Кино, кино…

Что кино имеет важнейшее значение в жизни моих родителей, я понял тогда, когда сам на него ещё не ходил. Мал был. Как и младший мой брательник. Но это не мешало матери с отцом бросать все дела, запирать нас на замок и убегать на индийские фильмы в сельский клуб. Обратно они не шли долго – двухсерийные сеансы длились по три часа. А когда возвращались – отец посерьёзневший, а мама вся заплаканная, – то, видимо, под впечатлением, произведённым на них только что просмотренным душещипательным фильмом, не сразу и замечали, какой погром мы с братцем обычно учиняли в нашем скромном жилище за время их отсутствия. Впрочем, нам практически всё сходило с рук – родители, вероятно, считали наши шкоды своеобразной платой за то, что оставляли нас так надолго одних. То есть за приобщение к «важнейшему из искусств».

А уже где-то лет с семи-восьми в кино начал ходить и я. Сам. Билет на детский сеанс сначала стоил пятьдесят, а после случившейся в 1961 году денежной реформы пять копеек. Конечно, деньги вроде пустячные. Но в начале шестидесятых зарплаты в совхозах выплачивались деньгами лишь частично, остальное заработанное шло в виде натуроплаты, то есть той продукцией, которые сами же совхозники и производили (зерно, мясо, корма для скота). И потому пятачки эти на кино мы, сельские детишки, нередко добывали сами. Для этого надо было всего лишь зайти в курятник, вытащить из гнезда яйцо и сбегать с ним в магазин.

Наша бессменная продавщица тетя Дуся добродушно спрашивала:

– Чё, в кино, ли чё ли, собралси?

И осторожно принимала из твоей ладошки белоснежное или желтоватое, нередко со следами куриного помёта на боку и прилипшим пёрышком, свежее яйцо, клала его в специально заготовленный ячеистый поддон, и выдавала взамен пятачок. Ровно столько – пять копеек стоило тогда одно яйцо. Сельпо вело в те годы сбор яиц от населения прямо через свои магазины. Но оставим эти товарно-денежные отношения, а поспешим с вырученным пятачком в клуб.

Это было обычное для нашей североказахстанской местности то ли саманное, то ли камышитовое – назвать его «зданием» язык не поворачивается, так что пусть будет вот так: помещение, – под серым потрескавшимся шифером, с побелкой по глинобитной штукатурке. На коньке его болталось выцветшее почти до белёсого состояния бывшее красным знамя, а у входа к стене был прибит фанерный щит для всяких важных объявлений и для киноафиш. Афиша обычно писалась корявым почерком самим же киномехаником дядей Ваней Ляпиным или поаккуратнее – его женой, тушью или обычной детской краской на плотной бумаге.

Помню, когда я повторно учился в первом классе, и мои одноклассники ещё только рисовали палочки в тетрадках в косую линейку, а я уже умел читать (второгодником стал не по своей вине – родители посреди учебного года чего-то сорвались с места и уехали жить на Урал, со мной, конечно. Но через полгода вернулись – что-то там у них не задалось, и я снова пошёл в первый класс), девчонки на переменке кокетливо брали меня за уши и вели к афише, чтобы я прочитал им, какой сегодня будет фильм. И, поупиравшись совсем немного, чтобы и значимость свою повысить в девчоночьих глазах, и уши сберечь, я бойко зачитывал им название очередной киношки.

Какие они тогда были? Поначалу только чёрно-белые. Конечно, «Чапаев» – а куда без него? Потом «Волга-Волга», «Весёлые ребята», «Смелые люди»… Первый цветной – «Морозко», в героиню которого, нежную и пленительную Настеньку, я влюбился с первого взгляда, ещё куча каких-то сказок с уморительными персонажами – Бабой-Ягой с радикулитом, зловещим вроде, но всё равно смешным Кощеем Бессмертным…

Да всего и не упомнишь. Тогда модным было (не знаю, может быть, только в нашей деревне) коллекционирование названий просмотренных картин, и не только лично самим коллекционером – свой вклад в твою «фильмотеку» могли внести и родители, родственники.

Я тоже какое-то время «собирал» фильмы, для чего завёл специальную тетрадку, куда и записывал безо всякой систематизации, но под индивидуальными номерами, названия фильмов. Собрал их что-то около сотни, а потом забросил, так как с головой ушёл в новое увлечение – коллекционирование этикеток со спичечных коробков. Конечно, больше всего я любил, как и все пацаны, военные фильмы, в которых наши были самые храбрые, честные и справедливые, а не наши – жестокими и придурковатыми извергами, вызывающими ненависть, смешанную с презрением. Конечно же, обожал кинокомедии, из которых особенно запомнился британский фильм «Стук почтальона».

Проделки главного героя так насмешили меня, что я, где-то в середине фильма, будучи уже не в силах усидеть от сотрясающего меня хохота на жёсткой клубной лавке, свалился на пол и буквально корчился там в конвульсиях. Это была самая настоящая истерика, у меня страшно болел живот от непрерывного смеха. Впрочем, это помешательство творилось практически со всем залом – такой убойной оказалась сила английского юмора, сразившего наповал маленьких зрителей в далёкой казахстанской деревушке в начале 60-х годов.

Не знаю, как восприняли этот фильм потом взрослые, на своём вечернем сеансе – родители мои на него не пошли, так как готовы были забросить все свои домашние дела только ради индийских картин, страстными поклонниками которых они оставались всю свою жизнь. А я больше никогда так в своей жизни не смеялся, да и фильма этого повторно уже не видел. Правда, спустя много лет, в какой-то телевизионной передаче, посвящённой зарубежному искусству, про «Стук почтальона» немного рассказали и даже показали фрагмент из него. Как раз тот, после которого я и свалился под лавку в нашем сельском клубе. А в этот раз – ничего, усидел, поулыбался только. Выходит, не такой уж и смешной была та картина, а?

Однако я перескочил через главное: посредством каких же технических средств тот самый киномеханик дядя Ваня Ляпин демонстрировал нам картины? В конце пятидесятых свет в нашем селе уже был – ток вырабатывался громко тарахтящей на всю округу дизельной электростанцией, и подавался в определённые часы. На ночь, помню, станцию глушили. В шестидесятых около нас пролегла высоковольтная ЛЭП, и свет в деревне стал круглосуточным. С тех пор я наивно полагал, что это стало нормой для всей страны. И был неприятно удивлён, когда в конце 80-х переехал жить и работать на Крайний Север, в Эвенкию, и обнаружил, что здесь вовсю работают (и по сей день!) те самые допотопные дизельные электростанции, которые в маленьких посёлках продолжают также вырубать на ночь в целях экономии солярки, как это было в 50-х в Казахстане.

Так вот, хотя свет у нас в деревне уже и был от ДЭС, киноустановка, которая торчала на трёхногом штативе не в отдельной будке, а практически среди зрителей, в самом начале зала, работала только от своего маленького движка на железных полозьях, который на время сеанса с помощью добровольцев вытаскивался из какого-то чулана при клубе, заводился киномехаником и тарахтел беспрерывно все полтора часа (ну или три, если фильм был двухсерийным, главное, надо было вовремя подлить бензинчика в бак). Нередко случалось, что старенький движок начинал капризничать, чихать и кашлять, не желая заводиться. Тогда вокруг колдующего над механизмом киномеханика тотчас же собиралась толпа знатоков из кинозрителей, наперебой советующих ему, что и как надо правильно делать. Дядя Ваня Ляпин, не стесняясь, посылал всех куда подальше и обычно сам доводил дело до конца – то есть до начала работы генератора.

Убедившись, что ток пошёл, он и сам топал следом в нетерпеливо гомонящий зал, становился за трёхногий, подсвеченный собственной лампочкой двухбобинный аппарат и после ряда манипуляций запускал его. Тот начинал стрекотать, и тут же тёмный зал рассекал яркий конусообразный луч, упирающийся в белую простыню экрана. И бывший невзрачным до этого экран этот, на котором при обычном освещении видны были все морщины, заплатки, какие-то жёлтые пятна, тут же превращался в чудодейственное окно в иной, волшебный мир, полный невероятных историй и приключений, захватывающих странствий в далёкие и загадочные страны…

И какое разочарование настигало всех в тот момент, когда плёнку вдруг начинало заедать, а на застывшем кадре, прямо по чёрно-белой картинке, вдруг начинали расплываться безобразные жёлто-коричневые язвы и пузыри. Это означало, что лента прогорела, и дядя Ваня Ляпин под свист, улюлюканье и топанье ногами зрителей, нехотя огрызаясь, останавливает фильм и тут же ножницами вырезает выгоревший кусок, чем-то склеивает концы ленты, и вновь запускает аппарат.

Угомонившийся зал тут же снова впивается глазами в оживший экран. Однако ненадолго: фильм опять прерывается – часть кончилась. На этот раз зрители, зная, в чём дело, лишь терпеливо шмыгают простуженными носами и покашливают, негромко обмениваясь впечатлениями от просмотренного. А киномеханик в это время сноровисто меняет прокрученную часть на следующую, и снова горизонтальный клин белого и пыльного света падает на полотнище экрана. Фильм продолжается!

Что интересно, деревушка наша была маленькой, всего на несколько десятков дворов, но зрителей всегда набиралось столько, что клуб бывал забит битком, хоть на взрослых, хоть на детских сеансах. Родители мои, когда ещё был старый клуб, отправляясь в кино, всегда прихватывали с собой из дома табуретки – чтобы ни с кем не ссориться из-за места на клубных лавках, так как билеты продавались без обозначения на них мест. А на детских сеансах те, кому не хватало места – располагались на полу перед первым рядом. Конечно же, это были пацаны, даже те, у кого было место в зрительном ряду. Но на полу куда интереснее! Тут можно покувыркаться, пока фильм ещё не начался, можно не сидеть, а лежать – хошь, на пузе, хошь – на боку, кому как нравится.

А когда клуб переместился в новое, специально построенное для него здание, уже со сценой, как было интересно забраться по ту сторону экрана, где между ним и стеной оставалось примерно трёхметровое свободное пространство, и смотреть фильм с изнанки! Правда, оттуда контуры артистов, пейзажей смотрелись уже как бы размытыми, но всё равно были хорошо различимыми.

На детских сеансах билетёрша (как правило, это была жена киномеханика) нередко устраивала шмон по рядам, вылавливая безбилетных. А попадали они запросто: запустив «билетных» зрителей, билетёрша обязательно через какое-то время посла начала фильма отлучалась – ну там к мужу в кинобудку сходить или в будку подальше, на заднем дворе. Входная дверь при этом оставалась открытой, и терпеливо дожидавшиеся этого момента безбилетники тут же ныряли в тёмный зал и рассеивались среди честных зрителей, а наиболее наглые даже спихивали их со своих законных мест.

Но блаженствовали они недолго: обязательно находился «сексот», который нашёптывал билетёрше имена халявщиков. Фильм тогда останавливался, билетёрша шла по рядам и неотвратимо настигала безбилетников и под смех и улюлюканье зала вытаскивала их из зала кого за шиворот, кого за ухо и выдворяла в фойе, всяко позоря их на ходу.

Обязательно находился один или несколько обормотов, кто шёл в кино не столько насладиться «важнейшим из искусств», сколько подурачиться, «повыделываться». Одним из таких был мой одноклассник, жуткий хулиган Сашка К-кий. Он ходил в кино не часто. Но если приходил – пиши пропало! Сашка то громко комментировал происходящее на экране, то начинал пулять из резинки по головам впереди сидящих скрученными из бумаги пульками, а то и из нарубленной алюминиевой проволоки. Обычно кончалось всё тем, что кто-нибудь обязательно давал Сашке в бубен, тот, естественно, отвечал, и в зале начиналась нешуточная свалка.

Фильм приходилось останавливать, вспыхивал свет, и Сашку, а заодно и безвинно пострадавших из-за него вышвыривали на улицу, причём на помощь жене-билетёрше в таких случаях приходил её дюжий муж-киномеханик (это был уже не дядя Ваня Ляпин, а Гриша Квочкин). Забегая вперёд, скажу, что Сашка кончил очень плохо и очень рано. После армии он уехал жить в областной центр, устроился работать таксистом, продолжая при этом оставаться таким же забиякой и драчуном. Ему не было и тридцати, когда кто-то из обиженных им клиентов подкараулил Сашку и зарезал у подъезда собственного дома.

По мере подрастания мы, пацаны, перебирались с пола нашего клуба на первые ряды, потом всё ближе и ближе к самому последнему, и после кино не разбегались по селу, чтобы прихватить в играх ещё час-другой перед тем, как матери погонят нас спать, а уже начали оставаться на танцы – сначала под заливистый баян и шипящие пластинки, потом под завывания бобинного магнитофона. И апофеозом походов в киношку становился последний, поцелуйный ряд, вплотную примыкавший к стене кинобудки.

Там уже сидели совсем взрослые парни и девушки, до начала фильма старательно не смотрящие друг на друга. Но когда в зале гас свет и бойница кинобудки над головами «дружащих» выстреливала ослепительным лучом, их руки переплетались, а головы склонялись друг к дружке, и в полумраке зрительного зала начинали разгораться совсем не киношные страсти, которые затем находили своё продолжение где-нибудь в палисаднике, под сенью посеребрённых луной клёнов и тополей, а то и, как полагается в деревне, на сеновале…

…Ну, и чё это вы тут делаете? Кино-то давно кончилось!