«Жизнь моя, иль ты приснилась мне…»

Тимофеев Григорий Николаевич, немногословный, обычно угрюмый пятидесятитрёхлетний мужчина не особенно приятной наружности, зато с основательностью в характере (он вообще во всём любил степенность и основательность), начал готовиться к свадьбе дочери больше чем за полгода.

– Как дела? – спрашивали его знакомые.

– Как-как… – отвечал Григорий, тут же придавая лицу выражение деловой озабоченности. – К свадьбе готовлюсь. Дел навалом.

– Да твоя Милка ещё тысячу раз передумать может! – легкомысленно посмеивались собеседники, непонятно на что намекая. – И зря ты так загодя надрываешься. Делать тебе, что ли, нечего?

– «Передумать»… – хмыкал в ответ Григорий. – Как же они передумают, если уже год как вместе живут? Чего уж передумывать-то? Решать пора!

– Ну и что, что год? – не соглашались собеседники. – Год… Хоть десять! Любовь – штука непредсказуемая! Сейчас живут – не нарадуются, а завтра, глядишь: жо об жо. Сколько случаев-то! И не счесть!

– Мои не такие, – не сдавался Тимофеев. – Мои – серьёзные. Уже и холодильник купили, «Бош», за тринадцать тысяч, цвет – сталистик. Морозилка – двести кубиков, хоть сам залазь. И не какая-нибудь корейская сборка – родная Германия!

Кстати, о холодильнике. Тимофеев может говорить о нём часами, что неудивительно: он никогда таких чудес современной холодильной промышленности не видел. Прогресс шагает вперёд семимильными шагами! Как бы портки на себе не разорвал от такой энергичной ходьбы!

– Деньги-то, небось, ты дал? – пытались приземлить его собеседники, люди до невозможности ехидные.

– Они сами заработали, – не моргнув, врал Тимофеев.

Собеседники многозначительно хмыкали:

– Ага, конечно. Считай, что мы поверили. Считай, что нашёл дураков. Чтобы студент и студентка на свои стипендии «Бош» купили… Чудеса бывают! Но только не в нашем зоопарке.

– Я серьёзно говорю! – стоял на своём Тимофеев. – Он, Василий, то есть, между прочим, подрабатывает.

– И кем же?

– Этим… Меньжиром по распродажам.

(Это был сильный аргумент! Убийственный! «Меньжир» это в наше время звучит куда как гордо! Почти как «заведующий мясным отделом гастронома» при Советской власти!)

– Тогда понятно! – разводили руками собеседники, что, наконец, выводило Тимофеева из себя.

– Чего вам понятно, чего? – начинал закипать он. – Он лекарствами торгует!

– Лекарствами? – притворно удивлялись собеседники. – А какими? Наркота тоже лекарство. Обезболивающее.

– Разговаривать с вами, раздолбаями! – окончательно выходил из себя Тимофеев. – Один мусор у вас на уме!

Да. Что ни говори, а свадьба это событие! Тем более что ничего более выдающегося в жизни Григория Николаевича (во всяком случае, в ближайшей перспективе) не намечалось. Одна беспросветность-беспроглядность, надоевший до зубовного скрежета быт и опостылевшая работа, на которую он последние годы ходит как на каторгу и терпеливо ждёт, когда же наконец уйдёт на пенсию, чтобы в тот же день свинтить на «фазенду» и сидеть там целыми днями с удочкой на реке с видом задумавшегося дебила, часами разглядывающего неподвижный поплавок. Потому что рыбы в тамошних водах отродясь не водилось и водиться не будет из-за отравленности этих живописных мёртвых просторов расположенным вверх по течению заводом химудобрений имени видного революционера, товарища Куйбышева. Эта мёртвая река снилась Григорию в его тоскливых снах, и от её сонного лицезрения на душе у него становилось и тепло, и грустно. А ведь раньше там рыба наверняка была, думал он. Может, даже и раки были. И кувшинки росли. А сейчас ни раков, ни рыб, ни кувшинок. Одни голые берега. Почему? Зачем? За что?

И хотя до пенсии Тимофееву было как до луны, целых семь лет, но он, человек основательный, и новые удочки уже купил, и спрятал их на антресолях, не доставая ни разу, хотя случаев попробовать их в деле было сколько угодно. Но не хотел. Он твёрдо решил: только когда выйду на пенсию! Чудак человек! Семь лет ждать! Нет, всё-таки что-то не в порядке у него было с головой. Основательно не в порядке.

Свадьба была записана в ЗАГСе на конец августа, а в начале июня Григорий Николаевич решил, что к этому торжественному событию ему обязательно нужен новый костюм.

– Десять магазинов объехал! – жаловался он приятелям. – Ничего подходящего. Хоть плачь.

– Гриш, а накой тебе-то новый? – не понимали приятели. – Жениху – понятно, а тебе-то? Ты и в старом вполне!

– Не вполне! – не соглашался он. – Надо чтобы всё соответственно было! Чтоб на уровне!

– Ну, если на уровне… – нехотя соглашались приятели и обменивались многозначительными взглядами. Дескать, всё, поехал Гриша. Вбил себе в голову эту свадьбу и больше ничего вокруг не видит и не слышит. Прямо как свет клином сошёлся у него на этом торжественном бракосочетании! Это раньше было событие, а сейчас сколько таких сочетаний меньше чем через год заканчиваются разводами? Вот то-то и оно! Поэтому какой смысл напрягаться? Ну, распишутся, ну, ресторан – и всё! Чего с ума-то сходить?

– Не, Гриш, а если серьёзно: зачем тебе костюм? У нас же в августе жара под тридцать бывает. Тут не то, что в костюме – в одних трусах, и то употеешь. Ты, может, ещё и галстук собираешься надеть?

– А как же! – кивал головой Тимофеев, – обязательно! Чтоб всё соответствовало!

(Достал он этим своим «соответствием»! Чему и что должно соответствовать? Ты чего, на приём в Кремль собираешься, чтобы быть одетым согласно официальному протоколу?)

– Давай надевай, – вздыхали приятели и вертели пальцем у виска. – Только не удавись. А то увлечёшься – и запросто.

Вообще-то, Тимофеев к галстукам относился настороженно. Можно сказать, с неприязнью. Даже когда его портрет на цеховую Доску Почёта вывешивали, то и тогда еле-еле уговорили в галстуке сфотографироваться.

Да он готовился к этой свадьбе с такой самоотдачей, словно она была его собственной и словно это он был жених. Да и много ли было в его жизни праздников? Работа – дом – вечно недовольная жена, с которой как в молодости сошёлся по собственной дурости, так до самой её кончины и не расставался. Хотя и собирался много раз плюнуть на этот «радостный» семейный быт и уйти хоть куда, хоть к чёртовой матери… А дочь Тимофеев любил. Дочь росла такой, какой он и хотел её видеть: застенчивой, немногословной, умеющей смущаться и уж, конечно, не горлопанкой. Тяжело тебе, Танюшка, в жизни придётся, со вздохом говорил ей. Дочь удивлённо вскидывала брови: почему? Она же никому ничего плохого не делает! Вот потому и будет, пытался объяснить он, но от такого объяснения ещё больше запутывался и, в конце концов, умолкал. Дремучесть наша, ругал сам себя за необразованность. Двух слов связать не можем. Как ей объяснить? Как, чтобы поняла? А поймёт? Ты сам-то много понял? Уже и голова седая, а такой же… дундук дундуком…

Иногда он выходил на берег Москвы-реки (от дома до берега – метров двадцать, не больше) и, заложив руки за спину, долго смотреть в зареченскую даль. Чего он там хотел увидеть – никто не знал. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…»…