«И все леса – лес…» / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Прогулка

И все леса – лес.

Длинными гуляю,

запутанными тропами

хожу,

грибов и ягод я не собираю –

бездельничаю,

мыслю,

существую.

А то, что лесом называть привык, –

простая небольшая роща

рядом

с заброшенным колхозным полем,

между

дач,

дорог автомобильных

и железных.

Везде пакеты мусора,

окурки,

и голоса слышны,

и шум моторов,

везде цивилизация – такая,

как здесь устроили,

как мы привыкли здесь.

Но все леса – лес.

Трогаю стволы,

топчу их хвою,

трудное дыханье

свободнее становится,

и я

почти что заблудился

и по солнцу

обратный путь отыскиваю.

Вышел

к чужой деревне.

Леший здешних мест

так водит,

круги вертит;

так свободнее

блуждать,

куда не помнить –

роща малая

лишь так,

крутя дороги, может стать

суровым, настоящим, русским лесом.

Зимние дачи

Холодает. Закрыли магазины.

Опустевший посёлок охраняют

две собаки, лохматые две псины,

меня помнят, а потому не лают.

Сколько здесь нас осталось к новогодней

поре года? Десяток или меньше.

С каждым днём только чувствую свободней

от неумных мужчин, нетёплых женщин.

***

С кем встречаюсь с людьми? Один зимует

Елисеев-старик, не дом – курятник:

то чертей он гоняет, в щели дует

ветер, свищет; то, трезвый, аккуратно

паклей старой заделывает дыры.

Обойду стороной: болтлив уж очень.

Сыну отдал московскую квартиру,

ну а сын помнить-знать его не хочет.

***

Вот семья молдаван. С тепла степного,

с голодухи тут ищут лучшей доли.

Как сороки, воруют, нет такого,

чем побрезгуют. Дать им денег, что ли…

Ходит-бродит, юродит в худом теле

девка-дура-душа, простоволоса,

Александра; тиха при грешном деле,

только смотрит потом тепло и косо.

***

А в избе, что напротив, не жгут света;

продают, но никто смотреть не хочет;

был хозяин – повесился тем летом:

боли раковые сверх всякой мочи.

А потом я узнал: на той же балке

(дом был куплен на вывоз издалека)

его первый хозяин…

как мочалка…

Над неверьем такая вот издёвка.

***

Поневоле соседей изучаешь,

круг сужаешь, истории их слышишь.

Этих мест лучше, ближе не узнаешь,

чем зимой, – летом красным не опишешь.

Весенняя песня

Здравствуй, Адонис!

Как спалось, мой господине,

в этой долгой снежной пустыне,

в этом голом образе мира,

какой не видеть

уже благо?

Как спалось-почивалось,

ворочалось как, лежалось

под белым легчайшем снегом,

под лётом ветров, туч бегом?

Как смерть миновала,

без ущерба ли?

Каково тебе возвращаться,

расцветать под весенним солнцем,

под ветерком качаться,

заморозков пугаться?

Красивый стоишь, пригожий

в лугах родимых.

Павел I

Сын Пугачёва сел на русский трон

и губит нас, дворянство. Цель иная

какая у него? – Сломить нам рог.

Он бунтовщик опасней тех парижских,

похлеще тех уральских: добрый царь,

бояре злые – раньше эти мысли

звучали снизу, тут мы слышим с трона

такую гиль. Ему встряхнуть страну

пришла охота! Наше дело право –

Россию защитить. Предел поставить

самодержавью, хоть бы так, вручную, –

пропишем конституцию ему.

Короткий бег к мостам, как нас учили,

удачный штурм. Никто не видит нас,

мы проникаем в цитадель – в святое

и тёплое России, государства.

Ночь укрывает шаг наш, ветер шум

относит от дворца, нет залпа в нас –

и что стрелять в судьбу, в заразу, в смерть,

в погибель окончательную, в ад,

восставший во всей силе? Ни свинцом,

ни серебром, ни золотом, ни сталью

и ни другим металлом не уметить,

не прекратить…

Ночь. Хрусткий, льдяный март, мы его иды

опережаем. Бог Россию предал…

Нам отдал.

Смесь англоманства и холопской спеси…

И просто зверство, пьянство. Мы вот так

участвуем в истории своей

страны,

кость белая…

Затравленный зверёк. На полста лет

охота растянулась – разве знал

спокойные я дни? Сначала мать

травила, доводила до греха

ждать её смерти, а теперь страна

вся целиком. Ах, бедный, бедный Павел,

тиран бескровный, преобразователь

прекраснодушный! Эту бездну взять

такие ль нужны методы!

Когда сбегу на Мальту или дальше –

что скажете стране?

Как можно жить

в России, зная, что есть место, край,

где лавр и мирт цветут, где апельсин

рыжеет, пахнет морем и лимоном?

Туда, туда скорей, там дом мой есть:

колонны, мрамор, воздухи такие,

что ими век дышать не надышаться;

там жизни мирной заповедный край,

там властвовать честней и проще мне

над нежною семьёю, малой свитой,

чем здесь над этой глыбой ледяной.

Быть может, смерть насильственная наша,

смерть русская всего лишь некий выход

в ту жизнь благую, в дальние края,

где ровен свет, где в берегах кисельных

молочных рек теченье, белый крин

цветёт весь год, не вянет белый крин.

И потому здесь надо потрудиться

позорно, страшно, больно умереть.

Ах, как они все ждали мой приход:

он либерал, он душка, он страдал,

он будет нежен и великодушен.

Жалели, ждали. Кем угодно будь,

но только не царём. Стань жертвой наших

сентиментальных снов, понятий хилых,

сядь Вертером на трон каким-нибудь,

не смей им мстить, будь в ризах добродетель.

Но я – я плоть и кровь, я царь Российский,

вся сила, злоба, вся душа державы

я и во мне – играемся мы здесь

не чем иным, как головами. Зверь,

сидящий на престоле, – тоже я;

в угоду вам кривляться не намерен:

всю дикость, мудрость я употреблю

в правлении своём, в делах страны,

чтоб равным стать ей, соприродным ей,

её вождём, надеждой. Охранить…

В стране нашей холопской мой откуда

нрав рыцарский, взор ясный? Дон-Кишот,

застрявший в книгах ум, я заявляю

свои права на истину, я мерю

иною, лучшей мерой, я страну

больную, околдованную вижу –

прочь чары с ней! Волшебник, кознодей,

чёрт русский, твоих нет здесь сил и дел –

здесь замки, великаны, и моим

здесь подвигам есть поприще – во всю

страну мою Россию.

9. Нелидова

Умна и некрасива, малый ангел,

насмешница – но смех безгрешен, тих –

и ветреница – но сей тёплый ветер

из лучших веет Областей земли…

Откуда эта живость в мрачных, страшных

дворцах, где убивают государей,

в стране насквозь, сплошь мёртвой? Ты душа

души моей, ты огонёк нездешний –

нездешний и недальний.

Умна и благородна, ты могла

сберечь меня – покинула зачем,

когда я прочь погнал? Ты столько раз

моё смягчала сердце, ты любых

отмаливала, отводила беды,

спасала, охраняла – что ж теперь

не стала…

Ты оставила меня

в горчайшем одиночестве, в опале

труднейшей, ты, услышав смерти весть,

в час поседеешь, в жизнь, в век не избудешь

вины последней.

10. Лопухина

Вы – Дульсинея, трепетная плоть

и снулый дух. Служение моё

запальчиво, опасно: одинок

и дальнозорок рыцарь, всюду он

обиды видит, ратует за Вас,

чужую благодать, – да будет стыдно

об этом думать плохо! Замок строю

в твоих цветах, о Анна, донна Анна,

жду Командора в нём…

Как в светлое Христово Воскресенье,

все обнимались, слыша смерти весть:

Убили! Наконец-то! Был там Зубов

и Беннигсен. А Пален – слышал? – Пален

так и сказал: «Я первый заговорщик».

Ему в лицо так и сказал. Нашёлся!

Уж то-то всяких радостей народу

от гибели моей! Эк досадил им

покроем платьев, образцами шляп –

как будто только шляпники, модистки

Россию населяют.

Мой бедный рыцарь, бледный страстотерпец,

мой нежный Павел, преданный мне, мною

оставленный, осмеянный. – Ты кто

в такую ночь, последнюю? – Как будто

не узнаешь? – Что ж, значит умирать

и впрямь пора, коль объявилась ты. –

Пора, мой друг недолгий, муж небрежный,

любовник пылкий. – Скрой меня, Россия,

в своих пространствах лютых. – Потерпи:

найдут, убьют. Твой сын счастливей будет,

пройдёт тропами многими неузнан,

храним небесным Богом. В край Сибирь

отправится и дальше, дальше, дальше

выхаживать прощение себе. –

За смерть мою? За этот ужас липкий? –

И за тебя, и за меня, мой друг.