилась и дома стоит. Надоит, поди, с кружку». Вернулась с молоком, а он мёртвый… Так, сидя на завалинке, и умер. Глаза его синие куда-то далеко в небо смотрели…

Наш ТОЗ тем временем ликвидировали, а нас вместе со всем имуществом перевели в колхоз «Герой труда». Я всё так же работал при лошадях, гонял на выпас, сено косил, убирал хлеб. Вот только платили в колхозе много меньше, чем в ТОЗе, и в 1932 году мы чуть с голоду не померли… Рыжик вместо хлеба ели, в общем, кое-как пережили. Помогло и то, что я охотился помаленьку. Летом и осенью на утку, зимой зайцев бил, когда повезёт, козу добуду. По соседству с нами жили в избушке дед Иван с бабкой Фёклой. Дед уже плохо видел от старости, так он меня с десяти лет с собой на охоту брал. У него было ружьё – шомполовка. Оно через ствол заряжалось, капсюль вставляешь и пали. Уток на наших болотах, как ворон в лесу – аж черно на воде. Но с шомполовки надо за один выстрел попадать. Пока второй раз зарядишь, все утки разлетятся. Дед зарядит ружьё и подаёт со словами: «Гришка, слышь, ты потихоньку, к камышику. Раздвинь, ствол высуни и пали! Да лучше целься, а то без приварки к похлёбке останемся!» Так я за раз до пяти уток подбивал. Дед Иван всё хвалил меня: «Гришка, ну и глаз у тебя! Видать, в прадеда своего пошёл. Помню я его. Слышь до ссылки, говаривали дворяном был, охицером. Со ссылки к нам в Лександровку приехал в году наверное шесят семом, апосля амнистии. Сошёлся с Пелагеей. Мужик-то у ей утонул почти сразу апосля венца, детишек у ние не было. Дык слышь, шомполка у Пейки была, пойдёт было на охоту, так вертался весь в трофеях обвешанный. Утей слышь, до тридцать набивал, да… А вот к земле никак! Хороший мужик был Кирила, но пил шибко. Макарку, деда твого, Пелагея родила, и года через три он и преставился…» Так это ружьё дед Иван мне потом подарил: «Никому не отдал бы, а тебе вручу. Береги, она мне от отца досталась!» Ружьё и вправду хорошее было. Далеко било и кучно. Одно плохо – через ствол заряжалось. Раза три выстрелишь, подожди маленько, чтоб остыло. В противном случае порох воспламенится, и глаза выжжешь. Так что, как у всех сельских ребят того времени детство и юность выдались трудными…

 

 

Срочная служба

 

В армию меня призвали в октябре 1937 года. Службу начинал на Дальнем Востоке. Привезли нас в часть, выдали ботинки с обмотками, гимнастёрки, шинели и будёновки. Всё новенькое, прямо со склада, а я в своей жизни до этого ни разу столько новых вещей не надевал. Всё за братьями донашивать приходилось. Самое главное – всё как по мне сшито. Старшина наш, Бобрышев, в годах уже был, посмотрел и сказал: «Хорошая фигура у тебя, Бацунов, и подгонять не надо. Смотри, какой орёл!»

До армии я при конях работал, потому и направили меня в батарею ездовым. Но обучали нас так же как и стрелков – строевой, огневой и прочим солдатским наукам. Всё нормально у меня получалось, и со строевой, и штыковой укол освоил, а по стрельбе у меня только «отлично» было. Вот только с ботинками и обмотками ничего не выходило. Идёт батарея строем, так у меня обязательно либо шнурок развяжется, либо обмотка слетит и портянка болтается. Но кто ни разу солдатские ботинки не носил, тот не знает, что обмотать портянку и поверх ровно намотать обмотку, это целая наука. Сколько я нарядов за это получил, одному только Богу известно… Но с тех пор я на эти ботинки смотреть не могу. До сих пор помню, как старшина выдавал: «Батарея сто-й! Напра-во! Красноармеец Бацунов, выйти из строя и заправить обувь!» Вся батарея уже смеялась. Потом только, где-то через полгода, научился эти обмотки закручивать.

Большую часть времени мы находились в лагерях, где отрабатывали учебные маневры, проводили стрельбы и занимались индивидуальной подготовкой. Уже через год я стал крепким бойцом, пользовался уважением среди товарищей. В мои боевые обязанности входило подвезти конной парой орудие к позиции, отцепить постромки, разгрузить ящики со снарядами и увести лошадей в укрытие. Далее необходимо было вернуться в расчёт для подноски снарядов и отражения атак противника. Коней я любил… Они у меня всегда ухоженными были. Я их чистил, купал в озере, прогуливал. Благодарности от командира получал стабильно, но вот с грамотой у меня была совсем беда.

Я едва умел читать по слогам и кое-как писал. Как-то командир батареи вызвал на беседу. Расспрашивал про семью, где я работал до армии. Потом спрашивает: «Как с образованием?» Я ему и рассказал, что в школе почти не учился: «Зимой не ходил, потому что одеть нечего, а летом и осенью работал. Мамка-то у нас одна, помогать надо было». На столе у него устав лежал, я его по корочке определил, у нас старшина с ним не расставался. Всё пальцем в него тыкал. Открыл и подаёт мне: «Прочти, что здесь написано. Сверху начинай». Взял его в руки, а буквы как назло все из головы повылетали, стою, мыкаю, аж вспотел весь… Куль килограммов в восемьдесят на плечо забросить для меня раз плюнуть, а вот грамота никак не давалась. Командир послушал: «Ладно, хватит! В личном деле записано, что у вас два класса образования, но фактически ни одного. Жаль, очень жаль! Неплохой сержант из вас вышел бы. Пробуйте учиться самостоятельно, хотя бы читать и писать. Спасибо за службу! Идите!»

Стрелял же я хорошо. Даже получил нагрудный знак «Ворошиловского стрелка». Ростом я был метр восемьдесят два, весом под девяносто, да и силой Бог не обидел. Ну а как по-другому, с малолетства ведь на физическом труде. По физподготовке в батарее я первый. На занятиях по рукопашному бою с применением ножа или лопаты ребята со мной в пару побаивались вставать. Вроде, слегка бил, но удар получался крепкий. До армии в деревне зимой на кулачках стенка на стенку сойдёмся, так меня к восемнадцати годам редко кто мог с ног сбить. Наверное, по этой причине, меня и перевели стрелком в строевую роту.

В конце августа 1939 года отобрали нас, погрузили в эшелон и направили, как поговаривали, на подкрепление к корпусу, действовавшему на Халхин-Голе. Однако эшелон проследовал дальше. Всю страну проехали и оказались в Белоруссии.

В сентябре 1939 года после переформирования нашей части перевели меня стрелком во 2-ю роту 756-го стрелкового полка только что сформированной 150-й стрелковой дивизии. Она как раз готовилась к ведению боевых действий. Нам выдали новые самозарядные винтовки СВТ, все бойцы прошли курсы гранатометания и оказания помощи при ранениях, умения пользоваться перевязочными пакетами, перетаскивания раненых под огнём противника. Получали со складов палатки и железные печки. Штабные же подбирали красноармейцев со знанием финского и карельского языка.

 

 

Финская кампания

 

В конце ноября 1939 года погрузили нас в эшелон и отправили на Карельский перешеек. В первых боях очень трудно было приспособиться к местным условиям. Сплошной линии обороны у финнов не было, действовали лишь небольшие мобильные отряды лыжников. Полк же наш не был полностью укомплектован лыжами, а передвигаться без них по снегу в некоторых местах не представлялось возможным. Поэтому действия полка и оказались замедленными. Используя лесистую местность с многочисленными полянами, финны, устраивали там снайперские гнёзда. Неоднократно наши роты и взвода попадали в их засады и несли большие потери. Где-то в конце декабря попала под огонь снайпера и наша рота…

Двигались цепью, и вышли на поляну метров двести в длину и семьдесят в ширину. Кругом лес, на поляне трава высокая, старая, камыш и кустарник. До середины не дошли, как один за другим стали падать… Все попадали, залегли в этой траве. Я зарылся в снег, он рыхлый, мягкий, ничего впереди не видно из-за камыша. А кто голову поднимет, сразу готов... Пулемётчики с нами были – расчёт РПД, две очереди не успели дать, обоих сразу положили... Потом командир по цепи отдаёт приказ: «Передать на правый фланг – отделение сержанта Старкова в обход поляны!» Поползли ребята, а мы в снегу лежим, постреливаем не глядя. Не видно же, откуда бьёт. Голову никто не поднимает, а эта сволочь всё равно стреляет. То одного, то другого зацепит… Но ребята обошли краем поляны, вышли на гнездо. Так там женщина оказалась… У этой стервы как раз патроны закончились. Подошли к сосне, а у неё там прямо помост из досок на сучках подвешен, метров пять от земли. Сучья на соснах там низко растут, ребята, как по лестнице по ним полезли, так она прикладом одному голову разбила... Сбросили её оттуда вместе с досками, и хотели на клочья порвать, да командиры не дали. А она ведь человек двадцать убила...

В январе бои поутихли, мы как раз возле какой-то деревушки стояли. Жителей там не было, они все ушли, побросав всё. В домах столы, кровати и перины с подушками, в некоторых даже посуда осталась. Когда на посту стоишь, снег под ногами скрипит, а финны по ночам даже на шум стреляют. Так мы подноровились. В дом зайдёшь, подушку стащишь, штыком разорвёшь, пух под ноги высыпаешь – и ногам тепло и снег не скрипит. Потом как-то ликвидировали группу диверсантов, человек пятьдесят, и они прорывались через наш участок.

Чтобы не дать им пройти, нас расставляют часовыми метров через сто пятьдесят друг от друга. Командир ставит меня на пост, а с ним капитан НКВД. Тот говорит: «Смотри внимательней! Не стреляй, тут наши ребята ходят, документы собирают и оружие у убитых». Ушли они. Стою на посту, а местность почти открытая. Кругом трава старая, да кустарник реденький. Вдруг вижу, идут двое в моём направлении. Кричу им – «Стой! Кто такие?!» Они молчат, всё идут, и уже метров семьдесят от меня. Приглядываюсь, на них накидки как плащи, с капюшоном на головах, на наших вроде не похожи. Опять кричу: «Стой! Стрелять буду!», а они всё идут. Тут я винтовку вскинул и сразу выстрелил. Один упал, а другой побежал в сторону другого нашего поста. А от поста до поста недалеко, мы даже видим друг друга. Гляжу, они на посту сцепились, катаются. Я кинулся бегом помочь нашему, и тут сзади меня как долбануло… Упал, лежу, чувствую, у меня аж вещмешок задымился. Подбегает наш командир взвода с двумя бойцами и с ними этот капитан. У него в руках автомат, со ствола дымок ещё тянется, и тут я понял – это он, стерва, в меня стрелял… Капитан на меня орёт: «Почему пост бросил?! Ты чё стрелял?! Я же тебя предупреждал, что здесь наши ходят. Если убил нашего, я сейчас же тебя застрелю за оставление поста и за то, что открыл огонь по своим!» Подошли к убитому, капитан сдёрнул накидку с него, а там форма не наша. Из-под куртки торчал воротник серый с зелёными петлицами, как у лесника, оружия, правда, не было. Капитан обшарил карманы, ничего в них не нашёл. Тогда он снял с шеи убитого медальон, часы с руки, себе в карман положил. Руки вытирает о себя, на меня посмотрел и говорит: «Ну, твоё счастье...» А второй всё-таки ушёл. Убил нашего штыком его же винтовки… А мне потом командир роты объявил благодарность – «за умелые и правильные действия на посту».

На лыжах финны, конечно, хорошо бегали. Они у них широкие, прямо как наши охотничьи, только чуть короче. Был такой случай. В начале февраля послал нас командир в финское село, километров за пять от нашего лагеря. Ну, чтобы финна-проводника привели. Пришли в село, а там половина домов пустые стоят. Ну, хорошо, глянули, где дым из трубы идёт… Зашли в одну хату, там мужик лет сорока с бабой и ребятишек двое. Объяснили ему, как смогли, чтобы собирался. Повели его, руки связали и глаза завязали, так командир приказал. А один боец стволом подталкивает впереди себя по лыжне. А снегу в лесу до нижних сучьев намело. Если снег разгребёшь под низ ёлки, там как шалаш получается. В пургу там часто отдыхали, прятались, курили. Финн как-то умудрился сдвинуть повязку с глаз, и как дал на лыжах под горку со связанными руками и скрылся за буграми. Только мы его и видели, никто даже выстрелить не успел...

В марте бои стали затихать, и наш полк вывели в тыл. В апреле погрузили в эшелон и отправили в Бессарабию. Там после небольшой стычки стали лагерем, а уже в сентябре 1940 года я демобилизовался.

 

 

Начало войны

 

Когда пришёл из армии, мать жила одна. Степан уже женился, отделился, и он меня на зиму устроил конюхом. Весной я уже на сеялке работал, отсеялись, все поля засеяли. А в мае я женился на девушке из нашего села – Наталье Ковалёвой. Отца у неё арестовали в 1934 году по ложному обвинению, как вредителя. В 1933 году из-за сильной засухи случился большой падёж скота, а он работал в колхозе животноводом, по сути пастухом, и всю вину решили свалить на него. Кто-то из местных накарябал донос, мол, умышленно выводил колхозный скот на высушенные пастбища, чем умышленно довёл скот до полного истощения и падежа. И его осудили на двадцать лет, но он умер в лагере уже через год. Похоронен неизвестно где…

В селе к этому времени большие изменения произошли. В МТС появилась техника: трактора, комбайны прицепные, сеялки, сенокоски тракторные. И однажды Наталью с группой девушек вызвали в райком комсомола, и предложили поехать на курсы по обучению на медсестёр или трактористов. Я сразу понял – к войне готовятся… Надо признать, люди жили в ожидании войны, хоть и запрещали открыто говорить об этом. Поэтому Наталье сказал: «Не вздумай соглашаться на медсестру, сразу на фронт загремишь. А там ты не выдержишь, и убить могут в два счёта. Так что езжай в Михайловку и учись на трактор».

И через пару недель на сенокосе с мужиками сидим, отдыхаем, курим. Вдруг смотрим, верховой скачет, кричит: «Все срочно на собрание к сельскому совету!» У меня в голове сразу – война...

 

В начале июля вызвали в Егорьевский райвоенкомат, и человек пятьдесят нас отправили в Рубцовку. Там добавили ещё человек триста, и повезли всех в Новосибирск. Там наши теплушки прицепили к эшелону, и в Архангельск. Вместе со мной на фронт ехали мои родственники. Например, со мной из Титовки ехал родной брат моей снохи, жены Фёдора – Чупахин Егор, его кум Кабанченко и дружок Пашка Решетов. С Егорьевки был Фёдор Кретов и с села Лебяжье Лёха Коротченко. Прибыли в Архангельскую 88-ю стрелковую дивизию, и меня, Егора Чупахина и Кабанченко определили в 426-й стрелковый полк. А Пашку Решетова зачислили командиром отделения в 758-й стрелковый полк, он сержантом был. Нас же, тех, кто отслужил срочную, сразу же распределили по подразделениям. Грамоты у меня никакой, образование всего два класса, и меня зачислили рядовым стрелком во 2-й батальон. Выдали трёхлинейки, снаряжение, командир взвода раздал всем медальоны. Такой эбонитовый цилиндрик из двух половинок с резьбой на концах. На бланке карандашом пишешь свою фамилию, дату и год рождения, адрес семьи, в трубочку сворачиваешь и в пенальчик. Закручиваешь его и прячешь в карман гимнастёрки.

Тех, кто не служил, собрали в учебные роты, и они проходили обучение: кололи штыками и били прикладами мешки с песком, перемешанным с опилками. Но в полку оказалось и много таких ребят как я, кто уже побывал в боях на Финской, Халхин-Голе, в Бессарабии. Мы, кто уже имел боевой опыт, ходили в основном в наряды, караул, патрулировали вдоль берега. Погода летом в Архангельске противная. Днём жарко, от моря испарение идёт, стоишь в карауле – гимнастёрка вся мокрая. Месяц мы простояли лагерем у Архангельска, за это время дивизию полностью укомплектовали, вооружили и мало-мальски подготовили к фронту.

 

Где-то в середине августа нас по тревоге подняли и эшелоном отправили в район Кестеньги на Кандалакшское направление. Прибыли на станцию Лоухи часов в двенадцать и стали быстро разгружаться. Станцию уже сильно разбомбила немецкая авиация. Стояли разбитые и перевёрнутые вагоны, горели дома и здание вокзала. Из вагонов с сорванными дверями и прямо на рельсах валялось раскиданное барахло, какие-то ящики и мешки. Рядом с нашим местом разгрузки оказался разбитый вагон с сахаром. Целые и разорванные рогожные мешки с высыпавшимся кусковым сахаром валялись прямо под ногами солдат. Ребята, несмотря на грозные окрики командиров, быстро запасались сахаром, рассовывая его, кто в карманы, кто в пилотку, а кто в вещевой мешок. Я тоже развязал свой вещмешок, наложил немного кусков и пошёл в свой взвод. Вдруг крики – «Воздух! Воздух!», и все кинулись врассыпную, прячась, кто куда. Недалеко от меня валялся здоровенный камень, я быстро упал за него. Самолётов оказалось немного, всего два или три. Они построчили из пулемётов, в основном по лошадям и технике, а затем улетели. Смотрю, забегали санитары с брезентовыми носилками, кого-то они уже тащили с матерками и стонами… Командиры построили нас и, костеря самолёты матом, пошли, брякая котелками и лопатами к передовой. Ещё издалека доносились звуки стрельбы и разрывов с передовой. Навстречу несколько бойцов вели десятка полтора пленных немцев. Ближе к фронту шли легкораненые, некоторые из них держались за телеги с тяжелоранеными. С марша почти без боя заняли высоты и сразу стали рыть окопы. К утру 16-го августа позиции были почти готовы: отрыты окопы в полный рост, оборудованы ячейки для стрельбы, ребята ещё два блиндажа строили. (12-го августа 1941 года 88-я стрелковая дивизия 18-ю эшелонами отбыла из Архангельска в район Кестеньги по строящейся железнодорожной ветке Сорокская – Обозерская. Переброска дивизии примечательна тем, что данная ветка ещё не была сдана в эксплуатацию, до эшелонов дивизии по ней двигался только подвижный состав железнодорожных рабочих. Прибыв на станцию Лоухи 12-го августа, прямо с колёс на передовую ушёл 147-й отдельный разведбат и остановил продвижение врага. 13-го августа развернулись батальоны 426-го стрелкового полка, а за ними вступили в бой и остальные подразделения дивизии. Дивизия потеснила вражеские войска, и к концу ноября стабилизировала линию фронта в 40 километрах западнее Лоухи. Можно говорить о том, что прибытие этой дивизии спасло от захвата станцию Лоухи и предотвратило блокаду Кировской железной дороги на этом участке.

На роту у нас был один расчёт станкового пулемета «максим» и по расчёту РПД на взвод. Автоматов не было, зато винтовки разные. В основном трёхлинейки, но у многих были и СВТ – самозарядки Токарева. Мне доводилось стрелять с обоих. СВТ – неплохая винтовка, особенно штык – съёмный кинжал, но трёхлинейка надёжнее. По две гранаты выдали, но не лимонки, а с ручками (судя по всему РГД-33 – прим. ред.) Полк поддерживала огнём артиллерийская батарея, но стреляла она редко, видать снарядов негусто было.

 

 

Оборона высот

 

Недели две немцев почти не видели. Так постреливали иногда, с самолётов раза два бомбы бросали. Но понятно было, что они подтягивают силы для атаки. А мы с собой шинели не взяли, с обозом отправили, а ночью в окопах в одних гимнастёрках холодно, дубака давали хорошего. Зато днём солнце пригреет – тепло, днём и отсыпались. Я нарубил берёзовых веток и сделал из них себе навес в ячейке, чтоб солнце в глаза не светило. Немцы изредка закидывали нас минами. Били из ротного миномёта, и мины, издавая свист, хлопая, разрывались, то не долетая, то перелетая окопы. Как-то под этот свист и хлопки я задремал в ячейке. Разбудил меня удар воздушной волны. Мина попала в навес, раскидала все ветки и засыпала меня пылью. В ушах звон стоит, но ни одной царапины… По окопам ходили обозники с плетёными корзинами, раздавали сухари, тушёнку, махру и по читку водки. Я свой пить не стал, поставил в ячейке в стенку. Там карман вырыл, гранаты туда положил, фляжку с водой, лопатку сапёрную. Сижу, курю. А в окопах уже начали менять водку на тушёнку, махру, кто на что. Подошли Егор Чупахин и Кабанченко Серёга, хорошие уже. Спрашивают: «Гришка ты свой читок пить будешь?» – «Не буду и вам не советую. Сейчас немцы пойдут в атаку или нас погонят вперёд». Егор говорит: «Чё, испугался штоли? Отобьёмся, сват! Давай меняй свой читок на пачку махорки!» Я им говорю: «Если хотите, так берите!» И точно. Где-то через час немцы после миномётного обстрела пошли в атаку. Егор вылез из окопа на бруствер и с колена начал стрелять. Его сразу же подстрелили, метрах в двух от окопа. Кабанченко полез за ним, но его тут же в плечо, он в окоп упал, рукой рану зажал, орёт... Я ему: «Бежи в санбат!»

Атаку отбили. Мы с Коротченко Лёхой затащили Егора в окоп. У него вся грудь и живот в крови, аж кишки вылезли… Но ещё в сознании, здоровый мужик был. Я его перевязываю, а он: «Гришка, дай воды! Б...ди подстрелили… Помру я, сват... Как там Манька с ребятишками одна останется?..» Санитары унесли его в санбат, он там через сутки и умер… (По данным ОБД-Мемориал стрелок 426-го полка 88-й стрелковой дивизии красноармеец Чупахин Егор Яковлевич 190(?) г.р. скончался от ран 14.09.1941 года и похоронен на 29-м километре шоссе Лоухи – Кестеньга). А Серёга Кабанченко после ранения опять попал на фронт и то ли в 43-м то ли в 44-году пропал без вести…

В течение сентября немцы раз пять пытались сбить нас с высот. Артобстрел проведут, минами закидают, значит, жди атаку. Атаки мы их отбивали, ребята в полку крепкие подобрались, многие уже до этого пороха нанюхались, таких на пушку не возьмёшь. Сами тоже не раз в контратаки поднимались, врукопашную. Там тогда не зевай, кто кого. Только ослабли ребята, кормили плоховато, а немцы на нашем участке крупные были, как на подбор. Так мы, кто поздоровее, немцев покрупнее на себя брали, разбирали на ходу до рукопашной. Штыки с СВТшек поснимали все. Он у них как кинжал, и в бою удобней, когда штык у тебя в руке. Ведь в рукопашном бою если штык на винтовке, и промажешь при уколе, тебе хана почти на все сто. А когда он в руке, если не оробел, русский человек – зверь. В рукопашной самое главное не оробеть, не думать что убьют, не зевать, бить надо быстро, сильно и не стоять на месте, вертеться, чтоб сзади никто не ударил. Я в первой рукопашной немца лопаткой убил. Он на меня бежал с винтовкой без штыка, я на него. В правой руке лопатка сапёрная, в левой штык от СВТ. Быстро всё произошло… Он стволом меня хотел в живот ткнуть, я левой удар отбил, он проскочил, я – «С-сука!!!» и с разворота как саданул ребром лопаты снизу по шее, аж искры с под каски вылетели… – «Убивать меня пришёл, сволочь немецкая?!» У него голова как шляпа от подсолнушка, обвисла набок, сразу осел… Ножом бить тоже приходилось… После рукопашной возвращаешься весь в крови, своей, чужой… Да, крови пролилось там много…

Зато вода была только из речушки, почти ручей. За ней ходили по очереди, то мы, то немцы. Когда к вечеру стрельба затихает, одни убитых собирают, кто-то за водой идёт. Тут уже ни мы, ни немцы не стреляли. И патронов маловато, и наши артиллеристы почти не вели огонь по их позициям. Кинут два-три снаряда и выдохлись. Зато немцы мин и снарядов не жалели, каждый день по окопам кидали. Ещё запомнилось, что почты почти не было, Я с июля три письма домой отправил, а первая почта пришла только в октябре. Вот так мы весь сентябрь и начало октября простояли в обороне. Потом со второй половины октября попритихло. Немцы прекратили атаки, лишь иногда постреливали с миномётов. Мы воды наносили с ручья, помылись немного. На костре подогреешь, один поливает, другой моется, постирали обмундирование. Боеприпасы и гранаты подвезли, шинелей с обоза и телогреек маленько подкинули. Не всё досталось, правда, шапок нет, в пилотках. Я себе ватник нашёл. Пополнение небольшое прибыло. В нашей роте из двухсот пятидесяти человек осталось где-то сто восемьдесят.

 

 

Окружение

 

Однажды утром в начале ноября по нашим позициям начался артобстрел. Причём, такого сильного огня по нашим окопам ещё ни разу не было. Где-то около часа они обстреливали наши позиции, и за это время было много убито и ранено. Помню, погиб пулемётный расчёт, но особенно много было раненых. Потом атака… Пьяные эсэсовцы из дивизии «Норд» шли в полный рост, напролом. Бои шли по всему фронту до самого вечера. Кое-как атаку отбили, пулемётчики хорошо поработали. На второй день наш 2-й батальон отрезали от полка, и мы оказались в окружении. Что там творилось… Атаки шли одна за одной. В воздухе над высотами такой смрад стоял, что дышать нечем. Воняло тротилом смешанным с пороховой гарью и трупным запахом, от этого всего в горле стояла горечь… И десять дней мы провели в окружении.

Патронов почти нет, атаки отбивали в рукопашной. Подпустим к окопам метров на десять, выскакиваем, и тогда держись... Сколько там миру побили, и наших и немцев... Раненые, кто полегче и ходить мог, ушли. Ночью какой-то карел местный увёл. По ночам в окопах холодно, еды почти нет, так те, кто посмелее, лазили за окопы в немецких ранцах пошариться. Метрах в пятидесяти их там много валялось… Да у них там тоже негусто, редко что-то пожрать найдёшь. Так, барахло разное. И почему-то от их вещей воняло не так, как от наших. Пересыпали что ли чем-то? Повезёт, если галеты найдёшь. Хлеб у них такой, с виду небольшая плитка, как печеник, водой размочишь, набухает как булка. Спасались пареной кониной, там коней убитых много валялось. Выбираешь из портянки место, где почище, оторвёшь клочок, замотаешь в него кусок конины. Разгребём ямку в земле, наложим туда, зароешь ямку землёй, а сверху костёр, и часа через полтора готово. Ещё сильно страдал без курева. Я же с детства пристрастился, а тут махорка закончилась. На шестые сутки с самолётов сбросили нам на парашютах патронов, гранат, еды немного. И в одном тюке письмо комбату нашли – «Держитесь! Помощь будет! Наши будут прорывать окружение!» Тут мы ожили, надежда появилась. Патроны, гранаты поделили, сухарей по две штуки досталось. Сухари большие, в ладонь. Булку ржаного хлеба вдоль порежут на куски и сушат так, что не угрызешь. Так нам с голодухи эти сухари сладьше конфет показались... Отломишь кусочек, в рот положишь и посасываешь как конфету.

 

7-го под утро пошёл снежок, лёгкий такой, как пушок. Я с землянки вышел, всё вокруг побелело. С утра атака по всему фронту, сильный бой был, немцы нас раз пять бомбили и артобстрел вели. Атака за атакой, пустили в бой танки, их, правда, было три, не больше, их подбили почти сразу. Но немцы, прячась за ними, вплотную к нашим окопам подошли. С большими потерями тогда отбились… Вся позиция трупами была завалена… 5-я рота прикрывала нас с правого фланга. С фланга у них речушка была, там пулемётный расчёт стоял и заслон на сопке до взвода. Но немцы ночью танки перетащили через ручей и ударили одновременно по флангу и с фронта 5-й роты. Танки ребята подбили, но немцы зашли им во фланг, и к обеду им удалось ворваться в окопы роты. Бойцы стали отходить на нашу высотку. Человек сорок пять добрались до наших окопов, но если бы не пулемётчики, всех бы немцы положили. А так они успели уйти, зато пулемётчики оказались в окружении. Ребята ещё долго секли немцев очередями, потом затихло...

К вечеру вся земля почернела от разрывов и гари, снег сдуло – картина жуткая… Все подходы к высотам завалены убитыми немцами, чадили два подбитых танка у оставленных позиций 5-й роты. Ещё один танк подбили метров за двести от нас ребята из нашей 1-й роты. Он до окопов не дошёл метров тридцать, там его и укокошили гранатами.

На следующий день немцы отдыхали. Изредка били из миномётов и артиллерии. А мы уже не в силах убирать убитых. Они валяются и в окопах, и на бруствере, убитые везде, кажется, что всё это место засеяно трупами... От двух батальонов нас осталось человек сто двадцать…

 

В ночь на 1-е ноября 1941 года, после 3-часовой артподготовки немецкие и финские части повели наступление, ударив в стык 426-го и 611-го полков, но все атаки были отбиты.

К 05.11.1941 противнику превосходящими силами всё-таки удалось окружить 426-й стрелковый полк, перерезав пути подвоза боеприпасов и продовольствия. Полк сражался в окружении до 09.11.1941, и вырвался из него, потеряв почти всю матчасть. Также, в окружение попадал и штаб дивизии.

Из записей начальника штаба дивизии подполковника Перкина: «…16 ноября 1941 г. Бои несколько затихли, противник поставленную задачу не выполнил, весь наступательный порыв у него иссяк… Пленные показывают, что потери настолько велики, что вообразить нельзя. В ротах из 180 человек осталось максимум 50, а в большинстве случаев только 30».

 

К концу ноября 1941 года, в дивизии от 17 тысяч человек личного состава осталось в строю не более 3 тысяч. Обескровленную дивизию вывели на переформирование.

9-го числа немцы после артобстрела снова пошли в атаку, но было уже заметно, что и немцы выдыхаются. Две атаки за день, да и то не напористые, реденькими цепочками. А утром 10-го ноября меня ранило осколком снаряда в правую руку. Я лежал и стрелял из винтовки, снаряд разорвался где-то сбоку, и меня словно обожгло чем-то выше локтя. Боли сразу не было, потом уже сильно зажгло. Гляжу, из рукава фуфайки кровь потекла. Фуфайку снял, смотрю, осколок пробил руку и засел глубоко. Кровь хлещет, рука сразу обвисла. Снял гимнастёрку, ногой наступил на рукав, оторвал его, одной рукой кое-как вывернул, внутри почище была, и на рану намотал. Телогрейку одел в одну руку, с ремня подсумки выкинул, патронов там всё равно не было. Ремень на шею надел, руку вставил наперевес. Сержант какой-то подошёл, мы уже там все перемешались, кто с какого батальона, роты, никто не знал и не спрашивал: «Иди к раненым в блиндаж!» Беру винтовку и пошёл. Траншея уже почти вся обвалилась, жерди поперёк валяются, много убитых приваленных землей. Только нога или рука торчит снаружи... Добрался кое-как до блиндажа, он тоже почти весь разрушенный, лишь стоны из-под земли доносятся. Перед входом была площадка отрыта, так она вся доверху умершими завалена... Ни санитаров, никого не было. Заглянул в блиндаж, а там битком набито, и стоны, стоны, стоны… Я с краю у стенки присел, пригляделся, кто-то со стоном спрашивает: «Браток, как там? Наших не видно, не прорываются на помощь?» – «Да бьёт где-то артиллерия, бои кругом идут, может, это пробиваются к нам». – «Скорее бы уже, а то мочи нет совсем. Санитары куда-то делись, мёртвых не убирают…» А у меня повязка вся кровью набухла, кровь по телогрейке на колени капает, в голове гудит. На входе сумка валялась брезентовая с красным крестом, я пошарился в ней, бинтов не оказалось, только кусачки какие-то, шприц и стекляшки от ампул раздавленные. А метрах в десяти от блиндажа отвилка траншеи шла к западному склону высотки, и когда я шёл в блиндаж, прямо на этой развилке заметил убитого. Убитых там много валялось, но на этого я обратил внимание потому, что он был обут в ботинки. Не новые, каблук был стоптанный, видать не новобранец. Срочник, наверное, потому что наши все в сапоги обуты. Дня два как убитый, землёй засыпанный, но видно, что ему осколком ползатылка снесло… Я ещё подумал – вот и дождалась мамка сына… Вспомнил, как мать моя плакала и обнимала меня, когда я с финской домой вернулся… Подошёл, ботинок с него снял, шнурок сыромятный вынул, сунул в карман. Посмотрел, а он оказывается, без портянки был, нога синяя… Я ему назад ботинок на ногу надел. Присел, повязку размотал, выкинул, она вся как тряпка мокрая от крови. Рука распухла, кровь идёт, видать глубоко залез осколок. Второй рукав оторвал от гимнастёрки, с ватника ваты надёргал, в середину напихал, с краю шнурок вставил в дырки от пуговиц, перевязал туго, и сверху шнурком затянул, чтоб не разматывалась. Тут помню, к стенке прислонился, кровь вроде перестала бежать, но от потери крови и от усталости поклонило в сон, и я задремал.

 

К вечеру подошёл комбат Строкин. Наш, с Сибири, вместе в одном эшелоне приехали. От копоти весь чёрный, худой, телогрейка на нём вся в клочьях, и говорит: «Получен приказ прорываться из окружения! У кого ещё есть силы, попытайтесь, как стемнеет небольшими группами прорваться к позициям 611-го полка. Может, и проскочите. Немцев там почти не осталось, всех перебили». Тяжелораненые, неходячие спрашивают: «А как же мы?» Комбат отвечает: «Мы остаёмся с вами, и будем ждать помощи. Приказ касается только легкораненых».

 

Строкин Александр Афанасьевич 1910 г.р. прошёл всю войну и остался жив. Был четыре раза ранен и награждён двумя орденами «Отечественной войны» и «Красной Звезды». В одном из наградных листов говорится: «В боях против немецких захватчиков участвует с 10-го августа 1941 года. 28.08.41 в должности помначштаба 426-го полка с отрядом 3-ротного состава сбил боевое охранение финнов, вышел им в тыл и занял второй рубеж их обороны, где в течение суток беспрерывно отражал контратаки противника. Когда наши части прорвали оборону немцев и фашисты стали отступать, организовал их преследование, в результате чего были захвачены трофеи: 16 орудий разных калибров и до 50 пулеметов. Истреблено свыше 200 немецких солдат и офицеров, захвачено в плен 7 человек, в том числе один капитан – командир батальона дивизии СС «Норд».

В октябре 1941 года, командуя 2-м батальоном 426-го полка, с группой из 15 человек прошёл в тыл немецкой обороны на глубину до 30 километров, и в районе деревни Окунева Губа внезапным налётом уничтожил до 30 фашистов, и без потерь и с двумя пленными возвратился в полк».

 

Как стемнело, нас человек семь собралось, и поползли в сторону ручья. За ним через полкилометра лесок начинался. Я с собой винтовку взял, хоть там и патронов три штуки, но бросать не стал. От наших позиций до ручья метров семьсот не больше, днём десять минут ходьбы. Так мы этот участок всю ночь ползли. С нами раненый в ногу полз, боец с нашей роты со смешной фамилией, я её запомнил – Якуночкин. Так он метр проползёт и начинает потихоньку стонать от боли. Ему пуля навылет икру ниже колена пробила. Немцы то и дело ракеты пускают, мы затихнем. В воронку заползём, отдохнём, сил нет, все отощали от голода, и снова потихоньку в сторону ручья. Немцы ракету пустят, немного постреляют, как перестанут стрелять, мы прислушаемся, ползём дальше. А там вся земля разрывами исковерканная, воронка на воронке, убитые на каждом метре валяются, в иных местах целыми кучами… К середине ночи доползли к подбитому немецкому танку, он метров четыреста от ручья стоял, наши артиллеристы его на второй день окружения подбили.

Рассвело, а мы как раз у ручья. Вдруг, слышим, говорит кто-то. Глянули, а это человек пять немцев вдоль ручья идут с баками за спиной. За водой ходили. Мы залегли, не шевелимся, это нас и спасло. Немцы подумали убитые лежат. Там у воды их много валялось… Не доходя до нас метров триста немцы повернули и пошли в сторону высот. Мы через ручей перебрались. Он неглубокий, по пояс, не больше, но вода холодная, пришлось помогать друг другу. И по кустам уже пошли в полный рост. Никто нас не заметил, не обстреливал. Добрались до леса и только там сели передохнуть. Но мы же мокрые, и долго не посидишь. Двинулись потихоньку дальше. Ближе к обеду солнце пригрело, обсохли немного, но целый день проблудили по лесу. Идём шаг вперёд, два назад, болота кругом, да ещё этот раненый в ногу. Костыль ему из сучка сделали, но он сто шагов пройдёт и падает, стонет от боли…

К вечеру наткнулись на ещё одну группу наших. Человек сорок пять с 1-го батальона, большинство раненых, и тоже второй день не могут выйти к нашим. Местность никто не знает, кругом озёра, болота, наобум не пройти, есть нечего, медикаментов нет. Там где сухие проходы в нашу сторону, немцы или финны стоят, а по болотам дорог никто не знает. Был один местный карел среди нас, но ему не доверяли. Боялись, что заведёт в болото или к своим финнам выведет. Силы на исходе, истощали все, двое раненых умерли… Мёртвых там даже не закапывали. В тех местах мох густой, лопатой подрезаешь, поднимаешь как одеяло, медальон снимешь и туда его... Многих мы тогда под мох пристроили… На привал присядем, кто кору жуёт от голода, кто мох. Потом плюнули, была не была, говорим карелу: «Ладно, веди, выводи нас!» Всё равно или с голоду все передохнем или от ран. Он отвечает: «Сидите здесь, никуда не уходите. Я проверю проход и вернусь за вами». Какой там уходите, сил уже никаких не осталось… Я винтовку проверил, и к краю болотца. Там камыш густой, думаю, если своих приведёт, хоть какой-то шанс уйти будет. Часа через четыре он вернулся: «Всё, проход есть! Двигаемся!» Кое-как поднялись, а один так и лежит. Умер… Мы его под мох схоронили и пошли. И к утру вышли аж на позиции 758-го полка, а он от нас был чёрте где. С окопов кричат: «Стой! Кто такие?!» – «Окруженцы с 426-го!» – «У кого оружие бросайте на землю!» Я свою винтовку штыком в землю воткнул… Меня вместе с ранеными в санбат отправили. Там рану обработали и перевязали. Пришёл особист, проверил документы, и меня с группой раненых направили в Сегежский госпиталь.

 

 

Госпиталь

 

В госпитале раненых битком набито. Кровати и в коридоре стоят, и везде, где только можно поставить. Мне обработали рану, сделали перевязку и прописали постельный режим. Нашли место на полу в большом помещении, там легкораненые лежали, матрас и одеяло постелили. Вот там я отоспался, за все три месяца… Лечить, правда, не лечили, там не до таких как я было. Тяжёлых битком, а медперсонала, раз-два и обчёлся. Доктор через три дня повязку снял: «Х-м-м, да на тебе как на собаке заживает! Рана затягивается, черви на ране – это хорошо! Гляди, как облизали!» Червей палочкой с раны сковырнул: «На перевязку!» Через три недели я оттуда выпросился, рану затянуло плёнкой синей, рука болела ещё, но терпимо. В госпитале одели нас кое-как, ватник дали, кто-то на голову будёновку, и с группой выздоравливающих отвезли обратно в Лоухи.

 

 

Разведрота

 

Дивизию как раз вывели на отдых. Получали новое вооружение, прибывало пополнение, и меня зачислили в 758-й стрелковый полк. Привели в расположение полка, а там я встретил своих земляков: Пашку Решетова из Титовки и Федьку Кретова из Егорьевки. Письмо от жены пришло, она его ещё в сентябре отправляла. Пишет, что ребёнок у нас будет… Стёпка стал председателем колхоза, а Демьяна с Фёдором забрали в армию. Прочитал, и на душе так приятно стало, как будто дома немного побывал... Особенно радовался, что ребёнок родится, всё-таки кто-то останется от меня, если убьют.

К концу декабря мы снова в окопах. Вернее не в окопах, а землянках. В окопах только дозор, зима, снег кругом, холодно. Немцы притихли, не стреляют, иногда лишь по ночам ведут огонь из пулемётов по пристрелянным местам для острастки. В воздух то и дело пускают осветительные ракеты, побаиваются нас. В полку сформировали из старичков лыжную разведывательно-диверсионную роту. Меня и Кретова зачислили в неё стрелками, а Решетова командиром отделения. Выдали нам автоматы ППШ, ножи, офицерам 18-зарядные пистолеты. Хорошо одели: специальные ватные куртки с капюшоном, брюки стёженые, ватные, с лямками на плечах, почти по самую грудь. Шапки, рукавицы с указательным пальцем, белые маскхалаты, валенки и лыжи с палками. В роте были свои радист, подрывники и разведчики. Часто с ротой ходили и снайпера, но они охотились отдельно, а уходили и возвращались с нами. И жили они отдельно в своей землянке.

В рейд в тыл к фашистам мы ходили по ночам. Вёл роту проводник из местных карелов. Подходили тихо, всегда ночью или под утро, разведка снимает часовых, завязываем короткий бой, подрываем технику, ГСМ и отходим к себе домой. Километров двадцать пять за ночь отмотаешь, ноги пухли как булки, болели страшно. Иногда ходили и дальше, на двое-трое суток. Ночевали под деревьями, но курить и жечь огни нам не разрешали. Как вернёмся, сутки потом отсыпались, готовились к следующему рейду. Получали боеприпасы, продовольствие, снаряжаем диски. Диск у ППШа на 72 патрона, пружину посильнее скручиваешь.

Своих не оставляли, ни убитых, ни тем более раненых – приказ командира. Не дай бог попадёт в плен! Но трудно, очень трудно было отходить с убитыми и ранеными по снегу. За плечами вещмешок, без него нельзя, в нём патроны, жратва дня на три, а то и больше, портянки запасные, гранаты, курево. Всё это перематывали нижним бельём, чтоб не гремело. На шее автомат, на ремне нож и подсумок, тут и одному-то тяжело идти по снегу. Так чего только не придумывали для транспортировки убитых и раненых. Связывали вместе две лыжи и сверху поперёк клали палки, на них раненого или убитого. Но, в основном таскать приходилось на себе. Небольшая группа, человека три, прикрывает после боя, остальные отходят. Забирают всё и бегом до саночников. В рейд с нами ходили саночники. В бою они не участвовали, их и радиста оставляли километра за три до места боя. Часто метут метели, они хорошо заметают наши следы. А если нет, потом свежие следы сразу видно и заблудиться, отстать можно. Недели полторы заметны, а потом кругом уже всё лыжами исчерчено.

 

В лесу немцы не так опасны, как финны. Они часто уходят от боя, если видят большую группу. В основном перехватывают отставших одиночек или группу прикрытия, с целью узнать наш маршрут. Бывало, встречали на нейтралке немецкую разведку. Метров 150-200 друг от друга, мы не стреляли, и они не стреляют. Помашем друг другу автоматами и разойдёмся. Не наша это работа – пусть ими другие занимаются. Вот с финнами совсем другой разговор. Те намного опаснее. Прекрасно ориентируются на местности, знают почти все наши проходы и устраивают там небольшие засады. Укокошат человек пять, и уходят. Охотятся так твари на нас... Ходить на лыжах они большие мастера и главное очень злобные. Как-то двое у нас отстали в пургу, попали им в плен, так они их как кабанов разделали, и для устрашения на деревьях по нашему маршруту развесили… Две мины подложили, но ребята разминировали, сняли их, с собой унесли и похоронили потом.

Когда назад приходим, такая радость и усталость... Фёдор Кретов притащил себе и мне полушубки. Белые, тёплые. Как вернёмся с рейда, куртки, стёженки, маскхалаты сразу сушить развесим, в полушубок завернёшься, тепло, сразу в сон клонит... Кормили хорошо, фронтовые сто граммов каждый день.

 

 

Одиночный бой с группой немецкой разведки

 

В конце января пошли в очередной рейд. Ночью завязали бой и назад. Но роту уже до того измотали, что мы на ходу спали. Я шёл замыкающим. Медленно двигал уставшими, опухшими от постоянных ночных рейдов ногами. Навалившаяся дремота склеила веки, и погрузила в сон. Очнулся лишь, когда лыжи стали проваливаться в глубокий снег. Первое, что пришло в голову – сбился с лыжни. Огляделся, а вокруг никого, группа ушла вперёд. Встал на лыжню, прибавил ходу, кинулся догонять своих. Вижу, за кустами мелькнули белые халаты, обрадовался, догнал. Но что-то не так. Почему идут навстречу мне? Остановился, пригляделся – немцы! Быстро спрятался за сосну, присел, снял с плеча автомат, залёг. Немцы, их было девять человек, видимо, рейдовая поисковая группа, шли лыжнёй, возвращаясь домой. Я надеялся, может, не заметили? Но они сволочи, и заметили, и поняли, что я один, и стали рассыпаться. Главное – не дать им окружить себя, мелькнуло в голове. Прицелился, дал короткую очередь, один ткнулся носом в снег. Готов... Смотрю, залегли гады, расползаются, значит, будут пытаться взять живым. Но как раз перед этим они наших двух ребят на куски порезали. У меня два полных диска и граната, думаю, хрен вам, но живым не дамся…

Около получаса немцы пытались взять меня. Я ещё троих подрезал, и только после этого они стали вести прицельный огонь на поражение. Вокруг сосны и по сторонам весь снег как будто кто палкой исчертил… Когда осталось около двадцати патронов я уже мысленно попрощался с родными – добью последние, подпущу поближе и рвану гранатой себя и их… Вдруг справа и слева по немцам начали лупить из ППШа. У меня радостно кольнуло в сердце – наши! Не бросили, пришли на помощь! Оказалось, земляк Пашка Решетов с отделением подоспел на помощь. Всех немцев положили в два счёта, в роте ребята опытные. Пашка на меня матом: «Гришка, твою мать, моли бога, что командир меня с группой отправил!» А когда вернулись, он мне объяснил: «Счастливый ты! Вообще-то у нас приказ был в бой не вступать. Если б увидели, что нельзя помочь, тебя дурака должен был наш снайпер хлопнуть, чтобы ты им в плен не попал… Но я гляжу немцев всего пятеро осталось, четверых ты уделал, молодец. Думаю делов-то на две минуты, ещё своих успеем догнать! Но учти, если ещё раз отстанешь, я тебя сам убью, дубина титовская!» Но это он преувеличил. Немцев упускать было нельзя. Сами бы потом не ушли, достали бы нас, у них же проводниками финны были.

И где-то через час мы догнали роту и вместе со всеми благополучно вернулись в расположение полка. В феврале 1942 года об этом бое в дивизионной газете «Красный стрелок» вышел небольшой очерк. Политрук принёс газету, ребят собрал в землянке, прочитал, подаёт мне листок: «Поздравляю! Тебя представили к ордену “Красной Звезды”»! Руку пожал. Награду, правда, так и не вручили, но я и так был рад, что живой выскочил. Я уж попрощался со всеми…

А в конце февраля Пашку ранило в ночном бою. Ранение ерундовое – осколком гранаты в левое плечо, но его отправили в Сегежский госпиталь. Больше мы не виделись…

 

По данным ОБД-Мемориал, помкомвзвода 253-го полка 45-й стрелковой дивизии Решетов Павел Филиппович 1912 г.р. погиб при освобождении Норвегии 22.10.1944 года. Посмертно был награжден орденом «Отечественной войны» II-й степени: «…в боях за овладение городом Киркенес ст. сержант Решетов проявил мужество и отвагу. 22.10.44 в боях за населённый пункт Тарнет, будучи командиром стрелкового взвода, первым поднялся в атаку, увлекая за собой бойцов, и стремительной атакой выбил противника с высоты, но при этом был смертельно ранен. Своими бесстрашными действиями тов. Решетов способствовал успешному выполнению боевой задачи, за что и погиб смертью храбрых…»

 

А в середине марта в дивизии случился праздник. Наша дивизия стала 23-й Гвардейской, а наш 758-й полк стал 65-м Гвардейским.

 

 

Разведка боем

 

Так по рейдам мы до марта проходили. А к концу марта командование нашей 14-й Армии задумало провести весеннее наступление, и командир роты получил приказ – утром 23-го марта провести разведку боем в направлении Лохивара. Усилили нашу роту двумя стрелковыми взводами. Планировалось, что мы должны тихо подойти к немецким окопам, и по сигналу ракеты начать атаку. Помню, сержант, командир отделения объявил: «Все документы сдать старшине! Вещмешки оставить в землянках, двигаться быстро и как можно тише – такой приказ командира роты». Ещё затемно нас вывели из землянок в окопы. Федя Кретов стоял рядом со мной, курил и смотрел на немецкие позиции, повернулся ко мне и говорит: «Гриша, слышишь, как тихо? Нам здесь всем сейчас хана будет, когда пойдём через нейтралку. Нас, б…дь, за десять километров будет слышно. Чё они все там поох...ли на убой нас гонят, как быков… Гришка, давай рядом держаться, если что, не бросаем друг дружку, прикрываем и вытаскиваем при ранении». – «Ладно, Фёдор, ты слева от меня держись!»

Как только начало светать, мы вышли из окопов и начали двигаться в сторону немецких позиций. Шли цепью, двумя рядами, на расстоянии пяти шагов. Но снег уже начал подтаивать и покрылся коркой. Вокруг стояла тишина, и только хруст снега под валенками и наше хриплое дыхание, действительно напоминавшее звук стада быков бегущих зимой к корыту с водой… Прав оказался Фёдор насчёт быков...

До немецких окопов мы не дошли всего ничего, метров сто, как вдруг ударил немецкий пулемёт, и тут же вся немецкая оборона на нашем участке ощетинилась огнём. Мы залегли. Взлетела ракета к атаке, но роту уже стали просто выбивать из пулемётов и миномётов… Мы начали отстреливаться, но толку было мало. У немцев это место оказалось отлично пристреляно. В окопе там легче, к стенке прижался и молись. Здесь же как на ладони, и в снег не зароешься, мина или пуля обязательно найдёт… Сразу же взлетела ракета на отход, но рота уже не могла отойти, нас просто прижали огнём. Кругом разрывы мин, и сверху на голову сыпались комья снега и земли, вперемежку с частями человеческих тел… В воздухе пахло тротилом и свежей кровью, кругом хрипы, стоны и крики… Отстреливаясь я пополз в сторону к Кретову, и последнее, что помню, как меня от земли как пушинку оторвало и в воздух метра на полтора подкинуло, и об землю как хрястнуло… Очнулся лишь, когда Фёдор меня в наш окоп затаскивал. Оказывается, он подполз ко мне, послушал, сердце бьётся, свой ремень расстегнул, под мой подсунул и ползком в наши окопы вытащил. Подошли санитары, чтобы меня в санбат унести, а Федя на них матом: «Ползите, б…ди, тех вытаскивайте! Вон там их много, слышите, кричат, а этого я и сам до санбата дотащу!» Когда он мне в санбат документы и вещи мои принёс, то рассказывал, что всех побили… Из всей роты, из ста пятидесяти ребят, к нашим окопам вышло только четверо… Раненые все там поумирали, кровью изошли, замёрзли… Долго кричали, на помощь звали, но огонь такой сильный был, что никто не рискнул ползти вытаскивать. А я легко отделался – мне досталось несколько осколков от мины и контузия 3-й степени. Один осколок в стопу левой ноги попал. Другой в руку, а ещё три маленьких – в затылок, в основании черепа застряли.

 

 

Госпиталь

 

Четыре месяца я по госпиталям мотался. Первые недели плохо помню, поскольку, в основном, без сознания был. Помню, в Сегежском госпитале лежал, в Колпашево, потом поездом в Сибирь повезли, и долечивался уже в Новосибирске. И везде одинаково, осколки никто не вытащил. Нога зажила настолько, что наступать мог, но голова постоянно болела и кружилась. В конце июня на врачебной комиссии мне вынесли приговор – «К воинской службе не годен. Инвалид 2-й группы». Стал домой собираться, а у меня ни вещей, ни денежной книжки. На всё один ответ – с тобой ничего не было, только красноармейская книжка. В конце концов, выдали какое-то рваньё, ботинки старые, посадили на поезд и отправили домой.

 

 

Возвращение с фронта

 

Вернулся домой, а там вообще голод. Ни спичек, ни бумаги, ни соли... В деревне одни бабы, ребятишки и старики. Всех на фронт вымели подчистую. Съездил в районную больницу, а там никого. Всех медиков на фронт мобилизовали. Постоял, потоптался, а санитарка мне и говорит: «Езжай домой. Какое тебе тут лечение? Отлёживайся. Если совсем плохо станет, в Рубцовку езжай. А здесь врачей нет».

Первое время к работе меня не привлекали. Но потом в уборочную пришёл бригадир Мишка Драгунов и попросил поработать на конях. Я сразу согласился. Всё-таки при деле, да и на людях. Но голова продолжала болеть, особенно когда погода менялась. В иные моменты хоть на стенку лезь, из сознания вышибало на раз. Только через год чуть получше стало. Но я тогда большую глупость сделал. Курить тянуло страшно. Табаку полно, слава богу, сами выращивали, а вот спичек и бумаги нет. Я подумал: «Зачем мне эти бумаги с госпиталя? Больницы нет, я работаю», и скурил их. А в октябре 43-го меня ещё раз призвали в армию. Собрали в Егорьевском военкомате человек сорок: одни пацаны и нас пятеро подранков. Ребятишки молодые, кому ещё не было восемнадцати, приписали себе года. Тогда ведь как было? Пришла в военкомат заявка на 50 человек, и ты должен призвать 50. Не хватит, сам поедешь. Вот военкоматовские и собирали всех подряд…

В Егорьевке медкомиссии не было, а в Рубцовке только поверхностно осмотрели и отправили до Барнаула. Там на сборном пункте уже настоящая медкомиссия пошла. Меня сразу же забраковали и на рентген, а далее со снимком к главному врачу. Доктор снимок посмотрел, книжку мою красноармейскую и спрашивает: «Ты почему не оформил инвалидность? Где документы, которые в госпитале дали?» – «Скурил…» Он засмеялся так беззлобно и говорит: «Лучше бы свои мозги скурил. Похоже, тебе их хорошо тряхнуло. Теперь так и будешь мыкаться. Сидел бы сейчас на инвалидности дома, никто бы тебя не дёргал. Не годен ты по состоянию здоровья, езжай домой».

А в апреле 1944 года меня опять призвали. Тут барнаульский главврач уже благим матом орал: «Что они там, б...ди, в вашей Егорьевке вообще отупели?! У меня больше дел нет, как с их инвалидами разбираться?! Я же написал в красноармейской книжке, что не годен по состоянию инвалидности 2-й группы». Взял он красный карандаш и приписал в особых отметках «Не годен к службе. Черепно-мозговая травма в результате осколочных ранений и контузии 3-й степени». Вот после этого меня вообще никто никуда не вызывал. Списали... Но много, думаете, мужиков из деревни в то время инвалидность пооформляли? Кто побывал в этом аду и так был рад, что жив остался, хоть и искалечили. После войны можно было оформить, но красноармейскую книжку мне заменили в Егорьевском военкомате. Она вся у меня истрёпанная и исписанная была, а в военный билет записи из госпиталя и барнаульской комиссии не перенесли. Написал в Ленинград, но там копий не нашли, на этом всё и закончилось. В 1964 году нас передали Рубцовскому военкомату, где мне выдали новый военный билет. Там вообще всё запутали и писали с потолка, наверное. До 60 лет я работал. Поначалу в сельпо, на парной бричке ездил за водкой в Змеиногорск. Три дня туда, три назад. Сдам на склад, один день дома и снова в путь. Летом ночевал в поле. Травы накошу коням и себе на постель. Тишина, так хорошо спалось мне... Потом, когда уже здоровье подправилось, перешёл в колхоз, где отработал 32 года. Когда вышел на пенсию, наградили медалью «Ветеран труда».

 

 

Первые и последующие послевоенные годы

 

Нас Бацуновых пятеро воевало. Демьян всю войну прошёл в 1-м дивизионе 103-й Гаубичной Артиллерийской Бригады. Воевал тракторным механиком. Гвардии младший сержант, награждён орденом «Красной Звезды» и тремя медалями. Одна из них «За боевые заслуги».

Андрей, сын его, погиб в Белоруссии в ноябре 43-го... После училища даже месяца не провоевал, парнишкой был совсем...

 

По данным ОБД-Мемориал, командир отделения 711-го стрелкового полка 215-й стрелковой дивизии младший сержант Бацунов Андрей Демьянович 1925 г.р. погиб в бою 28.11.1943 года и похоронен в братской могиле в деревне Петрики Дубровенского района Витебской области.

 

Брат Степан воевал помощником командира взвода 1087-го стрелкового полка и пропал без вести в сентябре 1943 года… У меня довоенная фотография осталась, на которой он с младшим братом жены – Павлом Чуйко. Павел в войну стал офицером-артиллеристом, достойно воевал, был награждён тремя орденами «Красной Звезды».

А Фёдор воевал помощником командира технического взвода 179-й Танковой Бригады, и в марте 43-го под Харьковом попал в плен… Фронтовики, которые на передовой побывали, не станут осуждать тех, кто в плен угодил или без вести пропал. Там всякое могло быть. В мае 45-го Фёдора наши освободили в Австрии, но через четыре года его осудили на десять лет поселения. Тут ударило и по нам. Тогда только трубили, что родственники не в ответе за родню… Демьян-то похитрее был, к тому же партийный, его и не трогали. Зато меня по отделам прямо затаскали, допрашивали. Жена Фёдора – Марфа одна осталась. Я, как мог, помогал ей с ребятишками. Да ещё у Степана трое детей осталось. Дровишек на зиму, сено, солому для коровы возил. Кто им ещё привезёт? Народ же у нас, сами знаете, разный… Доносили друг на друга, слухи распускали по деревне, что я с фронта сбежал. Самое обидное, что злословили и доносили те, кто хомуты в тылу шил, да на складах пристроились. У каждого на груди по две-три медали, а немцев даже в глаза не видели. Но не отказываться же мне от родных братьев и их семей... Помню, жена родила, и я за конем пошёл, чтоб до дому с ребёнком довезти. Так бригадир, сволочь, коня не дал: «Врагам народа, предателям и их пособникам коней не даём!» Пришлось пять километров по снегу пешком с дитём и женой идти. Метель была, снял я шубейку с себя, завернул сына и почти бегом под ветер домой. Ничего, вырос сын мой, Сашкой назвали. Но мне многие потом прямо говорили: «Жди! Ты следующий за братом».

После смерти Сталина полегче стало, но всё равно доносили. Только арестовывали уже мало. Фёдора оправдали и освободили из Норильска в 1959 году. На Степана жена нашла документы. Погиб он под Карачевым. Она в Казахстан уехала, и там через местный военкомат все бумаги нашли. Ей там квартиру дали и пенсию за мужа.

У меня же первый осколок из ноги вытащили только в 1969 году. Он был размером с семечку. Второй, из руки, достали тоже в нашей Ново-Егорьевской больнице в 1972 году. Он оказался крупнее, размером с 2-копеечную монету. Хирург Нагорный оперировал, в районной газете потом об этом писали. Голову же он советовал не трогать: «Заросли они в кости, пусть сидят. При операции может кровоизлияние произойти и летальный исход». Потом директор Титовской средней школы Гулидов попросил эти осколки для школьного музея, и я их отдал.

Первую свою награду я получил только к 20-летию Победы. Затем медали юбилейные каждый раз вручали. Перед 40-летием Победы собрали нас, фронтовиков, в Рубцовском военкомате. Молодой полковник карточку мою учётную взял, военный билет посмотрел и говорит: «Я сам ознакомился с вашим личным делом. Кто же так вам военный билет переписал?» Отвечаю ему: «Да, у вас в военкомате в 1964 году и переписали, когда на новый меняли». «У вас, – говорит, – Григорий Петрович, две войны за плечами. С 1941 года фронт, больше полугода на передовой. Такие тяжёлые ранения, контузия, и нет боевых наград?! Ведь была директива в 1945 году о награждении орденом “Красной Звезды” тех, кто в бою получил тяжёлые ранения. Странно, почему военкомат вас не представил». Я ему говорю: «Меня и на фронте в феврале 42-го представляли к “Красной Звезде”, но так и не дали. Он отвечает: «Могли не утвердить или просто наградной лист затерялся. Мы сделаем запрос. Вам по ранениям и по сроку пребывания на передовой орден “Отечественной войны” полагается». Вот так военкомат представил к награде “За храбрость и мужество, проявленные при защите Отечества”, и в 1985 и 1986 году мне вручили сразу два ордена. На торжественной церемонии военком сказал: «Поздравляю вас, Григорий Петрович, и прошу прощения за наши ошибки. Их надо исправлять. И лучше поздно, чем никогда…»

 

 

Послесловие

 

Со своей женой Григорий Петрович вырастил восемь детей – четыре сына и четыре дочери. Наталья Сергеевна была награждена медалью «Ветеран труда» и двумя орденами «Материнская слава» 2-й и 3-й степеней. Дети нашли свою дорогу в жизни, все сыновья честно отслужили в Советской Армии. На сегодняшний день у Григория Петровича 17 внуков и 16 правнуков.

Сам же Григорий Петрович скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг 23-го июня 1990 года. Как сказал врач: «Сошёл с места осколок…»

 

Данные мемуары написаны сыном Александром по воспоминаниям своего отца и Архивным данным Министерства обороны РФ.

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование