Нечто из прежних и нынешних жизнеописаний, с моральными наставлениями

 

Вера – благодать, неверие – погибель. Это аксиома. Как сказал поэт: «Кого склоняет хитрый бес к неверью в праведность небес, тот проживет свой век земной с душой унылой и больной».

Вот для подтверждения этого постулата мы и сочли необходимым представить на суд читателей три диковинные, но абсолютно достоверные истории. А дабы смысл их был совершенно ясен, каждая снабжена надлежащей моралью.

Итак, история первая:

 

 

Видение Дриктельма

 

В незапамятные времена, а именно на рубеже VII – VIII веков, где-то в Камбрии, что в шотландском Эйршире, жил да был некий Дриктельм – не то бритт, не то англ, история о том умалчивает. Да это и неважно, ибо вряд ли наших читателей интересуют этнические характеристики и особенности всех этих англов, бриттов, пиктов, скоттов и саксов. И в самом деле, какая разница? Что изменится для нас, будь упомянутый Дриктельм даже троглодитом? Ничего. Разве что доверие к нашему рассказу оказалось бы подорвано, ибо троглодиты в Британии, насколько нам известно, никогда не водились.

Так вот, о Дриктельме: случилось, что этот бедолага разболелся и, как водится, помер. Ну, вернее, не совсем помер, а впал, судя по всему, в глубокую кому, состояние трудно отличимое от смерти, особенно в те далекие и темные столетия. Как бы то ни было, поскольку признаков жизни он не подавал, его сочли мертвым, уложили в гроб и собрались честь честью предать земле. И тут к ужасу родичей покойник возьми да очнись, да заморгай глазами. Представляете? Само собой, все в панике драпанули кто куда. Все, кроме жены, которая любила его без памяти и потому осталась, хотя и тряслась от страха. Достойный пример супружеской верности! Муж, понятное дело, поспешил успокоить дрожавшую половину, сказав: «Не бойся, любезная Квенбурга, все хорошо. Ибо воистину я спасся от смерти, которая уже держала меня в своих когтистых лапах, но мне позволено и дальше жить среди людей. Однако после виденного должно это делать не как прежде, а совсем иначе».

С этими словами недавний усопший быстренько раздал имущество бедным, жене и детям завещал жить за счет милосердия общины, а сам в скором времени удалился в Мельрозскую обитель. Помните, наверное: «Есть в Мельрозской обители мрачный монах: и дичится людей и молчит...» Ну вот, все как у поэта, – там он принял постриг и благополучно прозябал до дня уже настоящей кончины. Причем прозябал в таком телесном и душевном воздержании, что, даже, если бы и правда хранил совершенное молчание, само истовое подвижничество его доказало бы, что сподобился он лицезреть многие страшные вещи, от прочих сокровенные... По словам очевидцев, помимо постоянных поста и молитвы, он завел обыкновение ежедневно являться на берег Твида, заходить в реку по самое горло и так многие часы кряду стоять без малейшего движения, читая псалмы и вознося моления к Господу. Выйдя из воды, он никогда не снимал холодную, мокрую одежду, покуда она сама собой не высыхала от тепла его тела. Когда зимой вокруг него плавали льдины, – а лед он разбивал голыми руками, дабы расчистить место в реке для молитвенного стояния, – наблюдавшие это любопытствовали: «Брат Дриктельм, и как ты ухитряешься сносить столь лютый холод?» Он же отвечал просто, ибо сам был человеком простым и немногословным: «Видали мы холода и пострашнее». Когда же ему говорили: «Удивительно, как это ты выносишь такую суровую жизнь, эдакую муку мученическую!», – он бурчал: «Видали мы муки и посуровее». Вот так до самого смертного часа и смирял брат Дриктельм свою дряхлеющую плоть ежедневными водно-молитвенными процедурами...

Впрочем, мы обещали рассказать о видении, а вместо этого бросились живописать аскетические подвиги брата Дриктельма. Так что приносим извинения читателю и возвращаемся к сути повествования. Итак, стоит еще раз упомянуть, что Человек Божий Дриктельм пустобрехом не был, напротив, слыл за угрюмого молчальника, чуть ли не исихаста. Что при его образе жизни вполне понятно и объяснимо. Оттого и о явленном ему поведал лишь немногим избранным. От одного из таковых – мельрозского приора Этельвольда, коий в положенное время и увенчал Дриктельма тонзурой, – услышал эту историю некий ученый клирик, подробно записал и, тем самым, сохранил ее для потомства.

Короче говоря, по словам достойного анахорета, сразу по смерти встретил его не то муж, не то отрок сияющего облика, со златовидным мерцанием вкруг чела и в белых одеждах, крестообразно опоясанных на персях алыми лентами. Оный светозарный мужеотрок ласково повлек Дриктельма в сторону восхода солнца во время солнцестояния. На пути они подошли к глубокой и широкой долине бесконечной длины; одна половина ее была объята страшно бушующим пламенем, а во второй свирепствовала снежная буря и царил леденящий хлад, точно в германо-скандинавском Нифльхеле. Великое множество вопящих человеческих душ, казавшихся гонимыми невидимым вихрем, метались беспрестанно из конца в конец по той долине. И не удивительно. Ибо, когда проклятые души не могли больше выносить ярость ужасающего жара, они волей-неволей бросались в самое средоточие лютого холода, но, не обретя и там облегчения, кидались назад, дабы вновь гореть в негаснущем пекле.

Дриктельм подумал, что это, должно быть, и есть Геенна, но спутник тотчас ответил его мыслям, сообщив, что пред ними всего лишь обитель раскаявшихся на смертном одре грешников, и после Судного Дня ждет их вовсе не Ад, но Царствие Небесное. Впрочем, молитвы еще живущих, их благие дела, посты и особенно заупокойные службы со щедрыми пожертвованиями в пользу Церкви вполне, дескать, способны освободить сих несчастных еще и до дня Суда. В доказательство сказанного, сопровождающий указал ему на одну из душ: та совсем неподалеку от них сидела по самое горло в жгучем пламени, шкворча и поминутно лопаясь от нестерпимого жара, подобно доброму шмату свинины на сковородке, и, тем не менее, смеялась, даже хохотала чуть ли не в голос. Дриктельм, само собой, не преминул поинтересоваться у проводника о причине таковой неадекватности страдальца, на что получил ответ: «Душе сего покаявшегося легиста и святокупца обещано, что по истечении трех сотен лет в роду его явится на свет непорочное дитя, которое, если не помрет раньше конфирмации и успеет принять постриг, то, едва отслужит свою первую мессу, так сразу и освободит его от мук»...
Ну вот. Затем сияющий муж повлек его далее; впереди стало темнеть, наконец тьма сделалась столь густой, что покрыла все окрест, и Дриктельм не различал уже ничего, кроме фигуры провожатого в белоснежном одеянии. Так двигались они под сенью долгой ночи, покуда не возникли вдруг перед ними невообразимые громады бушующего пламени, встающие будто из некоей бездны и вновь с впечатляющим грохотом в нее ниспадающие. И узрел Дриктельм бесчисленные огненные шары, что беспрестанно вздымались и немедля рушились на дно жуткого провала; языки темно-багрового огня полны были человеческих душ, которые, как искры с дымом, поднимались ввысь и с жалостными причитаниями и стонами падали обратно в безвидную пропасть. Из глубин ее вместе с серными испарениями доносилось неописуемое зловоние, громкие и горестные стенания, напрасные и запоздалые мольбы, сопровождаемые хриплым смехом, злорадным хохотом и непроизносимыми богохульствами.

Когда звуки сделались яснее и приблизились к нему, Дриктельм явственно различил толпу злых духов, со свистом, непотребными шутками и зубоскальством, будто в некоей мерзостной игре, влекущих скопище человеческих душ к самому сердцу тьмы. Он углядел у одного из несчастных тонзуру клирика, у второго – посох и митру епископа, на третьем красовалась судейская мантия; еще были там расхристанный и все еще пьяненький мирянин и женщина откровенно блудливого вида, прочих различить было невозможно. Бесы споро и радостно волокли их в пылающую бездну. Тут внезапно дюжина темных демонов вырвалась из горючего пламени и набросилась на самого Дриктельма. А надобно заметить, вид эти отродья имели самый преотвратный: обличием смахивали на арапов-ефиопов; рожи черны, будто смола и сажа, очи багровы, аки уголья, рога длиннее бычачьих, хвостищи скорпионовы... И стали они производить шум и смятение великие: одни ревели по-ослиному, другие лаяли по-псиному, иные выли по-волчьи, прочие рыготали по-тарабарски; при этом все они, с яростью пялясь на Дриктельма, грозили ему, скрежетали зубищами и тщились ухватить бедолагу баграми, щипцами и крючьями. Но лучезарный спутник, обернувшись ко времени, мгновенно отогнал оных зловредцев громкими возгласами «аллилуйя!», и те с проклятиями исчезли.

Предупреждая вопросы подопечного, небесный вожатый сообщил, что сия огнедышащая зловонная пучина и есть самая пасть Ада, знаменитая утроба Геенны, anus inguina nates Сатаны, в которой все упавшие туда пребудут вовеки, без надежды, без веры, без раскаяния, ибо последнее – увы! – уже бесполезно... После того, повернув вправо, сияющий муж повел его в направлении восхода зимнего солнца и быстро вывел из темноты к свету.

Паря рядом с ним в воздухе, Дриктельм увидел впереди громадную стену, длина и высота которой казались бесконечными. Добравшись до стены, он и провожатый внезапно каким-то образом очутились на самой ее вершине. За ней лежала широчайшая прекрасная равнина, полная благоуханием цветов; их сладостный аромат быстро прогнал окутавшее Дриктельма гнусное зловоние исчадий тьмы. Так ярок был свет, пронизавший всю эту местность, что он казался ярче дня или лучей полуденного солнца. По равнине праздно бродили бесчисленные множества прекрасных юношей, ликом радостных и светлых, и девиц самого целомудренного обличия; иные из них, устав от гуляния, сидели на мягкой душистой мураве, обоняя цветочные ароматы, блаженно улыбаясь, сладостно жмурясь и смеясь, каждый чему-то своему... Пока проводник влек его сквозь скопления приветливо хихикающих и благожелательно кивающих путникам обитателей, Дриктельм подумал, что это, быть может, и есть Царствие Небесное, о коем он много слышал. Но вожатый ответил на его мысли, поведав, что они в обители тех, кто умер, сотворив многие добрые дела; однако тутошние насельники не столь совершенны, чтобы сразу же, немедля, попасть в Рай, лишь после дня Суда прейдут оные души пред лицо Христово, к небесным радостям…

Если читатель сочтет, будто мы специально описываем сей прообраз Чистилища так, дабы он смахивал на элитную лечебницу для душевнобольных, то спешим уверить, что это в корне неверное впечатление. Мы почти буквально следуем тексту упомянутого выше достопочтенного и ученого клирика, того самого, который записал рассказ мельрозского приора Этельвольда, ставший известным последнему, как уже сказано, со слов самого брата Дриктельма. Не наша вина, что у большинства авторов (как древних, так и современных) все эти парадизы, елисейские поля и элизиумы имеют разительное сходство с психушкой...
Короче, когда наши путешественники миновали сие обиталище блаженных духов, Дриктельм увидел впереди еще более дивный свет; из него беспрестанно доносились сладчайшие звуки согласно поющих голосов. Благоухание же, изливавшееся оттуда, было так прекрасно, что прежний аромат, показавшийся Дриктельму сперва непревзойденным, ныне представлялся ему самым обыкновенным; и радужное сияние над цветочным полем в сравнении с тем светом, что он видел сейчас, показалось тусклым и слабым. Дриктельм начал надеяться, что они войдут в это чудесное место, но не тут-то было! – проводник его внезапно остановился и, быстро повернувшись, повлек будущего мельрозского инока обратно тем же путем. По дороге сияющий спутник пояснил, что виденная Дриктельмом последняя обитель – это вовсе не школа хорового пения, как можно было подумать, но как раз и есть то самое Царствие Небесное, куда попадают лишь те, кто совершенен в каждом слове, деле и помышлении. Именно там, за семью стенами и шестью вратами возвышается нерукотворный престол Самого Господа. Три величавые птицы сидят у его подножия, их дело – постоянно размышлять о Творце. И едва они хоть на мгновение отвлекаются – муки проклятых душ, томящихся в адской бездне, многократно возрастают. Лик же Царя, сидящего на престоле, не дано узреть ни одному смертному. Да и бесполезно: ибо глаза человечьи, доведись им глянуть на Него, тотчас бы лопнули, растаяли и вытекли.

Так сказал сияющий спутник и добавил: «Ты должен сейчас вернуться в телесное узилище свое и снова жить среди людей; но ежели станешь наперед лучше следить за собой, отречешься от преходящих мирских радостей, сохранишь пути и мысли свои в праведности и целокупности сердца, то не исключено, что после неминучей кончины окажешься в радостном сообществе спасенных душ, сможешь невозбранно предаваться сладостному воспеванию милосердия Божьего. Ну и, само собой, наблюдать с горних высот за нестерпимыми мучениями грешников в преисподней. Ибо Господу ведомо: лишь созерцая чужие страдания возможно в полной мере насладиться собственным блаженством и дарованной благодатью». Едва он закончил говорить, как Дриктельм вернулся в свое, похолодевшее уже тело. Вернулся, по его словам, с большой досадой и неохотой, ибо был буквально зачарован невыразимой прелестью того места, что лишь издали позволил ему лицезреть небесный вожатый...

Мораль сей нравоучительной были предельно проста: чем больше счастливых моментов, наслаждений, удовольствий выпадает нам в этой жизни, тем более горестей, бед, огорчений, страданий и мук ожидают нас в той, загробной. И наоборот. Так что радуйтесь каждому несчастью, каждой постигшей вас беде или даже трагедии, радуйтесь и благодарите Всевышнего за его милосердие. Впрочем, слово «радуйтесь» тут не вполне уместно. Ибо ежели беды и страдания доставляют вам радость, это уже есть противление воле Господа. Нет! Не радуйтесь, но горюйте, плачьте, рыдайте и рвите в отчаянии власы от каждой неприятности, впадайте в ступор от любого, даже и самого незначительного, бедствия, насланного на вас Провидением, – дорога к предвечной благодати должна быть выстлана терниями, кишеть ядовитыми гадами, ехиднами и василисками. Тогда только забрезжит для вас на горизонте призрак неизбывного блаженства. Да, только тогда.

В этой связи уместно вспомнить один эпизод из жития св. Илария, епископа Пуатье. И хотя случай этот неоднократно цитировался различными авторами на протяжении протекших с того времени шестнадцати веков, но полагаю, отнюдь не лишним будет припомнить его и ныне.

Сей знаменитый галло-римский    святитель и ярый враг арианской ереси как-то вынужден был (не по своей воле) покинуть на время родную епархию и направиться с пастырским визитом в отдаленную Сирию. Дома он оставил супругу Пудисидию (в ту пору целибат еще не вошел в обычай и тем паче не был окончательно узаконен Церковью) и единственную дочь Абру – целомудренную девицу в цвете лет, весьма миловидную, богатую и, к тому же, отменно благовоспитанную. И вот, находясь на Востоке, получил он от любимой дочери письмо, в котором она извещала отца, что, по случаю достижения ею шестнадцати полных годов, стали вокруг нее сновать толпы поклонников, домогающихся права сочетаться с нею законным браком. Перечисляя отцу сих искателей, Абра недоумевала, кого же из них предпочесть, ибо все они, как на подбор, являлись людьми в тех краях видными, могущественными и знатными, готовыми одарить ее бесценнейшими нарядами и украшениями. Епископ немедленно ответил дочери, чтобы она, отвратясь от всех соблазнов, отвергла бы каждого из женихов, ибо он, Иларий, во время своего путешествия подыскал, дескать, ей супруга несравненно более высокого по положению, куда более достойного ее прелестей, обладающего неизмеримо большей властью и величием, нежели любой из названных ухажеров, а главное, способного осыпать его любимое чадо подарками беспримерного великолепия.

Излишне говорить, что настоящее намерение епископа состояло в желании искоренить в младой Абре всякую привычку и влечение к мирским удовольствиям, заставив ее полностью обратиться к Богу. При этом мудрый прелат понимал, что столь юное создание вряд ли имеет достаточно воли самостоятельно отказаться от мирских благ и земных радостей. Оттого, решив, что простейшим и самым верным средством для достижения сей похвальной цели была бы смерть дочери, принялся он неустанно возносить слезные мольбы к Господу с просьбой призвать ненаглядную Абру из этого суетного и погрязшего в нечестии мира, покуда не успела еще она, как любая женщина, ступить на путь греха и порока, взойдя на брачное ложе и нарожав кучу сопливых детишек.

Поелику всем ведомо, что молитвы лиц духовных, особливо облеченных высоким саном, значительно легче и быстрее достигают цели, то вышло все так, как и хотелось преосвященному Иларию: едва успел он вернуться в Пуатье, как дочь его преставилась, чему епископ несказанно обрадовался. Ибо души не чаял в единственной дочурке и желал ей лучшей доли.
Но этим дело не кончилось: почтенная Пудисидия, жена святого Илария, узнав как-то, что кончина их дочери отнюдь не случайна, но, напротив, вызвана вполне намеренно и сознательно, приступила к супругу с горькими упреками и жалобами: отчего, мол, не сделал он то же самое и для нее! Ведь и она хочет как можно раньше достичь высшего блаженства и счастья, покинув земную юдоль, вместо того, чтобы и далее томиться в ней. И так основательно осаждала она супруга неотступными просьбами, проникнувшись пылким влечением к вечной жизни, что епископ принужден был исполнить ее желание, и вознес необходимые молитвы Предвечному Владыке. Господь и на сей раз внял мольбам верного раба своего, призвав немного времени спустя к себе достойную матрону. Смерть госпожа Пудисидия встретила с величайшей радостью. Святой Иларий также остался вполне доволен.

Пример, достойный подражания. Возвышенный пример, заставляющий нас, к тому же, снабдить рассказ о Дриктельме еще одной нравственной сентенцией: нельзя не признать, что ни окружающий материальный мир, ни собственный наш разум не свидетельствуют даже и о наималейшей возможности бессмертия; таковое бессмертие гарантирует нам исключительно вера, а следственно, религия. Только религия, обещая нетленность души, освобождает человека от прискорбной необходимости следовать доводам разума, подчиняться общим законам естества. И тем самым только религия как бы изымает человека из всей системы природы, делая венцом творения и ставя над миром, в самый центр Универсума. Потому менее всего полагайтесь в вопросе о душе на разум и ощущения, но повторяйте вослед за отцами двух первых Вселенских Соборов: «чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века». Этого вполне достаточно.

Но пришла пора переходить ко второй истории, которая называется

 

 

Откровение учёного Алима

 

То, о чем мы собираемся вам поведать, случилось не так уж и давно, а по историческим меркам и вовсе на днях – в первой половине XIX века, а именно в 1834 году, в Хунзахе – столице Аварского ханства.

За два года до описываемых событий, в ходе сражения в Гимрах погиб славный Кази-мулла, на тот момент главный вождь и вдохновитель газавата против неверных во имя повсеместного распространения норм священного шариата. Вместе с престарелым имамом от русских штыков и пуль сгинули и все виднейшие мюриды его. Лишь один Шамиль-эфенди, получивший тяжелые ранения, остался в живых и сумел скрыться в ночной темноте. Однако речь вовсе не о Шамиле.

Ближайший сподвижник Кази-муллы, относительно молодой, – ему едва исполнилось сорок, – но уже весьма известный на Кавказе баяччи Гамзат-бек, прибыл в тот октябрьский день с отрядом джигитов на помощь своему учителю. Но отчего-то задержался на горе Наратов, с которой как раз хорошо были видны русские, штурмующие Гимры. Лишь в полночь, когда пришла весть о поражении гимринцев и гибели Кази-муллы, Гамзат-бек объявил усопшего имама святым праведником и немедленно приступил к захвату власти. Ибо кому же еще, как ни наиболее любимому и ревностному помощнику покойного, должен был достаться высший духовный сан.

Не теряя времени, Гамзат-бек набрал собственных мюридов, к которым примкнули и многие из оставшихся сторонников почившего Кази-муллы. Одновременно из числа беглых русских солдат он создал личную охрану; эта рота постоянно содержала караул при его доме и всюду охраняла его, поскольку бесправным пленникам, обязанным жизнью только хозяину, Гамзат-бек доверял более, нежели склонным к коварству мусульманам. Его военным советником также стал бывший русский офицер.

Вместе с тем, претендовать на имамское звание без благословения досточтимого шейха и признанного мюршида Магомета Ярагского, все еще остававшегося основным идеологом кавказского мюридизма, было немыслимо. Ведь именно этот с виду мирный, благообразный, даже кроткий старик со слабым голосом и дрожащими руками раздул пламя газавата среди горцев. И Гамзат-бек отправился к шейху. Достоверно неизвестно, что сыграло решающую роль – внушительное ли количество сабель, богатые дары или что иное, только Магомет Ярагский поддержал притязания Гамзат-бека в обход прочим кандидатам и назначил собрание дагестанских обществ для выслушивания важных известий.

На следующий день к мечети в Кораду стеклись кадии, старшины, улемы и почетные лица, дабы выслушать шейха. Вместо него перед собравшимися появился в окружении толпы вооруженных до зубов мюридов грозный Гамзат-бек. Оглядев присутствующих, он коротко объявил: «Недавно сложивший голову в Гимрах великий Гази-Мухаммад в свое время избрал меня своим помощником; ныне, по совету мудрого шейха Мухаммада аль Яраги, я должен стать преемником. Итак, правоверные, объявляю, что начальник ваш, имам – я. Но, мусульмане, вижу, что вера начала ослабевать в вас; мой долг, долг имама, велит мне навести вас на тот путь, с которого вы совратились. Я требую должного повиновения, или на стезю истины вас направит сила оружия. Смиритесь перед волей Аллаха раньше, чем Он сотрет ваши лица и обернет их назад или проклянет вас, как проклял сторонников субботы. От имени Пророка повелеваю: собирайте народ и идите на газават. Истребите русских гарибов, освободите мусульман, братьев наших. Если будете убиты в сражении, рай вам награда; если кто убьет русского, рай тому награда».    

Так Гамзат-бек стал вторым имамом Дагестана.

Власть была завоевана, дело оставалось за «жизненным пространством», за территориями. Откуда же еще черпать военную мощь? И хотя Гамзат-бек вынашивал отнюдь не менее грандиозные планы, чем его предшественник, ибо он так же, как и Кази-мулла, мечтал о слиянии под своей рукой всех мусульманских племен Кавказа и о совершении таких подвигов, мысль о которых даже в исламском мире считалась преданием старины, но поначалу в подчинении у него оказались лишь пять дагестанских селений. Одолеть с такими ресурсами русского царя представлялось затруднительным. Однако сила убеждения, подкрепленная оружием, способна творить чудеса: уже на следующий год десятки вольных обществ Дагестана признали имама, поклялись соблюдать шариат и по первому зову нового духовного владыки браться за оружие.

После этого Гамзат-бек обратил свои взоры на Аварское ханство. Именно оно должно было стать ядром будущего великого Имамата. Выбор вполне естественный. Дело в том, что отец нового имама, Александер-бек, занимал в свое время высокое положение при ханском дворе, являясь личным другом и советником Султан-Ахмед-хана. В наиболее важных делах аварский хан обращался за советом именно к нему, умному и влиятельному в народе Александер-беку. Так что, потеряв в двадцать четыре года отца и мать, Гамзат-бек направился из родного Гоцатля именно в Хунзах, в ханский дом, с которым, как бы в продолжение семейной традиции, состоял в близких отношениях.

К тому времени Султан-Ахмед-хана уже не было в живых. После его смерти ханство стало приходить в упадок. Наследовавший престол Абу-Нуцал-хан не имел и тени власти отца своего, ибо был слишком юн и неопытен. Да и крайнее простодушие вкупе с отсутствием приличной горцу воинственности (несмотря на чин генерал-майора русской армии) отнюдь не прибавляли ему авторитета среди подданных, живущих преимущественно набегами на соседние народы. Младшие сыновья – Ума-хан и Булач-хан – были еще детьми. В этих условиях вдовствующая ханша Паху-бике вынужденно приняла на себя бремя правительницы. Вот она-то и приютила молодого Гамзат-бека, став для него фактически приемной матерью.

Сами понимаете, люди (как, впрочем, и многие народы в целом) по природе склонны более всего ненавидеть своих благодетелей. Что поделать, такова правда. Оттого-то первейшим и вполне оправданным желанием имама стало истребление под корень ханской фамилии. И вот, в начале лета 1834 года, овладев почти всей горной частью Дагестана, имам вторгся с тридцатитысячным войском в пределы Аварии и вскоре обложил со всех сторон Хунзах.

Первым делом Гамзат-бек уничтожил ханские посевы и покосы, а после направил к Паху-бике несколько мюридов для переговоров. Имам потребовал от ханши принятия тариката, разрыва с Россией и участия в газавате против русских гяуров, угрожая в противном случае штурмом столицы. Паху-бике ничего не могла противопоставить столь грозной силе и согласилась на все условия, кроме войны с Россией. Тогда имам выставил следующее условие – пускай ханша, в подтверждение своей доброй воли, пришлет ему в аманаты меньшого сына, Булач-хана. В тот же день малолетний Булач-хан был передан имаму и отправлен тем под надежный надзор в Гоцатль.

Этим дело, разумеется, не ограничилось. Вскоре имам потребовал, чтобы в его ставку прибыли Нуцал-хан и Ума-хан; дескать, без их участия никакие переговоры о мире невозможны. Чтобы вовсе не лишить защитников Хунзаха военного руководства, ханский дом решил послать к Гамзат-беку одного Ума-хана. Последний явился в ставку с небольшой свитой и был принят имамом с должным почетом и уважением. Но обратно уже не отпущен. Имам настаивал на свидании с самим Абу-Нуцал-ханом.

Обеспокоенная судьбой младших сыновей, Паху-беке умоляла Нуцал-хана съездить к Гамзат-беку. Хан отказывался, считая, что нужно ждать возвращения Ума-хана. «Неужели ты, – обратилась в отчаянии ханша к своему сыну, – так горд, что считаешь унизительным для аварского хана говорить с беком, когда опасность угрожает всей стране! Может быть, трусость является причиной твоей отговорки?» – «Ты хочешь, – ответил на эти упреки Нуцал-хан, – лишиться и последнего своего сына? Изволь, я еду».

И с двадцатью нукерами хан отправился в лагерь Гамзат-бека.

Имам принял его почтительно, проводил в свой шатер, где уже находился Ума-хан, и торжественно заверил гостя, что нукеров можно отправить назад, они не понадобятся, ибо отныне все имамские войска, да и сам он, Гамзат-бек, находятся в полном распоряжении хана и готовы к любым услугам. Нуцал-хан поверил имаму, благодарил его в самых искренних выражениях и обещал вечную дружбу. Затем Гамзат-бек вышел из шатра и подал условный знак, в смысле которого сомневаться не приходилось. Мюриды тотчас набросились на братьев с шашками и кинжалами.

Первым пал Ума-хан. Но Абу-Нуцал-хан успел выхватить оружие и защищался с мужеством обреченного. Некий горец, именем Хаджи-Сюль-Магомет, разрубил ему лицо, но и это не прекратило сопротивления: обливаясь кровью, хан продолжал драться, один против десятка нападавших. Находившийся тут же Шамиль, заметив, что мюриды оробели перед ханом, в гневе воскликнул: «Народ! Вы идете против русских, у которых есть пушки и штыки, а бежите от одного мальчишки, – стреляйте по нему!» И аварский хан рухнул под градом пуль.

В тот же день обезглавленный Хунзах был брошен его защитниками. В столицу Аварии имам вступил с обнаженными трупами сыновей правительницы. Заняв дворец, Гамзат-бек объявил себя ханом и велел привести к нему Паху-бике. Убитая потерею сыновей, лишившаяся власти, старая ханша выдержала, однако же, характер. Твердым шагом вошла она во дворец, не смутившись, взглянула в глаза Гамзата и поздравила его с получением нового сана. Гамзат усмехнулся, кивнул стоявшему позади старухи мюриду, тот взмахнул кинжалом, и гордая голова ханши упала к ногам Гамзат-бека.

Как только все было кончено, новый хан аварский отправился с мюридами в мечеть возблагодарить Аллаха за помощь в столь богоугодной акции. Громким вдохновенным голосом призвал он своих соратников и далее сохранять верность святому делу, обещая им «первую славу, первую добычу, первое место в раю и первых прелестнейших гурий».

Через несколько дней, по приказу Шамиля, малолетнего Булач-хана утопили в реке Койсу.

Как справедливо и одобрительно заметил в своей «Хронике» современник тех событий благочестивый Мухаммед-Тахир Ал-Карахи: «И был истреблен последний из этого проклятого рода противников истины. И хвала Аллаху, владыке миров!»

Такова, любезный читатель, предыстория нашего рассказа. Теперь попытаемся изложить самую его суть.

Утвердившись на ханском престоле, Гамзат-бек стал думать о новых завоеваниях и дальнейшем приращении территорий. Поначалу он попытался расширить государство за счет некоторых не покорившихся доселе вольных обществ. Призвав до четырех тысяч мюридов и муртазанатов, имам напал на цудахарцев с акушинцами, – те ровно год назад признали было власть Гамзата, подчиненные силой оружия, теперь же, возмутившись расправой над ханской семьей, вновь отпали. Но сражение в урочище Каранц завершилось не слишком благоприятно для Гамзат-бека, иначе говоря, он был разбит наголову и едва спасся бегством.

Поражение нисколько не обескуражило Гамзата, напротив, только раззадорило. Вернувшись в Хунзах, он велел заготовлять большое количество пороха и свинца. Теперь он замыслил завоевание не только цудахарцев и Акуша-Дарго, но и всего Дагестана, Дербента, Кубы и Шемахи. Своих главных мюридов – Али-Бека, Ахверды-Магому и Манидуры – он направил в подвластные ему вольные общества собирать ополчение, приказав всем поголовно боеспособным мужчинам идти в столицу.

Известие о таковых приготовлениях смутило шейха Магомета Ярагского. Некогда шейх благословил Гамзат-бека на присвоение имамского сана. Благословил, рассчитывая на возбуждение широкомасштабной войны против русских. Резня единоверцев не совсем вязалась с подобными благими надеждами. Не то чтобы Магомет Ярагский был против наставления силой оружия на путь истинный тех мусульман, что пренебрегают духовными установлениями тариката и не соблюдают нормы шариата, – совсем нет! – но распыление сил в преддверии сражений с регулярными войсками русских гяуров казалось ему все же сомнительным предприятием.

Желая более достоверно и точно узнать намерения имама, шейх направил в Хунзах своего посланника, муллу Гаджи-Исмаила, выдающегося знатока священного Корана. Одновременно с Гаджи-Исмаилом в Хунзах прибыл и гонец от Аслан-хана Казикухумского – весьма сведущий и известный всему Кавказу тарикатист мирза Джемал-Эдин.

Имам Дагестана и хан Аварии принял послов со всей торжественностью и надлежащим великолепием, в диван-ханэ, главной зале дворца. К нашему удовольствию, подробное описание сего приема осталось в записках Маклача, казначея Гамзат-бека. Этим запискам мы и собираемся возможно буквальнее следовать, старясь ни на йоту не отступить от правды.

Итак, служка-ясакчи распахнул перед посланниками массивные двери парадной залы, с поклонами провел внутрь, и их взорам открылось практически пустое помещение, из которого загодя вынесли всю чужеземную мебель за исключением низкого и длинного дивана, покрытого турецкими шалями. На диване, поджав ноги, сидел сам великий имам. Среднего роста, худощавый, с выразительными чертами лица и большими навыкате глазами, он производил неизгладимое впечатление на любого, впервые его увидевшего. На имаме была праздничная черная черкеска с серебряными газырями, зеленые ноговицы и зеленые же сафьяновые чувяки, голову его покрывала мохнатая бухарская папаха, увитая простой белоснежной чалмой.

Перед диваном, на жестких тростниковых циновках сидели приближенные сановники – муллы, кадии, муфтии, сотники-юзбаши, валии и прочие доверенные лица. Среди них особо выделялся сухонький старичок в непомерно огромном зеленом тюрбане – Убей-мулла, любимый алим имама. Не занимая никакой определенной должности при ханском дворе, алим Убей-мулла пользовался, тем не менее, большим влиянием на своего повелителя, ибо почитался довольно сведущим в толковании Корана, хадисов Сунны, норм шариата и арабской духовной словесности. Кроме того, неизвестно почему, алима держали за человека здравомыслящего, и его мнение по любым вопросам частного и общественного значения всегда имело вес. Некоторые из приверженцев и муталимов Убей-муллы даже имели смелость не вполне оправданно присваивать ему почетный титул «шейх уль-ислам», обычно даваемый высшим авторитетам в области религии и права.

Победоносный Гамзат-бек сидел неподвижно, будто истукан, и, положив руки на колени, не поворачивался ни вправо, ни влево, что свидетельствовало о степенности разума, а равно подчеркивало величие и гордость духа правителя и то обстоятельство, что душу свою он ставит лишь на ее место. Выразительное лицо его хранило всегдашнюю непроницаемую и гневно-брезгливую мину, казалось, что он с неудовольствием принюхивается к собственным усам. Тем не менее, завидев в дверях послов от шейха и казикухумского хана, имам тотчас встал, сделал им навстречу несколько шагов, дружелюбно приветствовал и самолично усадил на циновки.

Гости попытались было сразу завести речь об интересующих их вопросах, но Гамзат-бек прервал их, заявив, что негоже беседовать о делах до трапезы. Он трижды хлопнул в ладони, и тотчас несколько служителей внесли и поставили перед прибывшими низкий столик с разнообразными яствами на серебряной посуде.

Поскольку рассказчик, которому мы во всем следуем, казначей Маклач, особенное внимание в своих записках (вероятно, в силу занимаемой должности) уделил материальной стороне, то есть тому, когда, кем и сколько расходовалось ханского добра, то и мы не преминем воспользоваться таковой его слабостью и отметим, что среди кушаний преобладали сладкие блюда: засахаренный миндаль и отборные финики в виноградном уксусе, охлажденный щербет, подрумяненные куриные грудки, щедро политые розовой водой с мускусом, урбеч, приготовленный из молотых семян льна, смешанных в равных частях с медом и маслом, приторная вермишель-кунафа с толчеными фисташками, и прочее, ошеломляющее ум. Само собой, вместо запретного для мусульман вина, была подана чистейшая ключевая вода из лучших аварских источников. Впрочем, не самого отменного качества, ибо Маклач упоминает, что и ее пришлось разбавлять лимонным сиропом.

Когда с трапезой было покончено, – а сказать по правде, гости едва притронулись к еде, – имам милостивым кивком дозволил приступить к обсуждению нужд и проблем, которые привели к его двору почтенных представителей Магомета Ярагского и Аслан-хана Казикухумского.

Тогда уважаемый мирза Джемал-Эдин первым поднялся со своего места, с поклоном приблизился к Гамзат-беку и вручил ему свиток, перевязанный шелковой лентой и скрепленный красной печатью Аслан-хана, предварительно приложив послание ко лбу, губам и сердцу.

Имам сломал печать и передал свиток Убей-мулле; тот развернул его, откашлялся и принялся читать голосом сильным, но противным: «О, злокозненный Гамзат-бек! С ужасом узнал я, что ты убил родственников моих, а твоих повелителей, Абу-Нуцал-хана и Ума-хана. Убийство это ляжет на тебя справедливым гневом Аллаха, ибо Он слышащий, видящий. Но священная кровь ханши Паку-бике и несчастного невинного дитяти – Булач-хана вопиет о скорейшем земном возмездии. Жди, злодей, неминуемой кары, что обрушится на твою голову всею тяжестью моего мщения! Трепещи, порождение тагута: впредь не сыщешь ты на земле места, где мог бы от меня укрыться!»

Гамзат-бек нахмурился и вперил гневный взор в затылок почтительно склонившегося перед ним Джемал-Эдина. Однако казикухумский мирза оставался невозмутим; выпрямив стан, он поднял правую руку, словно предупреждая готовые сорваться с губ имама угрозы, и заговорил, пряча в бороде хитрую улыбку:

– О, повелитель правоверных, умерь свое негодование! Для него нет причины. Тебе ведомо, что господин мой, Аслан-хан, уже очень давно состоит в звании генерала на русской службе. Этого требовали интересы ханства. Не присягни он в свое время белому царю, земли его могли бы – Аллах свидетель! – отойти Абу-Муселиму, шамхалу Тарковскому. Да и жалование, выплачиваемое моему господину из воинской казны, никак не является лишним. Знай же, что речи, коим ты только что внимал, допреж достигли ушей командующего русскими войсками в Дагестане генерала Розена. Этим хан желал лишь усыпить бдительность гяуров. Чего и добился вполне. Теперь же вели прочесть тебе второе, тайное послание моего господина.

С этими словами Джемал-эдин вытащил из-за кушака еще один свиток, как две капли воды похожий на первый, и с положенными церемониями вручил его имаму.

Гамзат-бек вновь передал письмо Убей-мулле, который прочел следующее: «О, победоносный имам, сиятельный Гамзат-бек! Воистину ты достойнейший из достойных и по праву можешь именоваться львом Ислама и мечом Пророка. Ныне превзошел ты славой отца своего, могучего Али-Аскер-бека. Воистину это так, ибо ты исполнил свое обещание как нельзя лучше: пали негодные и слабые властители, выкорчевано трухлявое древо и самые побеги его изрублены и обращены в прах, навоз для наших пажитей. Спасибо тебе, Гамзат-бек. Молю Аллаха, чтобы в наш век было поболее таких воителей, как ты. Но прошу тебя, не позабудь и о Сиухском джанке Сурай-хане! За отсутствием прямых наследников он вполне может заявить права на аварский престол. Впрочем, верю в твою всегдашнюю предусмотрительность и счастливую звезду. Теперь, полагаю, ты поведешь своих джигитов на Цудахарской общество. Знай, в случае нужды я всегда готов тайно помочь тебе всеми подручными силами».

По мере того, как имам слушал своего алима, лицо его все более прояснялось, пока не осветилось даже неким слабым подобием улыбки. Милостиво кивнув Джемал-эдину, он сказал:

– Вижу, драгоценный Джемал-эдин, господин твой не утратил силу ума и по-прежнему мудр как сам Сулейман ибн Дауд. Коварство в отношении неверных – не грех, но доблесть. Но пусть высокородный Аслан-хан не забывает: он нужен русским, покуда те имеют от меня неприятности; покори они Дагестан окончательно, он тотчас лишится власти. И посоветуй ему прислушаться: разве не различает он звон цепей, в коих проводят перед нами гяуров? Разве не ласкают его ушей вопли проклятых гарибов, плачь их жен и детей? Не далеко это время. Ибо, хотя ныне лукавые почитатели Исы бен Марйам сильнее нас, но Аллах всегда сильнее русского государя… Передай также своему господину, что о Сурай-хане он может не беспокоиться, дни того притекли к своему пределу. Наиб Шамиль-эфенди обо всем позаботился. Но думаю, весть об этом достигнет слуха Аслан-хана прежде, нежели ты вернешься в Касум-Кент.

Мирза во многих уместных выражениях поблагодарил Гамзат-бека за советы и испросил дозволения удалиться, на что и получил милостивое разрешение.

После этого слово взял посланник Магомета Ярагского, мулла Хаджи-Исмаил. Речь зашла о недавнем набеге имама на Цудахар и Акушу; мулла принялся было от имени шейха пенять Гамзат-беку на избиение единоверцев, но имам легким манием руки прервал Хаджи-Исмаила и сказал:

– Брось, Хаджи-Исмаил, брось дорогой, о чем ты, право, толкуешь? Какие же акушинцы с цудахарцами мусульмане? Разве только прикидываются. Или не ведомо твоему шейху, что и в Акуша-Дарго, и в Цудахаре жители изготовляют пьянящую бузу, завели у себя духаны, курят трубки с дьявольским табачным зельем? Их женщины не покрываются чадрой, мужчины не носят чалму, не стригут усы вровень с верхней губой и бороду клином! Их молодежь – страшно сказать! – то и дело заводит пляски да песни, играет на тамурах и домбрах, бьет в доолы; зурна у этих отступников в большем почете, чем Коран, а ведь святой шариат прямо воспрещает всякое веселье и горлопанство. Разумеется, за исключением гимна «ла илляхи иль Алла»… Мало того, нам стало достоверно известно, что они беззаконно и тайно приносят жертвы тарамам, Гумери, Бечеду, Бундору и прочим языческим истуканам.

– Вах! – изумился Хаджи-Исмаил. – О, имам, неужели это правда? Неужто и в самом деле у этих неверных (да изъязвит Джебраил их печень!) дело дошло до идолопоклонства? Харам! Немыслимое, неслыханное, невообразимое кощунство.

– Клянусь величайшим из девяноста девяти имен Аллаха, истинная правда, – с горячностью отвечал Гамзат-бек. – Отчего, ты думаешь, мы не смогли одержать победу в Каранце? Да все оттого, что на стороне мятежников сражалось целое сонмище великанов-нартов, и уддов, и кровавых кантулуков, и оборотней-гулей с убурами, и многоглавых людоедов-аждах, и крылатых кандзаргасов, и прочих шайтанов. Хотя и незримо, помогали они нечестивым многобожникам и поганцам. Никто бы и не заметил вмешательства нежити, когда бы ни мой алим Убей-мулла – он единый явственно видел этих тварей, видел и подробно описал…

Хаджи-Исмаил воздел руки и покачал головой, то ли с ужасом, то ли с сомнением. Имам же продолжал:

– Но теперь, поверь нам, все изменится. Наш предстоящий поход обещает быть победоносным. О! То будет величайшее сражение. Впечатляющее побоище! Великолепное кровопролитие! Ибо мы имеем все основание полагаться на высочайшее покровительство.

– На чье же покровительство надеется имам? – полюбопытствовал мулла Хаджи-Исмаил.

– Конечно же Аллаха, Творца небес и земли, каковой сделал ангелов посланниками, обладающими крыльями двойными, тройными и четверными, – отвечал Гамзат-бек нараспев и, чуть покачиваясь, будто в трансе, из стороны в сторону. – Он увеличивает в творении, что ему угодно. Аллах мощен над каждой вещью и всякой вещи он знает причину. Он единый сведущ в неведомом и премудр, и преславен, и более всех щедр, и преблагосклонен, и милостив. Именно милости Аллаха всемогущего мы обязаны тем, что отныне каждое наше слово и каждое наше дело совершается ни без совета и благословения Его светозарных посланцев.

– Вот как! – с непритворной заинтересованностью воскликнул Хаджи-Исмаил. – Не хочет ли сказать победоносный имам, что Аллах помогает ему посредством своих ангелов? Но как же совершилось такое чудо? Я разумею, как случилось, что само небесное воинство стало хранителем благополучия повелителя правоверных? Ведь это дело поистине удивительное и неслыханное.

– Да уж, – согласился имам, – абы кто не удостаивается подобной милости. Не иначе слух о нашей великой ревности к вере достиг всех семи небес и проник сквозь все семь слоев ада, до самой его сердцевины, испепеляющего пламени сакара. Но мы не искусны в плетении рассказов. Пусть наш мудрый алим поведает тебе о том, как все начиналось, и было, и произошло. Ибо воистину, когда он говорит, сердце человека прилипает к губам, а в душе рождается буря. Однако вначале совершим положенное омовение и возблагодарим Аллаха за еще один прожитый день, ибо тьма опустилась на землю, и слышен последний азан с минарета джума-мечети Хунзаха.

– О врач нашего времени, – с низким поклоном ответил Убей-мулла, как только с молитвой было покончено. – Приказание твое на голове моей и на глазах. Внимайте же, правоверные, и ты, посланник досточтимого и мудрого шейха Мухаммада аль Яраги (да будет доволен им Аллах!) повести о дивных делах, что произошли некоторое время тому назад, в один из дней месяца сафар.

Старый алим развернулся лицом к слушателям, уселся поудобнее и начал говорить. И в велеречивом рассказе его, будто клубки извивающихся гадов, переплетались причудливые метафоры и затейливые аллегории.

– Однажды ночью, когда нужда заставила меня покинуть опочивальню и уединиться в месте отдохновения, случилось так, что я вдруг услыхал нежный голос, говоривший нечто, чего я не мог разобрать. А голос тот был подобен по благозвучию голосу Биляля – первого муэдзина. И я поднялся и пошел в сторону голоса – а он раздавался из моего сада – и увидел девушку, до крайности прекрасную, которая сидела под сенью чинара. А была она без паранджи, в одном лишь легком прозрачном изаре, который не скрывал ни изящества ее форм, ни прелести ее лица. И казалось, будто лунный свет просачивается сквозь нее. И я разглядел и дивился красоте ее, ибо была она в этом свете точно нагая и казалась подобной свежему курдюку, или чистому серебру, или газели в горах. И лицо ее смущало своим сиянием: с чарующими выпуклыми очами, бровями, как гусеницы шелкопряда, круглыми щеками, напоминающими цветы анемона, крошечными сахарными устами и большими жемчужными зубами. Ее грудь, белая, как слоновая кость, высоко возвышалась над станом, похожим на ветвь кизила, и животом со свитыми складками, и пупком, вмещающим унцию мускуса наилучшего качества, ягодицами, как набитые подушки, и бедрами – толстыми и жирными, подобными двум бурдюкам, наполненным страусиными перьями, а между ними была одна вещь, словно большой кошелек, завернутый в кусок шелка, при виде которой дуреет всякий человек, взволнованный ее близостью. А когда она двигалась, в воздухе вокруг разливался аромат корицы. Так что, если бы я возжелал более подробно описать открывшиеся мне прелести, рассказ мой чрезмерно удлинился бы.

И я сказал ей: «Кто ты, о гурия? Кто ты, о пери неземной красоты? И что ты делаешь в саду у такого старика, как я?» Но она не ответила, но спросила меня сама: «А ты кто, о человек?» Я ответил: «Я хозяин этого дома и этого сада, я Абдаллах ибн Барш Убей-мулла». «Сядь», – сказала девушка, и когда я сел возле нее, она сказала: «Нравлюсь ли я тебе, о почтенный Убей-мулла?» А я вновь спросил ее: «Кто ты, о душистый цветок персика? Кто ты и зачем задаешь мне такие вопросы?» Но она сказала: «Сначала ответь мне, а после я назову тебе свое имя». И я ответил: «Да, ты мне нравишься, о луноликая! Навряд ли сыщутся подобные тебе и в самой джанне, саду вечного блаженства. И хотя я уже стар годами и немощен, и пережил уже всех своих жен (а их у меня было восемь), и мало на что годен, ибо копье мое ломается с первого же набега, но ты разбиваешь мне сердце своим совершенством, и я не стал бы возражать против сближения с тобой этой ночью».

Тогда она засмеялась и сказала: «Это возможно, о убеленный сединами! И это не труднее, чем съесть чурек. Ибо воистину нет ничего невозможного для меня. Даже дряхлый и негодный зебб ведет себя, точно бесноватый, когда я прикасаюсь к нему. Знай же, что звать меня Хузесаг и я из духов, которых Аллах сотворил из чистого огня и знойного пламени раньше, чем вас, людей, слепленных из его плевка и мокроты, смешанных с грязью и глиной».

И я ужаснулся и едва не помер в коже своей от страха, ибо понял, что она из породы джиннов, ифритов и маридов, или из тех, которых называют еще гулями, кутрубами и силатами. Дева же увидела мой страх и сказала со смехом: «Не бойся, почтенный Убей-мулла, и успокой свою душу, я не причиню тебе вреда, не будешь ты обижен и на финиковую плеву, ибо оба мы дети Аллаха, милостивого, милосердного». Так язык ее произносил славословия, а сердце скакало по ристалищу мерзости!

 «Что же ты хочешь от меня?», – спросил я это создание. Она же ответила: «Тебе лишь нужно поклониться нашему наиглавнейшему, которого звать Даджжаль ибн Иблис аль Джаханнам, и признать власть его, и принести положенные дары. А еще ты должен убедить своего владыку и хозяина этих мест также поклониться Даджжалю, и тогда – клянусь достоинством Бурака, крылатого осла Пророка! – ни с тобой, ни с ним не случится дурного, но, напротив, будет и тебе и ему благо, и вы станете жить наилучшей жизнью, в приятной радости и всяческих удовольствиях».

И я испугался, что она причинит мне какой-нибудь вред, поэтому уклонился от прямого ответа и сказал: «Какая мне польза от всего этого? Ведь я дряхл и не знаю уже радости в развлечениях. Что проку в удовольствиях, если я не смогу насладиться ими?» Она же возразила: «Уйми свою боязнь и прохлади глаза. Я могу сделать так, чтобы все члены твои снова стали здоровыми, а тело сильным, и потолстело бы и разжирело. Воистину это в моей власти и не труднее, чем съесть хинкал».

Тогда я устрашился еще больше, и сердце мое затрепетало, и рассудок помрачился, ибо понял я, что дева эта из проклятых шайтанов и демонов. И я упал на колена, и обратился лицом к Каабе, и стал бить поклоны, и произнес трижды оба исповедания. Когда же я закончил молитву и повернулся к деве, то увидел, что она и взаправду обратилась в ужасного демона, страхолюдного, как грех индуса-язычника, и мерзостного, будто сердце перса-огнепоклонника, шествующего по дороге нечестия!

Истинно говорю, был тот демон столь отвратительного вида и обличия, что душа моя едва не отлетела. Свидетель Аллах, второй такой исковерканной и срамной рожи я отродясь не видел! Одна губа его была как одеяло, вторая – как башмак, и обе они подпирали землю; зубы же он имел острые и мелкие, какие обыкновенно встречаются у рохдулая или аждахи. Сам же он был горбат, черен, как эфиоп, и весь изъеден проказой. Вот каков был этот демон-кутруб! И страшно оскалил он пасть, что чуть-чуть не сходилась на затылке, и затопал ногами, и закричал на меня: «Ах ты пес смердящий, ах негодяй! Почто ты меня обидел? Зачем решил схитрить со мной? Не будет тебе за это от меня пощады!»

И грудь моя стеснилась, и стойкость истощилась, и я застонал, и припал к земле, покрытый беспамятством… Когда же я очнулся, то нежданно узрел перед собой удивительного юношу, сияющий облик которого позорил своей красотой и прелестью блеск звезд и самого дневного светила. И я удивился редкостной красоте его, изящной стройности и соразмерности всех членов. Ибо ноги его были подобны двум колоннам из лучшего мрамора, бедра – крепостным башням, руки – саблям из крепчайшей дамасской стали, а все тело – будто слеплено из нежнейшего алебастра. И был он облачен в одежды, навроде бешмета или чекменя зеленого цвета, и изумрудную чалму, украшенную перьями павлинов и райских птиц. Казалось, что сам Аллах накинул на него покрывало достоинства и увенчал его венцом совершенства. И стан его был тоньше летучей паутинки, а бедра тяжелее песчаного холма, и несказанная прелесть его смущала меня великим смущением.

Движения его были плавны и полны скромности, и когда он изгибал стан свой, то вызывал желание, а благоухание его превосходило и заглушало аромат алоэ. Второго подобного невозможно сыскать в земных пределах: лоб его блистал словно полная луна в месяце рамадан, щеки были полны и упитаны, глаза – будто пара золотых пуговиц с фараджии падишаха в фарфоровой миске, нос – величественен, как клюв горного орла, волосы и борода – курчавы и похожи на руно лучшего барана из отар повелителя правоверных. Когда же он приблизился, то стало видно, что за спиной его трепещут два пребольших белоснежных крыла, наподобие лебединых. Так что будь мой рассказ с начала до конца посвящен описанию красоты его, все же нельзя было бы найти подходящих выражений; но даже, когда бы я нашел таковые, мне, вероятно, все равно не поверили и не сочли бы возможным, что существует подобная красота.

И он поднял меня с земли, и обнял, и сказал: «О человек, успокойся сердцем и возвеселись душой, и возрадуйся, ибо ты принадлежишь к избранным сынам дозволенного, и я послан, дабы возвестить тебе великую весть». И я спросил, кто он и как имя его, и он ответил: «Знай же, что я из ангелов и воителей Аллаха всемогущего, и имя мое – Малик Авриэль Абу Мурра!» И душа вернулась ко мне, и я спросил сего небесного посланника: «О султан времени! Здесь в саду только что был некий демон, что явился сначала в виде прекрасной девы, а после обратился в ужасного вайюга. Не привиделось ли мне часом оное порождение Иблиса?» Ангел же ласково улыбнулся и сказал: «Не бойся, старик, я поверг его и сейчас сей зловредный тагут падет от моей руки». И сказав это, он обернулся, и я увидел, что богомерзкий демон, так напугавший меня, лежит на лице своем и не двигается.

Тогда светозарный Малик вытащил из складок одежды блистающий меч и вонзил клинок в горло демону, и тот с хрустом вышел из его шейных позвонков окрашенным черной кровью, и поспешил Аллах отправить его нечистый дух за врата Замхарира, в самое адское пекло (а скверно это обиталище!). Когда же ангел покончил с нечестивым тагутом, то возложил свою длань мне на чело и произнес голосом, исполненным неги и могущества: «Слушай мои слова, старик, запомни их, как открывающую суру, и в точности передай своему повелителю – достойнейшему Гамзат-беку! Не пройдет и трех дней с сей ночи, как пошлет к нему Аллах всемогущий и всеведущий двух ангелов для совета и наставления. Имена же их – Мункар и Накир, и они из тех, что имеют власть связывать и разрешать, и очи их – как пламень огненный, и ноги подобны халколивану, раскаленному в печи, а из уст исходит меч обоюдоострый. И отныне они повсюду станут следовать за имамом, и оберегать его, и делать прямыми пути повелителя правоверных. Возвести владыке об этой милости Аллаха (а не каждому она дается!), и преклонит он слух свой к твоим словам, и вознаградит тебя за то великой наградой. Ибо близятся уже Последние Времена, и не так долго осталось ждать того часа, когда звуки трубы Исрафила подымут лежащих в могилах!» Я же склонился перед ним в глубоком поклоне и сказал: «Слушаю и повинуюсь, о Свет моих очей». И не успели еще отзвучать мои слова, как нечто вспыхнуло и громыхнуло, повеяло некими неземными ароматами, которым нет названия в языке человеков, и вот я вновь оказался совсем один в том самом месте отдохновения, откуда был призван, дабы воочию увидеть все те чудеса, о коих я вам сейчас столь нескладно и сбивчиво поведал!..

– Дорогой Убей-мулла, – задумчиво и мечтательно произнес имам, когда рассказ алима подошел, наконец, к своему пределу, – с каждым разом твоя повесть нравится нам все больше и больше. Многим поэтам далеко до тебя. Скажи казначею, что мы велим выдать тебе еще пять – нет, шесть! – дирхемов в дополнении к прошлым выплатам.

Мулла Хаджи-Исмаил все это время весьма внимательно слушал старого законоведа, стараясь не упустить из пространного сказания ни единого слова, но, по окончании оного, некоторые сидевшие рядом с посланником шейха явственно уловили, как тот едва слышно пробурчал себе в бороду: «Несносный старикашка! Да у него в голове зайцы прыгают. Взял обычай таскаться по ночам в нужник. Продли он чуть дольше свои речи и у меня бы точно лопнул желчный пузырь от злости. Разве не знает он, что Мункар с Накиром – те самые ангелы, что вершат могильные наказания?! Какой помощи ждет он от них, опрашивателей, учиняющих допрос и определяющих меру мучений для грешников?»

Вероятно, почтенный алим расслышал что-то из оного ворчания, ибо немедля обратил на Хаджи-Исмаила свои маленькие слезящиеся глазки, с минуту рассматривал его с видом кроткого неодобрения, а затем сказал:

– Ума не приложу, отчего это именно на меня, недостойного, возложил Аллах почетную миссию благовествовать о прибытии Мункара и Накира? Чем я заслужил сие? Разве тем, что издавна привержен к тайным наукам, и, конечно, более всех присутствующих люблю нашего имама… Да и Всевышний говорит с рабами своими не только с небес, но откуда ему заблагорассудится. Ведь Он – слышащий, знающий! Поистине, не только в горних высотах знамения для верующих. Обладающие мудростью находят их повсюду. Тех же, что упорствуют и не видят знамения, являемые им, тех обрадует Аллах вестью о наказании мучительном!..

На этом заканчивается рассказ Маклача о сем достопамятном приеме во дворце аварских ханов и об откровении ученого алима.

Межу тем, читателю, вероятно, любопытно знать, чем же, все-таки, завершился поход имама в пределы Дербента, Кубы и Шемахи, и как вообще дальше развивались события. Ну что ж, вынуждены признаться, что не случилось никакого похода. Не было его! И нет тут никакой загадки. Прав оказался мудрый мулла Хаджи-Исмаил – ничего хорошего не стоит ждать от тех, кто ведает могильными наказаниями, даже если это ангелы и посланники самого Аллаха.

А дальнейшие события развивались следующим и, надо сказать, совершенно случайным образом: как-то раз имам прогуливался по двору и зашел в кузню; там он увидел около десятка хунзахцев, мирно беседующих между собой. Почувствовав запах табачного дыма, имам воскликнул в гневе: «Харам! Кто курил трубку?» Когда никто не признался, он велел нукерам обыскать присутствующих. Улики обнаружены не были и имам удалился. Между хунзахцами же произошел следующий разговор: «Нет никакого житья от имама и его мюридов! Уж и трубку нельзя выкурить честному человеку. Что-то будет дальше с нами? Что станется, коли Гамзат-бек полностью утвердится в Дагестане? Пожалуй, быть беде: вздорожает табак», – сказал один из людей на кухне. «Да, – отвечал хунзахский житель Магомет-Омар-оглы, обращаясь к братьям Осману и Хаджи-Мурату, – Гамзат-бек погубил Абу-Нуцал-хана и молочных братьев ваших – малолетних Ума– и Булач-хана. Мудрено ли после этого, что все мы поплатимся жизнью за то, что Гамзату захочется показать свое величие, позабавившись над нашими головами. Убьем Гамзата, – добавил он шепотом, – с ним теперь немного мюридов». «Правда! – согласились Осман и Хаджи-Мурат. – Ведь великий Султан-Ахмет отдал своих сыновей на воспитание нашему покойному отцу, и мы сделались братьями их. Убьем Гамзата!»

 Итак, опасность грозила Гамзат-беку совсем не извне, она зрела внутри Хунзахского имамата. Последний раз заговорщики – Осман, Хаджи-Мурат и Магомет-Омар-оглы собрались 18 сентября. В совещании участвовал также двоюродный брат Хаджи-Мурата и Османа – Хаджи-Сюль-Магомет, тот самый, что разрубил лицо Абу-Нуцал-хану. Покушение наметили на следующий день, пятницу, когда имам должен был явиться в соборную мечеть.

Не обошлось и без предательства: Хаджи-Сюль-Магомет, сразу после собрания, кинулся к имаму и донес ему о заговоре и его участниках. Но Гамзат-бек не поверил доносу, только вместе с приближенными посмеялся его нелепости: «Что может грозить мне, человеку, коему помогают сами ангелы небесные, посланцы Аллаха?!» Правда, на всякий случай, он все-таки велел выставить перед мечетью караульных, обязав их осматривать всех входящих, дабу не пронесли оружие.

В назначенный день трое заговорщиков заложили каждый сзади под чоху по пистолету и кинжалу, накинули на себя бурки и отправились в наполненную народом мечеть. Караульные осмотрели их и, не видя оружия, впустили. Братья и Омар-оглы сели посреди мечети, перед михрабом, против боковых дверей, через которые прямо из ханского дворца по крытому переходу должен был войти Гамзат.

Имам появился в сопровождении двух нукеров, казначея Маклача и мюрида Хаджи-Сюль-Магомета. Все четверо были с ружьями на изготовке, а за кушаком Гамзат-бека торчали целых три пистолета. Увы, тщетные и запоздалые предосторожности!

Увидев группу людей в бурках, Гамзат-бек, направлявшийся к кафедре-минбару, остановился. Осман встал со своего места и воскликнул с иронией: «Что же вы сидите, правоверные, когда великий имам вошел в мечеть нашу?» Это был условный сигнал: заговорщики выхватили оружие и одновременно выстрелили, Гамзат-бек схватился за грудь и свалился замертво, нукеры бежали…

Достоверно неизвестно, чьей именно пуле принадлежала честь сразить имама. Маклач настаивает в своих записках, будто первым выстрелил Магомет-Омар-оглы, но большинство согласно, что все пули достигли цели, однако смертельный выстрел произвел знаменитый впоследствии Хаджи-Мурат.

Так завершилось недолгое правление Гамзат-бека, повелителя правоверных Дагестана. Пришло время для третьего имама – Али-Шамиля. На четверть века Кавказ погружался в очистительное горнило священного газавата…

Вы спросите: какую же мораль возможно извлечь из подобной истории? В чем ее урок? Но разве это не очевидно, отвечу я. Во-первых, отнюдь не каждый человек способен разгадать и, главное, правильно истолковать смысл того или иного знамения. Порой таковые знамения, видения и откровения весьма туманны, лишены всякой ясности и отчетливости, часто – двусмысленны, подобно известным речениям Дельфийского оракула. Потому и мы с вами не должны пытаться проникнуть своим слабым умом в недоступные простым смертным тайны Мироздания. И точно также как в Дельфах при Пифии состояли специально обученные пророки, излагавшие и объяснявшие бессвязные порой глаголы предсказательницы, так и мы обязаны оставлять толкование подобных необъяснимых явлений специалистам, людям, поднаторевшим в интерпретации чудесного. Думаем, Председатель Синодального отдела по связям с общественностью всяко подойдет. Или – в зависимости от вероисповедания – какой-нибудь знающий улем при Верховном муфтии, а то и один из двух Главных раввинов… Короче говоря, лицо значительное, успешное, облеченное властью. А если все-таки никого подходящего нет поблизости, пост, исповедь и молитва – вот лучшие помощники в любой ситуации. Ибо неверное истолкование часто куда опаснее отсутствия любого истолкования. В чем читатель, смею надеяться, в полной мере убедился на примере Гамзат-бека: даже сей верный, честный и преданный последователь Пророка пал жертвой гордыни и самоуверенности, забыв, что не дано смертному предугадать волю Аллаха.

Во-вторых, давно известно: не всякое откровение от Бога, враг рода человеческого также искусен в насылании мороков и лживых снов. Довольно вспомнить святых отшельников, столпников, пустынников, юродивых Христа ради и прочих анахоретов, искушаемых дьяволом под видом прелестных блудниц и блудников. Боже мой, насколько соблазнительные картины рисовал перед ними нечистый дух, стремясь совратить с прямого пути сих ненавистников плоти и всякого мирского нечестия! Уж поверьте: настолько соблазнительные, что аж дрожь нерестильная пробирает. Что там говорить, ведь по причине этих самых живописно-натуралистических описаний Жития некоторых святителей невозможно давать в руки целомудренным девицам, во избежание конфуза... А видения святого Антония?! Коли верить агиографам, а равно Босху с Флобером, так это ж уму непостижимо, какая только дрянь не лезла в голову блаженного старца, покуда он предавался аскезе и духовным подвигам в египетской пустыне!

В этой связи не лишне упомянуть и о Клименте Александрийском, который писал, что у всякого прорицателя безумия куда больше, нежели пророческого дара, и о св. Афанасии Великом, утверждавшем: провозвестники, вещуны и стихотворцы, пребывая в идолобесном умоисступлении, баснословят, а отнюдь не богословствуют, оттого живут срамно, соревнуя друг другу в худом.

Да и, в конце-то концов, недаром сам Пророк не раз и не два упоминает в священном Коране, что он не поэт и не оракул. Даже настаивает на этом. Ибо мерзость это в глазах его: за поэтами и лжецами следуют заблудшие. И в Сунне сказано: рифмоплеты и прорицатели – уста шайтанов; они лишь повторяют слова, которые те им нашептывают.

Нам не сложно привести еще множество поучительных сентенций и силлогизмов в этом роде, однако мы и так непростительно задержались, растеклись мыслию по древу, описывая, хотя и не далекий от нас, но, все ж таки, девятнадцатый век. Время обратиться к нынешней эпохе.

Итак, история третья и последняя:

 

 

Легенда о корпоративном мученике

 

Темно и скромно происхождение Ивана Казимировича Неупокоенко. Кто были его родители (и были ли вообще) – Бог ведает. Сам Иван Казимирович намекал иногда на некий детский дом или интернат, затерявшийся в заснеженных тундростепях Республики Коми, далеко за Полярным Кругом. Воспитание, а равно школьные годы нашего героя сокрыты не менее густым мраком неизвестности. Но, безусловно, арктические пустыни, низкие температуры и вечная мерзлота оказали влияние на его характер, закалив оный до адамантовой твердости. От чахлой растительности своей родины – карликовых берез, неприметного ягеля, стелющихся мхов и лишайников – приобрел он завидную цепкость и железную хватку, столь пригодившиеся ему впоследствии. У леммингов, тундряных куропаток, мохноногих канюков и хищных песцов научился он похвальной скрытности, а главное – безжалостной скорости и всеядной неразборчивости. Короче говоря, много чему научила Ивана Казимировича природа, животный и растительный мир родного края.
О внешности Ивана Казимировича мы распространяться не станем – она и без нас отлично известна. Но, наверное, следует-таки отметить, что первые шаги г-на Неупокоенко на трудовом поприще мало чем отличались от «начала славных дел» многих прочих, не менее достойных «генералов» отечественного бизнеса. Другими словами, на рубеже эпох – в 89-91 гг. – Иван Казимирович подвизался в роли «каталы» в игорном заведении одного из районов подмосковных Люберец. Чуть позже он переквалифицировался в кооператоры, создав там же, в Люберцах, ООО «Уют», деятельность коего заключалась в оказании населению определенных санитарных услуг и торговле игрушками из полимерных материалов. Однако собственно восхождение на коммерческий Олимп началось для нашего героя с того невероятного момента, когда он случайно (о случай! извечный двигатель истории!) обнаружил в себе некий не совсем обычный талант – оказалось, он умеет «заговаривать» тараканов! Да, именно «заговаривать». То есть, само собой, не в смысле общения с оными тварями на равных – таковыми способностями не может похвастаться ни один смертный – и не в смысле забалтывания несчастных насекомых до смерти, а в смысле побуждения их покинуть ту или иную территорию и перебраться на соседнюю.
Согласитесь, дар если и не единственный в своем роде, то без сомнения крайне редкий.

Как именно фортуна или фатум позволили проявиться сему воистину удивительному дару, догадаться несложно, если только вспомнить о месте трудовой деятельности Ивана Казимировича. Не секрет, что Люберцы издавна, еще со времен Нестора-летописца, или даже (коли верить признанному авторитету в области истории – академику В.А.Чудинову) с эпохи древних ариев являли собой просто таки землю обетованную, кущи райские для Blatta orientalis и Blattella germanica, сиречь прусаков и их черных собратьев. И в настоящее время тараканы кишат в этом благословенном граде, словно воши в бороде многострадального Иова.

Но читатель, скорее всего, ждет подробностей, а не общих фраз. Ему любопытны обстоятельства, при которых открылись чудесные способности главного персонажа, так сказать, детали и нюансы. В таком случае начнем с того, что г-н Неупокоенко, будучи человеком глубоко верующим и воцерковленным, имел похвальное обыкновение заглядывать в тот или иной храм после каждой удачно завершившейся сделки, порой заказывал и благодарственные молебны.

К слову, разумел наш герой и по-церковнославянски. Четьи-Минеи, «Коммерсантъ-Daily», Псалтирь, Типикон и Часослов были его настольным чтением. Иных сочинений Иван Казимирович не уважал. Под «иными» мы подразумеваем произведения так называемого «художественного» жанра. Г-н Неупокоенко вообще не терпел пустые выдумки, предпочитая беллетристике житийную литературу.

И вот, однажды поздней весной 1992 года, когда он почтил своим присутствием вечернюю службу в Троицкой церкви, что на Урицкого, и стоял среди немногочисленных прихожан пред возвышением солеи, приключилось с ним нечто из ряда вон выходящее, даже сверхъестественное.        

Видение! Точнее, экстатическое наитие. Или, еще точнее, благодать Божия.

Ранее наш герой никогда не замечал за собой визионерских способностей. Однако факт остается фактом: нежданно-негаданно накатило на Ивана Казимировича некое странно-мистическое настроение. Отнюдь не свойственное его деятельной натуре, вовсе не склонной к бесцельной мечтательности. Да так накатило, что внезапно почудилось ему, будто душа его оказалась восхищена, покинула пределы дольнего мира, и уже не понимал он, в теле она или вне тела.

Сперва разум его пришел как-бы в некое исступление, все чувства охватил радостный трепет и он узрел вокруг свет, прозрачный и безмерный, все озаривший и чистый; ему показалось, что весь храм стал сразу невидим и как бы ушел в небытие, сам же он, оставаясь на месте, воспарил в воздух, сделался невесом, точно наполненный веселящим газом воздушный шар.

Затем помстилось Ивану Казимировичу, будто он не просто стоит на молитве, но очищенным умом соприкасается с Умом Первичным, погружается в созерцание Незримого и Божественного Логоса. И сразу же мысленно увидел он ниспадающее на него световидное облако – без форм и очертаний, – сообщившее его душе сладость и наслаждение, словами непередаваемые. Потрясенный необычностью ощущений, стал он громким голосом бессчетно взывать: «Господи, помилуй раба Твоего!» – как осознал он позже, придя в себя. Тогда же он вовсе не имел понятия, звучит ли его голос и слышна ли его речь извне.

Что послужило тому причиною – хоральные песнопения, ароматы воска и ладана или вчерашний затянувшийся до утра банкет, – неведомо. Только то, что сподобился узреть и почувствовать он, пребывая в экстатическом трансе, вряд ли способен описать хоть один человеческий язык. Ибо видение его не поддавалось логическому объяснению, было выше всякого помысла и всякого людского разумения: бесформенно и безобразно и все же несло в себе наивысшую радость всякой формы и всякого образа. Казалось, он застыл в исполненном света сиянии и в нем обрел забвение себя самого и всяких вещей.

Ослепительный блеск, подобный звездному, но стократно сильнее, обволакивал все вокруг, сверкал, как растопленное серебро; призрачные золотые лучи пронизывали его огненными копьями, отвесно падали снопами откуда-то сверху и, преломляясь радужными сполохами, сыпля многоцветными искрами, лили целые каскады прозрачного фосфорического пламени. Розовые с сиреневым и багряным отливом не то облака, не то фата-морганы торжественно и церемонно скользили туда-сюда, иногда образуя чудные фантастические группы и узоры. Дивные прохладные дуновения приятно услаждали обоняние невыразимо-изысканными, свежими запахами – олеандр, алоэ, померанец, роза, жасмин, гелиотроп и магнолия густо мешались с оттенками тысяч ароматов всех возможных тропических плодов, трав, кустарников, цветов и деревьев… Невидимый Эдемский сад, да и только!

Разумеется, невидимый. Ибо вокруг Ивана Казимировича сверкало, переливалось и мерцало самое что ни на есть настоящее, лучезарное Ничто. То самое неизреченное Ничто, в коем сущность всякого человека неизбежно растворяется и исчезает. То самое Ничто, которое, ввиду очевидности собственных проявлений, несомненно есть Нечто. От таковой бесподобной беспредметности сердце Ивана Казимировича взалкало и в то же время ощущалось вдоволь насыщенным, разум пребывал в оцепенении и одновременно живо работал, всякие же стремления улеглись, а желания угасли, продолжая подспудно клубиться в тайниках сознания.

Был ли сейчас день, была ли ночь, он того уже не ведал. Но мнилось, разверзлась пред ним несказанная сладостность самой вечной жизни, недвижимая, тихая, абсолютно пустынная. Проще говоря, казалось Ивану Казимировичу, будто пребывает он в некоем не поддающемся описанию, но насыщенном благодатью месте, хотя вряд ли можно назвать местом то, что не имеет ни формы, ни обличия, ни самой материи…

Очутись на месте нашего героя философ или теолог, вроде Экхарта, Сузо или профессора С.С. Неретиной, то наверняка пояснил бы, что сие «место» является интеллигибельным, умозрительным объектом или, иначе, субсистенцией, то есть реальностью, никак не поддерживающей бытия акциденций и оттого-то неописуемой с помощью предикатов существования; ведь субсистенция, строго говоря, не существует, а только наличествует…

Но Иван Казимирович не являлся ни теологом, ни философом, поэтому ни о чем подобном не думал.            И вот, в какой-то момент (какой именно, неизвестно, ибо, напомним, времени не существовало) явственно услышал он ангельские песнопения. Прежде Иван Казимирович ангельским хоралам никогда не внимал, но в происхождении сих небесных звуков сомнений у него не возникло, ибо кто же еще мог выводить столь дивные и усладительные, хотя и совершенно непонятные, рулады.

Самих представителей небесного воинства видно не было, но в сознании или душе Ивана Казимировича раздался голос, отдаленно напоминающий трубный глас и, одновременно, звучание флейты под аккомпанемент органа с кимвалами и тамбурином: «Внимай, человече! Сию песнь с ликованием воспоют в Судный день избранные праведники, когда узрят, что утверждены в бесконечно длящейся радости Вечности».

Насытившееся небесными напевами сердце Ивана Казимировича всклокотало, необъяснимое смутное беспокойство и щемящая тревога нежданными гостями поселились в нем, душу объяла невольная дрожь и по невещественным щекам ее потекли горючие нематериальные слезы. И немедленно самая тоскливая и неизбывная печаль захлестнула океанской волной растревоженный разум Ивана Казимировича, ибо вдруг ясно осознал он, что вовсе не принадлежит к сонму этих самых праведников и, во всяком случае, ничего такого не совершил, дабы протиснуться в стройные ряды оных. А значит, путь в лоно Вечности ему, что называется, заказан. И не дано ему влить свой слабый голос в ликующий хор душ, отмеченных печатью благодати. Это неприятное открытие столь поразило и проняло несчастного визионера, что он несомненно лишился бы чувств и упал в обморок, когда бы это было возможно в его теперешнем и без того бесплотном состоянии.

«Как же мне проникнуть в число сих избранных?! – в отчаянии беззвучно возопил Иван Казимирович, глотая призрачные слезы и заходясь в умозрительных рыданиях. – Что сделать? Что совершить? Каким образом искупить былую неправедность существования?»

Но не было ответа на его вопли и рыдания.

Тогда принялся раб Божий Неупокоенко безотчетно твердить про себя слова любимой молитвы на сон грядущий, которой некогда научил его приходской батюшка и всегдашний исповедник, отец Нектарий, и которую привык он повторять ежевечерне (ну, может, и не ежевечерне, однако раз или два в месяц – точно): «Исповедаю Тебе, Господу Богу моему и Творцу, во Святей Троице Единому, славимому и покланяемому, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, вся моя грехи, яже содеях во вся дни живота моего, и на всякий час, и в настоящее время, и в прошедшия дни и нощи, делом, словом, помышлением, объядением, пиянством, тайноядением, празднословием, унынием, леностью, прекословием, непослушанием, оклеветанием, небрежением, самолюбием, многостяжанием, хищением, неправдоглаголанием, мшелоимством, ревнованием, завистью, гневом, памятозлобием, ненавистью, лихоимством и всеми моими чувствы: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием и прочими моими грехи, душевными вкупе и телесными…»

И понял тут же Иван Казимирович, что с тех самых пор, как впервые, много лет назад вознес он к Господу сие исповедание, ни одного греха из перечисленных у него не убавилось. Напротив, стоило бы внести в список десяток-другой новых и куда страшнейших.

Сказать, что раскаяние и жгучий стыд овладели беднягой, значит не сказать ничего. Поэтому мы и не станем ничего говорить, но скромно промолчим. Упомянем лишь, что, устрашившись ответным безмолвием на все стенания и плачи, взмолился наш герой, благоразумно адресуясь уже не ко Вседержителю, но к Царице Небесной, и настоящее страдание слышалось в его беззвучном гласе: «Всенепорочная, Пречистая, Пресвятая Дево, помози ми, услыши глас непотребнаго, окаяннаго, лукаваго, но смиренного раба Твоего. Владычица Небесная, Госпожа Богородица, молю, избави от огня вечнующаго, и от червия же злаго, и тартара, не явиши тем бесом радование, иже многим грехом повинника! На милосердие Твое уповаю, Богоневесто: молебную просьбу мою прими, и Богу благоутробному принеси, да простит согрешения моя, от душетленных пакостей избавит, яко благ и человеколюбец!»

Увы! Снова только мертвая тишина и никакого иного отклика.

Памятуя, что отчаяние и уныние – одни из страшнейших грехов, Иван Казимирович не стал падать духом и опускать руки (опять более чем сомнительные выражения для описания бесплотной сущности, ну да ладно!), но обратил речи к своему небесному Ангелу Хранителю: «Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости и моли за мя грешнаго, окаяннаго и премерзостнаго раба, яко да возбнув от мглы нечистых привидений диавольских, и всякия скверны, сподоблюся отверсти уста моя воспевати имя Отца, и Сына, и Святаго Духа со избранными праведниками, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятые Троицы и Матере Господа Иисуса Христа и всех святых!»

И что вы думаете? Не пропали на сей раз втуне моления Ивана Казимировича. И на небесах субординация много значит! Как же иначе. Оно всюду так-то. Ведь и вы, уважаемый читатель, случись необходимость обивать пороги какого-либо высокого учреждения, наверняка, направляете стопы не сразу же к начальнику оного, но допреж стараетесь найти некие окольные пути: секретарши, помощники, референты, заместители, родственники, наконец, – все сгодятся, выслушают и, глядишь, помогут.

Так что, не успели еще смолкнуть последние слова мысленного моления нашего героя, как вновь услышал он тот самый оглушительно-гулкий, но мелодичный голос, прозвучавший совсем недавно в его сознании под аккомпанемент ангельских хоралов: «Просьба твоя услышана, человече. Услышана и будет удовлетворена. Но знай, когда взаправду жаждешь ты с радостью, а не со страхом и скорбью считать века до Судного дня, ждет тебя испытание великое, небывалый духовный подвиг предстоит совершить тебе».

И вскричал в ответ раб Божий Неупокоенко, захлебываясь от переполнявших его чувств: «Да я…да как же… да чтоб мне лопнуть! На любые подвиги готов, любые испытания! Чего там, готов, буквально, на все! Только прикажите, а там уж моя забота, расстараюсь!..»

«Жди, – отвечал невидимый обладатель поразительного голоса, – будет тебя явный знак, жди, надейся и веруй. А покуда молись святой Маммоне. Она поможет».

И вот все померкло, растворилось, растаяло как утренний туман: подернувшись сизой дымкой, исчез невидимый Эдемский сад, поблекли и улетучились многоцветные фата-морганы, смолкли ангельские песнопения, выветрились волшебные ароматы, а Неупокоенко вернулся в скудельный сосуд человеческого своего естества…

Почувствовав произошедшую перемену, Иван Казимирович вздрогнул точно от электрического разряда, тяжко застонал и покачнулся: на какой-то краткий миг телу его стало так скверно, что он и не думал, будто человек, если он, конечно, не при смерти, способен испытать столько боли за столь малое время. Впрочем, физическая боль отступила так же быстро, как и пришла. Внутреннее беспокойство осталось. В растерянности оглядывался он по сторонам, недоумевая, во сне или наяву случилось с ним все то, что мы только что описали. Не сонное ли это наваждение, не морок ли? Но нет, наваждение и морок не могут настолько ярко и отчетливо запечатлеваться в памяти…

Иван Казимирович терялся в догадках. Ошеломление, испуг постепенно проходили, однако некоторый внутренний ступор по-прежнему не оставлял его, спирая дыхание и заставляя учащенно биться сердце. Тревожно стало на душе Иван Казимировича. И, как вы понимаете, было от чего тревожиться: ну как это какой-нибудь микроинсульт, мозговое кровоизлияние? Неупокоенко где-то читал или, скорее, слышал от кого-то, что в таком состоянии людям зачастую мерещатся вещи несообразные. А вдруг, признак душевного расстройства? Первый звоночек, так сказать… Или просто привиделось все от усталости? Мечтание одно и ничего больше?.. Иван Казимирович почувствовал, что голова его пухнет и вот-вот лопнет от такого множества неразрешимых вопросов. На всякий случай он принялся даже ощупывать себя – все ли цело, нет ли какого подозрительного онемения в членах?.. Но тут внимание его привлекло странное поведение клира и причта.

Отец Никодим, седобородый, высокий и дородный, в сиреневой с золотом ризе и наградной фиолетовой камилавке, предшествуемый диаконом, степенно обходил церковь, кадил образа и народ, разнося благодать Господа всем предстоящим и приуготовляя паству к просительным молениям великой ектении. Вернее, должен был степенно обходить и приуготовлять. На деле же, в этот самый момент он по неведомой причине остановился перед чудотворным списком иконы Богородицы Моденской, воздел высоко над головой дымящееся кадило, точно пращу царя-псалмопевца, и, совершенно уж неожиданно, принялся вдруг сильно и как-то ожесточенно топать ногами! Молодой диакон, подскочив от испуга, выронил примикирий с горящею свечой – создавалось полное впечатление, будто протоиерей осерчал за что-то на Божью Матерь и теперь выражает свое неудовольствие столь неподобающим образом.

Певчие, состоявшие из сгрудившихся на правом клиросе трех особ женского и двух мужеского полу, тоже вели себя довольно удивительно, если не сказать больше: все пятеро нервно дергались и чуть не подпрыгивали, выделывая ногами некие замысловатые плясовые коленца, вовсе не в лад сто третьему псалму, который исполняли.
Иван Казимирович замер, не понимая, к чему отнести столь экстравагантные новшества, вкравшиеся в обыкновенно плавное, размеренное и вполне предсказуемое течение вечернего богослужения. Конечно, и Давид некогда скакал да отплясывал со всей мочи пред ковчегом Завета, но то ведь времена давние, ветхозаветные… Впрочем, недоумение нашего героя было недолгим, стоило ему опустить глаза, как он тотчас разгадал причину творящегося безобразия – церковь кишела тараканами!

Иван Казимирович так и обомлел: невиданное количество, целые стаи, полчища, орды черных и рыжих тараканов буквально заполонили Свято-Троицкий храм; выложенный мраморной плиткой пол уже не казался белоснежным и ровным – нет! – сейчас он более походил на подернутую рябью водную поверхность какого-нибудь очистного сооружения; грязно-бурые волны омерзительных насекомых с явственным шелестом плескались вокруг ног прихожан и клириков, мощными и быстрыми потоками устремлялись на дубовые ступени солеи, подбираясь к самому иконостасу и отверстым еще царским вратам. Того и гляди, самый алтарь подвергнется их нечестивому нашествию!

Вот уже стали раздаваться испуганные возгласы прихожан, вот уже какая-то согбенная старушка заполошно взвизгнула и опрометью – откуда только силы взялись? – кинулась к выходу; пение хора утратило всякое благолепие и торжественность, став походить на застольную разноголосицу. Еще чуть-чуть и паника неминуемо охватила бы всю церковь.

Кто другой, на месте нашего героя, наверняка растерялся бы или даже обратился в позорное бегство. Да, именно, кто-нибудь другой, но не Иван Казимирович Неупокоенко! Нет, совсем не таков персонаж сей правдивой легенды. Внезапное и массовое вторжение в Божью обитель нечистых тварей до глубины души возмутило Неупокоенко. Поначалу и он, разумеется, слегка опешил. Однако уже через мгновение праведный гнев и благородная ярость охватили Ивана Казимировича до такой степени, что он грозно нахмурился, вскинул кулаки и, позабыв о святости места, рявкнул что было сил во всю глотку, аки лев или скимен рыкающий (уснащая окрик свой некоторыми обсценными выражениями, кои мы опустим): «Во-он! Пр-р-рочь! Изыдите, исчадия бесовские, кыш отсюда, дети Вельзевула! Тут вам не место!»

И вот – чудо чудное! – тотчас пропали, исчезли в один миг тараканьи полчища, испарились, как и не бывало их вовсе.

В удивлении осматривались по сторонам немногие оставшиеся прихожане и служители, никто из них не в состоянии был понять и сообразить, куда вдруг подевалось столь неисчислимое множество насекомых. Не сквозь землю же они, в самом деле, провалились?

Иван Казимирович и сам было пришел в замешательство от подобного нежданного воздействия собственной вспыльчивости, то есть сперва он даже и не пытался искать причинно-следственную связь между фактами, но спустя минуту призадумался, смутная мысль забрезжила в голове его, чуть погодя она уже вполне оформилась, и Неупокоенко понял, наконец: «Вот он, знак явный!»

В самом деле, трудно было не увязать воедино недавнее предупреждение невидимого голоса, необъяснимо-чудесное явление в доме Господнем такой массы мерзких синантропных организмов и столь же внезапное исчезновение оных в ответ на его, Неупокоенко, эмоционально-экспрессивную реакцию. Несомненно, все эти следующие одно за другим события никак не могли быть случайными, имели явную взаимозависимость.

Между тем, и клир и миряне понемногу оправились от потрясения, служба мало-помалу возобновилась. Было заметно, однако, что отец Никодим торопится завершить ее, сокращая елико возможно молитвенные чтения. Скоро отжарив (иначе и не скажешь) Великую ектению (хор едва поспевал отвечать: «Господи, помилуй!»), пропустив избранные стихи первой кафисмы, «Господи, воззвах к Тебе…», Догматики и многое другое, он приступил к Хвалебной песне, в пять минут разделался с Сугубой и Просительной ектениями, умилительной молитвою Симеона Богоприимца, а после, еще быстрее – с Повечерием малым, так что не прошло и получаса, как прозвучало: «Богородице Дево радуйся…» и напутственный отпуск: «Благословение Господне на вас…» Вечернее богослужение окончилось, паства стала, крестясь, расходиться.

Иван Казимирович тоже собрался удалиться; приметив это, отец Никодим покачал седой головой и поманил его пальцем.

Неупокоенко ожидал от настоятеля справедливого выговора за неподобающее поведение и поношение бранное, невольно осквернившее уста его в столь неподходящем месте. Но старый протоиерей был умен и чертовски проницателен. Задумчиво оглядев с ног до головы нашего героя, он строго полюбопытствовал:

– Ну что же, Иван Казимирович, сказывай как на духу, что такое стряслось с тобою, как сумел управился с тараканьим войском? Да и не ты ли сам будешь виновник переполоха?

В ответ рассказал тотчас Иван Казимирович настоятелю, нимало не таясь, обо всем том, что приключилось с ним в самом начале вечерни, – и о видении, и о пении ангельском, и о голосах, – а после добавил:

– Так что, отец Никодим, теперь сами судите, я ли стал причиною беспорядка или все это помимо меня случилось.

Священник выслушал его со вниманием; выражение недоверия и вполне понятного скепсиса, явно отражавшееся на лице его в начале рассказа Неупокоенко, постепенно уступало место беспокойному удивлению.

– Э, сын мой, – наконец едва ли ни потрясенно воскликнул отец Никодим, – да ты, видать, и впрямь имеешь некую власть над сим вельзевуловым воинством. И власть могущественную. Кто же наделил тебя оной? От Бога власть та или от дьявола?

Неупокоенко только развел руками: дескать, кому же еще, если не духовному лицу, и ведать о том.

– М-да, – продолжал отец Никодим, – надо полагать, впрочем, видение твое явно свидетельствует в пользу Господа, а не врага Его. Но отчего же столь некошный знак-то избран? Тараканы! Тьфу! Мерзость экая… Оно конечно: пути Господни неисповедимы, но все же, все же… А какое, говоришь, испытание тебе ниспослано?

– Не знаю, – отвечал Иван Казимирович, – голос о том ничего определенного не сказал. Жди, мол, будет тебе явный знак, а покуда молись святой Маммоне…

– Окстись, сын мой! – прервал его изумленный настоятель. – Какой еще Маммоне?! Ты верно разумеешь святую Матрону Московскую? Так тебе в столицу дорога, в Покровскую обитель, что на Таганке. Там чудотворные мощи блаженной старицы упокоились.

– Может и ослышался, – согласился Неупокоенко. – Голос, он, гулкий такой, будто из бочки, не все понятно… Так как мне теперь быть, отец Никодим? Совет дайте…

– Да какой же совет, сын мой? Тебе ангелы пели, не мне. Вот сам и кумекай. В этом от помощников да советчиков толку чуть. От меня, тем паче. Моя вера простая, и без видений крепка. Не сподобился с вышними силами беседовать. Единый раз только, в шестьдесят пятом году, еще до рукоположения, был грех: попутал нечистый в спиритическом сеансе участвовать, с такими же молодыми дураками-семинаристами… Дух чей-то надумали вызывать, не упомню, не то Гоголя, не то Бонапарта… А он возьми да явись…

– Кто, «он»?

– Известно кто, лукавый, – отвечал отец Никодим, блеснув странно очами. – Не Бонапарт же! Тогда-то я и уверовал окончательно…

– В черта? – удивился Неупокоенко.

– В Бога! В Бога я тогда уверовал, – осерчал старый протоиерей. – Недаром говорят: свято место пусто не бывает, где Господь, там и сатана недалече… Словом, время покажет, что тебе делать, и делать ли вообще что-то. Случай тоже, знаешь, исключать не стоит – вдруг да все как-нибудь само рассосется. Искупительный подвиг не каждому по плечу. Опять же, жить в ожидании духовного испытания – не фунт изюму. Поверь, сын мой, лучше уж было б то умопомрачение какое, затмение иллюзорное. Но к святой Маммоне… Тьфу, пропасть! Осрамишься с тобой, скаженным!.. К святой Матроне сходи при оказии, приложись к мощам. Да и молитва очень разум проясняет. Так что молись, сын мой, молись. И помни: все в руце Божией.

– Ага, ясно. Без молитвы я без того ни к одному делу не приступаю. Но, случись нужда, снова к вашей помощи и совету придется прибегнуть. Уж не обессудьте. Больше не к кому. Не стану же я всем подряд о случившемся рассказывать, за умалишенного примут.

– Ладно, обращайся. Только покамест позабудь дорогу в храм сей. Пускай допрежь выяснится все, устаканится… Ни к чему мне тараканы в церкви. Ихнего брата и в голове диакона моего хватает. Он, слышь, намедни вон что удумал, чертов сын: вино причастное заместо воды водкой разбавлял, шельма! Да ладно бы еще казенкой, а то бодягой кизлярской… Ну, ступай, ступай с Богом.

С этими словами отец Никодим перекрестил Неупокоенко и с явным облегчением выпроводил из храма.

Сей визионерский опыт произвел на Ивана Казимировича неизгладимое впечатление: что бы там ни говорил Свято-Троицкий настоятель, а то не простая случайность, не умопомрачение какое-то, а явный знак. А такие знаки абы кому не подаются. Значит он избранный! Никаких сомнений. Не каждый способен заговаривать тараканов. Это вам не зубная боль, педикулез или чесотка. Вот только разовый это дар или навеки данный? Надо было срочно проверить действенность благоприобретенных сил экспериментальным путем.

Незамедлительно проведенные Иваном Казимировичем опыты доказали – единым усилием воли, одними словом своим по-прежнему может он не только рассеивать, но и призывать любое количество прусаков или их черных собратьев. Лишь бы в данной местности они вообще водились. Тараканы слушались его просто на удивление, совсем как опытные, хорошо вымуштрованные солдаты – любимого отца-командира. Любо-дорого посмотреть: прикажет – строились густыми ударными колоннами, большими батальонами или испанскими терциями, прикажет – и вот уже вся масса атакует рассыпным строем, подвижными шеренгами или каким иным боевым порядком. Впору было усомниться в неразумности сих юрких тварей.

Мало того, выяснилось, что удивительный талант Неупокоенко распространяется не на одних лишь тараканов, но и на многие иные виды насекомых; главным образом – из породы некрофорусов. Как-то: мясоедных, навозных и падальных мух, жуков-стафилин, мертвоедов, могильщиков-поисковиков и могильщиков-погребателей, кожеедов, каро– и блитофагов, опарышей, хищняков и разных прочих падальщиков.

Это ли ни чудо?! Это ли ни уникальное свидетельство благодати? Совершенно очевидно: на нем, Иване Казимировиче Неупокоенко, Господне благословение. Он, точно второй Соломон, сподобился получить свыше великий, феноменальный дар – умение управляться с нечистыми созданиями, власть повелевать ими по желанию своему!
Впрочем, одно дело обнаружить у себя некоторые, пусть и выдающиеся способности, а совсем другое – должным образом их использовать. Далеко не все имеют для этого достаточные интеллектуальные силы. Избранные единицы. Может быть, только гении.
А Иван Казимирович Неупокоенко был гением.
Мы говорим об этом столь уверенно, ибо как же иначе расценить тот факт, что немедленно после упомянутого открытия и произведенных для исследования его границ опытов, на Ивана Казимировича снизошло очередное озарение? Он тут же понял, какие неописуемо-безграничные возможности таит в себе ниспосланный свыше дар. Провидчески осознал, как с его помощью облагодетельствовать человечество! А следовательно и добиться для себя тем самым определенных преференций при составлении списков душ, могущих прибиться к сонму праведников.
Осознал, перебрался в столицу и учредил клининговую фирму «Кадавр-Арома».
Те, кто застал последнее десятилетие прошлого века в продуктивном возрасте, помнят и не дадут нам соврать: в Москве и прилегающих городах-спутниках регулярно происходили в оные годы разного рода коммерческие споры между представителями крупного, среднего и мелкого бизнеса, да и просто между деловыми людьми. И в частенько споры эти заканчивались летальным исходом. Отнюдь не всегда дискуссии организовывались на открытом воздухе, зачастую местом их проведения служили квартиры, офисы и прочие жилые и нежилые помещения. Тела тоже обнаруживали далеко не сразу. Нередко миновали дни, недели, а то и месяцы, покуда у правоохранительных органов доходили руки до их осмотра. Во что в таких случаях превращалось помещение, легко себе представить.
Очистить полы, стены, потолки и предметы мебели от крови, грязи и остатков разлагающейся плоти – дело непростое. Но это еще полбеды. Насекомые! Вот где таилась настоящая опасность. Привлеченные сладкими запахами гниения, трупными миазмами распада, расплодившиеся и размножившиеся, они были практически неистребимы. Дезинсекция и дератизация не помогали. Известно ведь, даже радиация не действует на этих наиболее совершенных созданий Господа. Всякого рода энзимы и фумиганты для членистоногих – что мертвому припарки. А иногда и натуральное лакомство. Наследникам, правоприемникам или новым владельцам впору было думать об огне и бульдозерах. Тем оно нередко и завершалось.
Но тут появился наш Иван Казимирович Неупокоенко! Спаситель и Мессия.
Организованная им клининговая фирма принялась совершать чудеса едва ли ни библейского масштаба. Стоило вызвать специалистов «Кадавр-Арома», и от назойливых тварей не оставалось и следа. Они попросту исчезали. Уходили к соседям. Причем, заказчик имел возможность (за дополнительную плату) указать точный адрес, по которому следовало направить всю орду некрофагов. Последнее обстоятельство заметным образом оживляло конкурентную борьбу.
Так Иван Казимирович заработал свой первый миллион. Через год состояние его перевалило уже далеко за полтора миллиарда. И продолжало неуклонно расти.
Звездным часом г-на Неупокоенко стал известный спор хозяйствующих субъектов от девяносто пятого года. Проще говоря, продолжительное столкновение солнцевских и люберецких коммерсантов на почве несовпадения взглядов на право владения семнадцатью бензозаправками и шестьюдесятью борделями – ах, простите! – саунами и массажными салонами. В тот год компания Неупокоенко заработала столько, что стала безусловным лидером в области клининговых услуг и превратилась в могущественную корпорацию, без остатка поглотив едва ни всех своих конкурентов на этом богатом возможностями рынке. Филиалы «Кадавр-Арома» открылись не только в Сургуте и Сыктывкаре, но и в Мехико, Санта-Фе-Де-Богота и Манагуа. Иван Казимирович принужден был практически все свое время проводить в бесконечных командировках. Ибо в большинстве случаев – единственное, но существенное неудобство – требовалось его личное участие...
Деловой успех с неизбежностью снежной лавины влек за собой и преуспеяние в политической сфере. В короткое время, практически безо всяких усилий сделался Иван Казимирович депутатом Мосгордумы, чуть погодя – сопредседателем общественных движений «Конкретная Россия», «Прогрессивный альянс», «Слово и дело», соучредителем партии «Борцов с коррупцией», главой десятка благотворительных фондов и членом правления нескольких крупнейших коммерческих банков. Правительство РФ с готовностью включало его в состав различных Комиссий и Советов. Прославился он и как известный правозащитник, обратив благосклонное внимание на свою персону со стороны влиятельных зарубежных инвесторов.

Стены московского офиса «Кадавр-Арома» запестрели бесчисленными дипломами и фотографиями в блестящих металлических рамках: Иван Казимирович с лидером ЛДПР, с Папой Римским, Генеральным директором ЮНЕСКО, Директором Черкизовского рынка, Вселенским Патриархом, Отари Квантришвили, со стариком Соросом и прочая, прочая, прочая…

Лично составленный и изданный г-ном Неупокоенко «Кодекс корпоративной этики» едва не удостоился в 1998 году Букеровской премии и, во всяком случае, почитался среди сотрудников «Кадавр-Арома» если и не выше, то уж точно наравне с Молитвословом. А двенадцать ближайших помощников Ивана Казимировича из числа топ-менеджеров даже и не за глаза, но прямо-таки официально именовались «апостолами».

Всякий претендент на работу в корпорации обязан был предварительно выучить наизусть упомянутый Кодекс, затвердить его как «Отче наш» и Символ веры (знание которых также безусловно приветствовалось), что являлось отнюдь не пустой прихотью, но насущной необходимостью, ибо утро каждого трудового дня начиналось с коллективного исполнения той или иной главы сего Основного Закона кадавроаромцев. За строгим соблюдением данного правила следил специальный менеджер-экзекутор, наделенный правом немедленного увольнения любого работника, уличенного в отсутствии должного энтузиазма в голосе и взоре.

Чутко реагируя на запросы не только отечественного, но и зарубежного рынка, Иван Казимирович в том же, девяносто восьмом году организовал высокотехнологичное и весьма прибыльное производство деликатесных сладостей для нужд азиатского региона. Созданные им на Дальнем Востоке, в Забайкалье и Приморском крае кондитерские фабрики стали миллионными партиями изготавливать и поставлять китайским и южнокорейским гурманам засахаренных тараканов. В скором времени сей бизнес потребовал основательного расширения, ибо, несмотря на значительные объемы поставок, спрос по-прежнему существенно превышал предложение.

Интенсификация производственного процесса, в свою очередь, закономерно повлекла открытие сотен тараканьих ферм, где размножение членистоногих было поставлено на поток. Целая сеть таких ферм покрыла обширные территории, предназначавшиеся ранее для малоприбыльного выращивания зерновых и плодово-ягодных культур. Кое-где возникла настоятельная нужда и в предварительной расчистке таежных участков, в чем весьма помогали регулярно возникающие лесные пожары, распространению которых ничего не мешало, ибо егеря и лесники оперативно переквалифицировались в таракановедов. Содержание этих работников стоило на удивление дешево – в виде жалования они получали часть готовой продукции для самостоятельной реализации. Или – по желанию – собственного потребления.

Очень скоро на кондитерских фабриках г-на Неупокоенко, помимо восточных сладостей, наладили производство тараканьего порошка, который вполне заменял яичный, и хлебобулочных изделий из тараканьей муки, куда более калорийной, нежели ржаная или пшеничная, за счет высокого содержания питательного протеина. Новаторство с восторгом поддержали многие, и первым – Главный санитарный врач России; сей мудрейший из мудрых справедливо заметил, что губительный, даже смертельно опасный для человеческого организма холестерин практически отсутствует в составе продуктов из насекомых. И, самое главное, тараканий белок, попадая в пищеварительный тракт, а оттуда – в кровь, способствует образованию антител, развивающих у потребителя абсолютную непереносимость к алкоголю и никотину, что, по мнению верховного эскулапа, с лихвой окупало рудиментарное чувство брезгливости, все еще преследующее некоторых несознательных граждан. На очереди были качественные заменители молока и мяса. Само собой, поголовье скота должно было существенно сократиться, а в перспективе – сойти на нет, что благотворно сказалось бы на экологии. Пастбища, столь нерационально используемые, естественным образом отходили под строительство новых тараканьих ферм и фабрик.

Поистине, это был не бизнес, а настоящее золотое дно! Золотое дно, способное накормить страну и даже вечно голодный Африканский континент. Да что там континент. Все человечество!

Мощный ум г-на Неупоенко работал как часы: мысля не мелко, но комплексно, Иван Казимирович не ограничился развитием и усовершенствованием пищевой отрасли, он замахнулся и на священную корову госбюджета, на энергоресурсы. Возводимые им на просторах Евразии заводы принялись выпускать компактные брикеты из сушеных тараканов; в недалеком будущем они призваны были полностью вытеснить дрова, кизяк, уголь и даже газ.

В 1999 году Иван Казимирович вышел в Министерство обороны, Совет Безопасности и Администрацию Президента с предложением о кардинальной реорганизации Вооруженных Сил страны. По его замыслу большинство бронетанковых, а равно и пехотных частей подлежало ликвидации. Вместо них создавались сверхмобильные подразделения синантропных войск: на спинки наиболее крупных особей укреплялись миниатюрные термоядерные устройства, после чего миллиардные тараканьи орды, оснащенные смертоносными зарядами, направлялись на территорию вероятного противника и – трах! – нет более никакого противника – ни реального, ни вероятного, – одна сплошная радиоактивная пустыня. Как известно, для насекомых границ не существует.

Конечно, внедрение подобных новшеств требовало определенных усилий: в частности, использования передовых нано-технологий, но удача и тут не отвернулась от нашего героя – выяснилось, что хитиновые надкрылья его подопечных идеально подходят для изготовления супертонких и миниатюрных до полной неразличимости компьютерных плат. Это был прорыв! Использование таковых ноу-хау в космической отрасли и ракетных войсках открывало невиданные доселе горизонты для военно-стратегического преобладания или баланса. Заокеанских партнеров, как-то пронюхавших о рационализаторских порывах и достижениях Ивана Казимировича, обуял ужас. Спешно пытаясь преодолеть практически непоправимое уже отставание в области энтомологии, они мобилизовали тьму-тьмущую ученых, привлекли десятки научных институтов. Тщетно! Невдомек было этим разиням, что не человечье произволение, но Божье соизволение вело по жизни нашего героя! «Где Академия, а где Церковь?», как говаривал старик Тертуллиан.

К великому сожалению, осуществлению наполеоновских планов г-на Неупокоенко помешала внезапная смена власти в государстве. Фатальное невезение. Рушились многие налаженные с таким трудом связи, незаменимые доселе знакомства вдруг оказались бесполезными, а порой и опасными. Прикормленными местами завладевали варяги, коих надобно было приручать и прикармливать заново. Менялась не просто власть, менялась привычная картина мира. Грустно, господа. Ах, как грустно… Впрочем, не последнюю роль в крахе милитаристских замыслов сыграл и тот немаловажный нюанс, что верховное командование тараканьими войсками мог осуществлять лишь один-единственный человек, а именно – Иван Казимирович Неупокоенко. Сами понимаете, кто же из числа лиц правительствующих в здравом уме добровольно согласится передать в посторонние руки столь неограниченные полномочия. Нонсенс! Абсурд и реникса!

Как бы то ни было, жизнь по-прежнему текла своим чередом: бизнес не пошатнулся, напротив, поросился и колосился; родная для нашего героя Республика Коми выдвинула его кандидатуру в Совет Федерации; РАЕН избрала г-на Неупокоенко своим действительным членом, наряду с академиками Фоменко, Носовским, Чудиновым и другими корифеями отечественной науки; Патриарх наградил орденом св.Феофила, Президент – орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени… Да мало ли какие еще приятные события украшали существование Ивана Казимировича, всего не упомнишь...

Имелась, разумеется, и теневая сторона: регулярные «наезды» со стороны Федеральной Налоговой Службы; периодические забастовки фабричных рабочих (рабочие всегда чем-то недовольны!); пристальное и, зачастую, навязчивое внимание со стороны спецслужб; вечные претензии и мелочное сутяжничество жителей населенных пунктов, прилегающих к тараканьим фермам; перманентные судебные разбирательства, в том числе, и в связи с тем загадочным обстоятельством, что конкуренты и недоброжелатели г-на Неупокоенко имели странное обыкновение бесследно исчезать… Что ж, и в райских яблоках попадаются червоточины, но ведь это свидетельствует об их отменном качестве. Кроме того, все эти досадные мелочи не отменяли того отрадного факта, что счастливая звезда Ивана Казимировича светила как никогда ярко – на судьбу ему было грех жаловаться. Иными словами, как пишут в романах, ничто не предвещало печального конца, даже напротив…

И тут, как гром среди ясного неба – в конце октября 2003 года все средства массовой информации буквально взорвались трагической вестью: нет больше с нами Ивана Казимировича Неупокоенко! Осиротела страна! Горе тебе народ россиянский! Посыплем же пеплом головы, препояшемся вретищем, усядемся на гноище и восплачем, и возопим, и омоемся слезами – да достигнут стенания наши врат Небесного Иерусалима… Ну и прочее, в том же духе. Короче говоря, очень сильно переживали тогда многие из нас эту неприятную новость.

Вот что писал, например, по означенному поводу «Московский комсомолец»: «Как нам стало известно, слухи о кончине Неупокоенко И.К. оказались правдивы. По сообщению компетентных органов, тело флагмана отечественного клининга в минувший четверг обнаружено в спальных покоях его барвихинского особняка. Совершенно изъеденное тараканами. Когда охрана, привлеченная неестественными воплями хозяина, смогла наконец проникнуть в господскую опочивальню, то нашла лишь хладный труп г-на Неупокоенко. Бездыханное тело Ивана Казимировича, буквально представляющее сплошную язву, лежало на огромной семиспальной кровати посреди бесчисленных стад передавленных им тараканов. Прочие тараканы, как бы устыдившись своего злодеяния, попрятались в щелях... Но, воистину, разве не погиб он как герой? Как последний из рода Буэндиа или даже известная бизнесвумен Дунька-толстопятая, так сочно описанная Салтыковым-Щедриным в его бессмертной «Истории одного города».

Читатель наверняка заметил, что газетных сведений явно недостаточно, дабы получить достоверное представление о действительной причине безвременного ухода Ивана Казимировича Неупокоенко. Все так. Дело в том, что историки до сей поры спорят по данному поводу. Бытуют три основные версии.

Одни утверждают, будто напряжение многих лет плодотворного труда сказалось на телесном и душевном здоровье г-на Неупокоенко, дескать, даже его закаленный вечной мерзлотой организм в конце концов не выдержал, а мощный ум совершил в какой-то момент непоправимый сбой.

Речь вот о чем: вскоре после достопамятного происшествия в люберецком храме Св.Троицы, Иван Казимирович приметил странную вещь – дар его действует на синантропов и некрофагов лишь покуда он бодрствует, стоит ему смежить веки, как все ползучие и летучие отродья, дотоле полностью покорные воле его, совершенно освобождаются от постороннего внушения, выходят из-под контроля и принимаются вести обыкновенно свойственный им, то есть привычный, образ жизни.

Вообще, строго говоря, ничего странного в этом не было – каждый человек, особенно по молодости, слабо контролирует собственные мысли, чувства, а порой, и действия во время сна. Это естественно. Во сне мы не можем управлять текущими событиями и не властны над окружающей нас действительностью. Удивительно было другое: проснувшись однажды среди ночи и включив лампу, Иван Казимирович с беспокойством и некоторым страхом обнаружил, что окружен плотным и широким кольцом прусаков – твари, все как одна, замерли около кровати, уставив плоские рыла в его сторону, поводя длинными рыжими усами-антеннами и буравя его крошечными бусинами глаз. Само собой, стоило Неупокоенко ругнуться (или, как он выражался: «произнести Слово Силы») – насекомые немедля и послушно исчезли. Вроде бы пустяк, но нехороший осадок остался – Ивану Казимировичу долго еще помнился этот холодный, словно бы выжидающий взгляд.

Дальше – больше.

В другой раз сон Неупокоенко прервали куда менее деликатным образом – пробудился он о того, что кто-то пребольно щипал его за руки, лицо и бока, точно пробуя на вкус, съедобен или нет. Иван Казимирович быстро вскочил, включил свет и обнаружил, что тараканы подползли почти вплотную, а которые посмелее, взобрались на самое ложе – они-то, вероятно, и дерзнули потревожить сладкую дремоту своего повелителя столь радикальным манером. «Слово Силы» и теперь возымело должное действие, однако произошедшее заставило нашего героя крепко задуматься. По всему выходило, что во время сна он полностью беззащитен перед плотоядными инстинктами собственных подданных. Более того, гнусные падальщики явно рассматривали его в качестве приоритетной добычи. И, скорее всего, именно из-за той неограниченной власти, которую имел он над ними в бодрствующем состоянии. Значит, надлежало принять срочные предупредительные меры.

Поначалу Иван Казимирович, невольно следуя примеру Льва Толстого, сражавшегося почти аналогичным образом с клопами, приказал поставить ножки кровати в широкие емкости с керосином, но, также как и в случае с классиком, уловка не сработала – тараканы падали на него с потолка. Падали и кусали! Тогда попытался он проводить ночи на надувном матраце в домашнем бассейне своего благоустроенного на диво особняка. Но выяснилось, что тараканы отличные пловцы. Кроме того, эдак и самому утопнуть было недолго, спросонья-то. Целый ряд иных, испробованных Неупокоенко, способов также не дал положительных результатов. Хитрые бестии преодолевали все воздвигаемые на их пути препоны, преграды и препятствия.

Но нет худа без добра: в ходе вышеописанных, хотя и кончившихся неудачей, попыток, Иван Казимирович ненароком выяснил, что рыжие братки-ниндзя активизируются только во время так называемого «глубокого сна», каковая стадия наступала у Ивана Казимировича аккурат перед самым рассветом. Иначе говоря, достаточно было завести будильник на определенный час, и проблема разрешалась сама собой. Правда, рассказывают, будто с течением лет тараканы стали нападать все раньше и раньше и, таким образом, на сон Ивану Казимировичу оставалось все меньше и меньше времени. Пока не осталось вовсе. А совсем без сна человек не может. Даже если он Цезарь или сам Наполеон.

Это обстоятельство и сгубило Неупокоенко: регулярный недосып, постоянное нервное напряжение в ожидании прусской агрессии, неумеренное употребление возбуждающих средств не могли, в конце концов, ни окончиться катастрофой. Мгновенная слабость обернулась трагедией. Самовластный повелитель пал жертвой коварного заговора. К слову, отечественная история знает довольно похожих примеров: Григорий Отрепьев, Петр III, Иоанн VI, Павел I (список можно продолжить) – все они также погибли в результате утраты бдительности.

Согласно второй версии (во многом лишь дополняющей первую), нападение тараканов было невольно спровоцировано самим Иваном Казимировичем. Развернув широкомасштабный бизнес по производству и реализации разнообразных кондитерских, хлебобулочных и прочих изделий, он тем самым задел наиболее тонкие и чувствительные струны тараканьей души. Можно сказать, ранил их в самое сердце. Нанес тяжелую психологическую травму. В самом деле, кому ж понравится, когда тебя, свободное и независимое насекомое, превращают в топливо, продукт питания или убойный скот, низводят до уровня подножного корма! Тут у любого лопнет терпение. Что уж говорить об участи камикадзе, уготованной подданным Неупокоенко в рамках военного проекта! То есть налицо старый, как мир, мотив – месть. Месть мелких, ничтожных тварей крупному, выдающемуся над средним уровнем человеку.

И, наконец, третья версия. Она, отчего-то, наиболее распространена среди обывателей. Считается, будто кончина г-на Неупокоенко явилась ярким примером добровольного мученичества. Последним подвигом неординарной светлой личности, проигрывающей неравную битву с кровавым режимом.

Действительно, не секрет, что в начале двухтысячных сам Иван Казимирович и возглавляемые им коммерческие структуры сделались удобным объектом преследования со стороны государевых сатрапов: налоговых служб, прокуратуры и разных прочих охранительных органов. Поводы для этого были. Да и как не быть! Бизнес есть бизнес. Кто из нас без греха? Кому метать камни? Что ни говорите, а у всех рыльце в пуху. А в таком разе, неча на зеркало пенять. Не судите, да не судимы будете.

Конечно, прибегал Иван Казимирович и к оффшорным вложениям, и к фиктивным сделкам через фирмы-«однодневки», и к липовым документам о гигантских материальных затратах, и к трансфертному ценообразованию и схемы по оптимизации налогообложения использовал. Ну так это ж все ради дела. Разве можно ставить в вину родителю излишнюю заботу о собственном детище? А ежели делиться с государством по тем драконовским законам, кои оно само устанавливает, так и без штанов недолго остаться. Своя рубашка ближе к телу. Не обманешь, не продашь.

Тем более, действовал г-н Неупокоенко всегда крайне осторожно, лишнего не хапал, с жиру не бесился, чиновников не обижал. Личные самолеты и яхты приобретал не для показной роскоши, а в качестве средства передвижения. Дворцов да замков имел не более одного в каждой европейской державе – опять-таки, только что б место было, где голову преклонить, и не разоряться на гостиницы. Чего уж там говорить, скромно жил наш герой, по средствам, не как иные прочие.

Но и на старуху бывает проруха. Властные амбиции подвели. А ведь советовали ему, предостерегали: не лезь, куда не просят, выше головы не прыгнешь. Не внял! За то и поплатился. Мы не станем в данном случае останавливаться на деталях, они и без того отлично известны читателю – мало кто в первые годы второго тысячелетия не следил за ходом судебных разбирательств, подтачивающих фундамент корпоративной империи Ивана Казимировича Неупокоенко.
Так вот, сторонники этой, третьей, версии полагают: великий кормчий клининга, видя, как когтистая длань правосудия тянется к его вые, как все ближе и ближе подбирается она к жизненно важным органам, как, того и гляди, ухватит его если и не за горло, так за что-нибудь другое, предпочел добровольно обречь себя неминуемой гибели, отдавшись на поток и растерзание собственным подданным. Лишь бы не соделаться добычей алчного до невинной крови режима. Тем паче, что для осуществления сего плана ему довольно было просто уснуть… Нет слов, возвышенная версия! Трогательная даже. 

Ах, как тут не воскликнуть: стремился он к Богу и вечности, куда и восхищен был мученической кончиной своей!

Умер тараканий царь, рухнула империя. Основанная же г-ном Неупокоенко клининговая фирма здравствует по сию пору, правда, в масштабах уже не всемирных, но столичных. Поговаривают, что Иван Казимирович успел перед самой безвременной кончиной передать секрет своего дара одному из двенадцати «апостолов». Каким образом это было проделано, врать не станем – не знаем, вероятнее всего – через наложение рук. От ее сотрудников мы и услышали эту удивительную, превышающую всякое вероятие, но, тем не менее, достойную безусловного доверия легенду о корпоративном герое «Кадавр-Арома».
Надеемся, читатель и без наших разъяснений уже проникся духом и мощной нравственной составляющей сей повести. Тем не менее, мы не станем, уподобляясь иным рассказчикам, ломаться и заставлять себя упрашивать. И безо всяких уговоров изложим собственную точку зрения.

Очевидно, что последняя часть повествования обязана подытоживать, резюмировать, так сказать, все предшествующие. Недаром Джакомо Казанова написал, умирая от сифилиса мозга: конец – всему делу венец. И потом, еще Энтони Троллоп, кажется, утверждал: финал любого произведения, как и финал детского обеда, должен состоять из десерта – конфет и засахаренного чернослива. Что ж, не нами заведено, не нам и менять.

Итак, мораль проста: вера все превозмогает. Даже смерть. Ибо смерть – ровно такая же иллюзия, что и жизнь. Переменчивость земных судеб – ничто по сравнению с надеждой на вечное спасение и страхом перед вечным проклятием.

Язычник Платон (а суждения его зачастую здравы, несмотря на то, что Свет Истины неведом античным философам) как-то сказал, будто к вере более всего склонны малые да старые; дескать, дети и старики восприимчивее к религии в силу того, что первые еще не нажили ума, а вторые – его уже изжили.

Соглашаясь с Платоном, добавим: может быть, религия и правда есть порождение глупости, но глупости божественной, которая столь же превыше всякой человеческой мудрости, насколько любой Христа ради юродивый превосходит всех Сократов, Платонов и Аристотелей вместе взятых.

Основание веры – не в человеческих суждениях, взглядах, доводах и страстях, но в божественном откровении и Его благодати, т.е. покоится отнюдь не на естественной, но на сверхъестественной, метафизической почве. Оттого вера и не нуждается в доказательствах, во всяком случае, точно не в наших. Отцы Церкви во многом противоречат друг другу, но согласны в одном: «человек гной еси, кал еси смрадный», он суетен, ничтожен и, несмотря на безмерную кичливость, просто жалок в своих тщетных потугах объяснить заведомо необъяснимое. При том, что не в силах управлять даже собственной жизнью, зависящей от любых случайностей. Вся наука наша – сплошной обман, мираж и сонное мечтание. Читаем же у св. апостола Павла: смотрите, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением; мудрость мира сего – всего лишь безумие пред лицом Господа.

Недаром и Аврелий Августин учил: вред, приносимый светскими науками, куда пагубнее вреда от распущенности и винопития, ибо, в отличие от вина и блуда, науки губят не только тело, но и душу.

Даже Монтень (сомнительный и не твердый в вере автор) вынужденно признавал, что знание и мудрость являются исключительным уделом Господа Бога; лишь Он один может что-то о себе мнить, мы же воровским манером крадем у Него то, что после хвастливо приписываем собственному разумению, забывая, что Творец не терпит, когда кто-нибудь другой, кроме Него самого, мыслит о себе высоко: «Deus superbis resistit, humilibus autem dat gratiam».

Суетность и тщету людских знаний, стремлений и помыслов можно доказывать разными примерами. Собственно, таковых – неисчислимое множество. Остановимся на наиболее масштабных. На память, в этой связи, приходит судьба династии Ли. Как известно, одно из первых независимых государств на территории современного Вьетнама основал Ли Би – удачливый главарь восстания против китайской администрации. Случилось это где-то в середине шестого века. Государство свое Ли Би поспешил назвать «Империей десяти тысяч весен», а личную резиденцию торжественно нарек «Бесконечным долголетием». И что вы думаете? Менее чем через два года китайские войска до основания разрушили и то и другое, а голову самого Ли Би отослали в подарок богдыхану. Так надо ли было новоявленному императору столь возноситься в мечтаниях? Не стоило ли вести себя поскромнее? Что ж, другим наука: смирение завсегда паче гордости…

A propos, об азиатчине: может, вы, не приведи Господи, увлечены какими-нибудь восточными учениями? Это нынче модно. Молодежь кинулась изучать буддизм от Пелевина, почитая сего беллетриста едва ли ни очередным Бодхисаттвой. Власть предержащие обожают Конфуция; речения адепта иерархии и церемоний – натуральный бальзам для их ранимых сердец. Впрочем, в этом, как ни странно, с правителями солидарна и часть интеллигенции, объявляющая себя либеральной: тезис о врожденном невежестве низших слоев общества, об их генетической неспособности к нравственной жизни весьма близок современной элите. Идея кастового устройства – чего уж там! – импонирует очень многим, особенно из числа людей зажиточных, обеспеченных и, во всех смыслах, состоятельных.

Ну что ж, автор должен сознаться, что не является поклонником «загадочных учений таинственного Востока». Даже, напротив, убежден в том, что, коли человек явился на свет Божий в лоне христианской цивилизации, тут ему и место. Как говорится, где родился, там и пригодился. Более того, готов обеими руками подписаться под известным тезисом Киплинга. И вообще, белый цвет – всегда белый, искать в нем нечто желтое, коричневое или черное – явный признак дальтонизма. Тем не менее, и в этих самых учениях вы не найдете ничего, кроме подтверждения наших доводов.

В самом деле, возьмем хоть Лао-цзы. Разве не он писал: «Забудьте о мудрости, отбросьте знания, устраните ученость, и народ станет счастливее во сто крат, а Поднебесная обретет мир»? Кто, если не основатель даосизма, изрек вечную и непреходящую истину: «В древности умевший служить дао, не просвещал народ, а делал его глупым. Трудно управлять людьми, когда у них много знаний».

Даосам вторят легисты. Хан Фэй-цзы говорит уже не просто о бесполезности, но о сугубой вредности всякого просвещения: «В царстве мудрого правителя нет книг, ученых; учителями должны быть чиновники, а обучать следует только законам. Деятельность же так называемых представителей науки и искусства вредна, вносит смуту в закон, необходимо пресечь их действия, уничтожить их сборища, рассеять их сообщества». Золотые слова! Просто душа радуется…

О Конфуции и распространяться долго нечего. Все его учение можно свести к очаровательной по своей универсальности и безусловно верной формуле: всяк сверчок знай свой шесток.

Вы недолюбливаете Китай, вам ближе Индия? Учение Гаутамы греет вам душу? Да ради Бога! В чем буддийские истины противоречат доказательствам, изложенным нами в том же «Видении Дриктельма»? Будьте покойны – ни в чем. Умерщвление плоти, показанное истинному христианину, любезно и буддисту. Ибо тело, согласно Будде, есть «скопище отвратительной материи: мяса, костей, кожи, внутренностей, нечистот, желчи, мокроты, крови, жира» и прочей липкой пакости. Духовной составляющей там и не пахнет. Достичь нирваны с этакой ношей невозможно. Сказано в бенаресской проповеди: «Вот благородная истина о прекращении страдания: это уничтожение жажды бытия путем полного подавления всякого желания. И перво-наперво надлежит отбросить все фальшивые чувства привязанности к телу – телу своему и телу других». Источником страданий является самая жизнь, ее вечный круговорот, сансара, из которого нет выхода для незнающего и глупца: «Из рождения возникают лишь старость и смерть, печаль, стенание, уныние и отчаяние. Таково происхождение бездны страданий». Сколь созвучно это словам Екклесиаста: «Блаженнее всех тот, кто еще не существовал».

Вот на этой оптимистической ноте мы и хотели бы завершить наше повествование.

Смеем надеяться, что даже очень взыскательный читатель не найдет в сей повести ничего предосудительного, направленного против моральных устоев или столпов общества. Напротив, полагаем, что, вполне проникнувшись верой в необходимость достижения благодати через преодоление пороков, а равно и в неизбежное торжество духа над плотью, каждый благонамеренный гражданин поспешит воспользоваться советами, найденными им на этих страницах, дабы с еще большим усердием стремиться заслужить прощение грехов и через то удостоиться Царствия Небесного в самые кратчайшие сроки.

Засим, прощайте, eplicitus est liber.

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование